Теорема Столыпина — страница 59 из 130

187. Чичерин Б. Н. Воспоминания. В 2-х тт. Москва: издательство им. Сабашниковых.

2010. T. 1.С. 391.

188. Герцен А. И. Собрание сочинений… Т. 14. С. 163.

189. Там же. С. 161.

190. Там же. С. 168–169.

191. Там же. С. 169–170.

192. Там же. С. 170.

193. Аксаков И. С. Сочинения. Том. 5. М., 1887 С. 53–54.

194. Чичерин Б. Н. Несколько современных вопросов. М.: ШИВ. 2002. С. 67.

195. Там же. С. 67–72.

196. Аксаков К. С. Замечания на новое административное устройство крестьян в России. Лейпциг. 1861. С. 8.

197. Герцен А. И. Собрание сочинений… Т. 12. С. 76.

198. Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. М., 1913. Т. 1.4. 1.С. 3.

199. Старина и Новизна. Кн. 22. М., 1917. С. 26.

200. Пыпин А. Н. Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов. СПб., 1906. С. 213.

201. Погодин М. П. Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны. М., 1874. С. 2, 7, 10.

202. Чичерин Б. Н. Курс государственной науки. Т. 2. С. 375–376.

203. Анненков П. В. Русская современная история в романе И. С. Тургенева «Дым» // Воспоминания и критические очерки. Т. 2. СПб., 1879. С. 346.

204. Аксенов В. П. Старые песни о глупом // Зеница ока. Вместо мемуаров. М.: Вагриус. 2005. С. 136–137.

205. Там же. С. 138.

206. Гершензон М. О. Избранное. Т. 3. Москва-Иерусалим: Гешарим. С. 533.

207. Туган-Барановский М. И. Избранное. Русская фабрика в прошлом и настоящем. М.: Наука. 1997. С. 310–311.

208. Чернышев И. В. Аграрно-крестьянская политика… С. 96–97.

209. Там же. С. 97.

210. Туган-Барановский М. И. Русская фабрика…С. 301.

211. Цит. по: Ерофеев Н. А. Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских. 1825–1853. М.: Наука. 1982. С. 124.

212. Анненков И. В. Литературные воспоминания… С. 204–205.

213. Сакулин П. Н.Из истории русского идеализма… С. 336–337.

214. Там же. С. 584.

215. Там же. С. 573, 574.

216. Там же. С. 576.

217. Там же. С. 577, 580.

218. Там же. С. 582.

219. Е[огодин М. И. Историко-политические письма… С. 12.

220. Варпетян А. Критические заметки П. Б. Струве о происхождении идеи «гниющего Запада» // Философский полилог. Выпуск 2 (2017). С. 136–142.

221. Москвитянин. 1841 № 1. С. 220.

222. Там же. С. 224.

223. Там же. С. 221.

224. Там же. С. 245.

225. Там же. С. 247–248.

226. Там же. С. 292–294.

227. Михайловский-Данилевский А. И. Мемуары… С. 319.

228. Цит. по: Ерофеев Н. А. Туманный Альбион… С. 135.

229. Там же. С. 156.

230. Чичерин Б. Н. Воспоминания… Т. 1. С. 306.

231. Аксаков К. С. Государство и народ… С. 434.

232. Там же. С. 334.

233. Там же. С. 597.

234. Аксаков К. С. О внутреннем состоянии России // Очерки русской философии. Антология. М.: 1996. С. 166.

235. Аксаков К. С. Государство и народ… С. 304.

236. Там же. С. 305.

237. Дмитриев С. С. Славянофилы и славянофильство // Историк-марксист, 1941, № 1. С. 85–97; Он же. Вопросы Истории. 1993. № 5. С. 24–39.

238. Оболонский А. В. Драма российской политической истории: система против личности. М.: Институт государства и права. 1994.

239. Анненков П. В. Литературные воспоминания… С. 261–263.

240. Достоевский Ф. М. Дневник. Статьи. Записные книжки. М., T. 1. 1845–1875. С. 409–411.

241. Бакунин М. А. Собрание сочинений и писем. 1828–1876. Т. 3. М., 1935. С. 441.

242. Чичерин Б. Н. Московский университет С. 52.

243. Святловский В. В. История экономических идей в России. Пг.: Начатки знаний. 1923. С. 180.

244. Там же. С. 180–181.

245. Цвайнерт Й. История экономической мысли в России. 1805–1905. М., Издательский дом ГУ ВШЭ. 2008. С. 175–176; Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М.: НЛО. С. 216–222.

246. Анненков П. В. Литературные воспоминания… С. 260–261.

247. Дмитриев С. С. Раннее славянофильство и утопический социализм // Вопросы истории, 1993, № 5. С. 35.

248. Бунге H. X. Очерки политико-экономической литературы. СПб., 1895. С. 61–62.

249. Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М.: ОГИЗ. 1941. С. 278.

250. Ерофеев Н. А. Туманный Альбион… С. 158.

251. Там же.

252. Там же. С. 159.

253. Герцен А. И. Собрание сочинений… Т. 7. С. 310–311.

254. Аксаков К. С. Государство и народ… С. 268–269.

255. Сакулин П. Н.Из истории русского идеализма… С. 586.

256. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10 томах. М.: Изд. АН СССР. 1958. T. VII. С. 290–291.

257. Туг ан-Барановский М. И. Русская фабрика… С. 303.

258. Ерофеев Н. А. Туманный Альбион… С. 279–304.

259. Туган-Барановский М. И. Русская фабрика… С. 303–304.

260. Столыпин Д. А. Арендные хутора. Пенза. 1897. С. 171.

261. Чичерин Б. Н. Воспоминания… Т. ЕС. 299.

262. Малиа Мартин. Александр Герцен и происхождение русского социализма. 1812–1855. М.: Университетская библиотека А. Погорельского, 2010. С. 452.

263. Там же. С. 454.

264. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 29–30.

265. Вихавайнен Тимо. Внутренний враг: борьба с мещанством как моральная миссия русской интеллигенции. СПб.: Издательский дом «Коло», 2004. С. 36–37.

266. Малиа Мартин. Александр Герцен… С. 519–520.

267. Герцен А. И. Собрание сочинений… Т. 7 С. 323.

268. Там же. Т. 12. С. 83.

269. Летопись жизни и творчества А. И. Герцена (1851–1858). М.: Наука. 1976. С. 455–456.

270. «Голоса из России». Выпуск первый (I–III). М.: Наука. 1974. С. 5–6.

271. Чичерин Б. Н. Воспоминания… Т. 2. С. 478–480.

272. Там же. Воспоминания… Т. ЕС. 145–146.

273. Там же. С. 337–338.

274. «Голоса из России». Выпуск первый (I–III). М.: Наука. 1974. С. 12–13.

275. Там же. С. 14.

276. Там же. С. 15.

277. Там же. С. 17–18.

278. Там же. С. 19–20.

279. Там же. С. 21–22.

280. Там же. С. 25–27.

281. Там же. С. 27–28.

282. Там же. С. 28–29, 33.

283. Там же. С. 30–32.

284. Там же. С. 32.

285. Там же. С. 33–35.

286. Там же. С. 35–36.

287. Мещерский В. П. Воспоминания. М., 2001. Захаров. С. 39–40.

288. Куломзин А. Н. Пережитое. Воспоминания… С. 48–49.

289. Герцен А. И. Собрание сочинений… Т. 11. 295.

290. Чичерин Б. Н. Воспоминания… Т. 1. С. 389–390.

291. Там же. С. 390.

292. Герцен А. И. Собрание сочинений… Т. 9. С. 248–249.

293. Там же. Т. 13. С. 362.

294. Там же.

295. Там же. С. 363.

296. Чернышев И. В. Аграрно-крестьянская политика… С. 80–87.

297. Там же. С. 83–84.

298. ПСЗ. 2-е собрание. Т 14. № 20684. С. 624–625.

299. Трубецкая О. Н. Материалы для биографии князя Черкасского. Т. 1. Кн 1. М., 1901. С. 2.

300. Чернышев И. В. Аграрно-крестьянская политика… С. 85.

301. Хомяков А. С. Сочинения. Т. 3. С. 83–84.

302. Голоса из России… С. 23.

303. Там же.

304. Там же. С. 23–24.

305. Там же. С. 24–25.

306. Герцен А. И. Собрание сочинений… Т. 13. С. 179.

307. Там же.

308. Там же.

309. Там же.

310. Там же. Т. 2. С. 288.

311. Там же. С. 334.

312. Там же. С. 363.

313. Цит. по: Ермолов А. С. Наш земельный вопрос. М., 1906. С. 282–283.

314. Геръе В. И. Второе раскрепощение… С. 8.

315. Маркс К, Энгельс Ф. Соч. Изд. 2. М., 1962. Т. 22. С. 448.

316. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2. М., 1962. Т. 22. С. 444–445.

317. Чичерин Б. Н. Воспоминания… Т. 1. С. 307.

318. Кошелев А. И. Записки. М.: Наука. 2002 С. 79–80.

319. Труды Местных комитетов. XXXXI. Тамбовская губерния. СПб., 1903. С. 268.

320. Куломзин А. Н. Пережитое… С. 45–46.

321. Герье В. И. Второе раскрепощение… С. 8.

322. Протоколы по крестьянскому делу. СПб., 1905. Протокол № 2, заседание 11 декабря 1904. С. 2.

323. Головин К Ф. Мои воспоминания. 1881–1894 гг. В 2-х тт. СПб., T. II. С. 245.

Часть вторая

Великая реформа

Крымская война, в которую Россия ввязалась в сознании своей непобедимости, многими в стране воспринималась как «священная война, борьба за православие и славянство, окончательное столкновение между Востоком и Западом, которое должно было вести к победе нового, молодого народа над старым, одряхлевшим миром»¹; Европу, как мы знаем, к этому времени стало модно считать старушкой. Тютчев еще в 1850 г. в стихах призывал Николая I короноваться в святой Софии «как всеславянскому царю».

В привычном ключе размахнулся и Погодин: «Я спрошу только, обозревая всю нашу историю в продолжении тысячи ее лет, нашла ли Россия центр своей тяжести?

Нет. Она его ищет, но еще не нашла. Центр тяжести ее зачался сперва в Новегороде, но не надолго. Потом перекинулся он в Киев. Потом двинулся опять назад, на север, тремя приемами, во Владимир, Москву, Петербург. Теперь он в Петербурге.

Но неужели он там останется?

Это физически нельзя. Крайняя точка 15 000-верстной линии не может остаться надолго ее центром! Представьте себе маятник: его качание было от Новагорода к Киеву, а потом от Киева к Петербургу.

Из Петербурга размах не может остановиться нигде, кроме Константинополя…

Но ведь Константинополь ведь тоже будет на краю, как и Петербург?

А славяне-то, которые простираются до Адриатического моря, до пределов Рима и Неаполя к Западу, а к северу до среднего Дуная и Эльбы? Соответственна ли эта почтенная окружность для нового нашего центра Константинополя?»².

Однако при Альме, Инкермане, Балаклаве, Черной речке и Евпатории выяснилось, что «закидать шапками» наспех собранные войска «гнилого Запада» не так просто, как воображала большая часть общества.

Череда поражений после десятилетий самовлюбленной трескотни о нашем могуществе стала шоком — не меньшим, можно думать, чем в свое время были Аустерлиц и Фридланд.

Но в 1854–1855 гг. речь шла не о превосходстве военного гения Наполеона, а об элементарном техническом отставании России от передовой Европы, которое не могла компенсировать храбрость солдат и офицеров.

В Крыму индустриальное общество одержало победу над «феодальным». Наши парусники не могли сражаться с англо-французскими пароходами, и Нахимов просто затопил Черноморский флот, в некоторых сражениях русскую пехоту с ее устаревшими гладкоствольными ружьями просто расстреливали из нарезных штуцеров; от Балаклавы до Севастополя англичане проложили железную дорогу (с санитарным поездом), которая серьезно облегчила жизнь союзникам и т. д.

Поражения в Крыму и героическая, но безуспешная оборона Севастополя показали принципиальную несостоятельность николаевского режима, который, подавляя живые силы страны, подрезал собственные корни. Прозрела даже часть записных оптимистов.

Смерть Николая I в феврале 1855 г. создала абсолютно новую ситуацию.

Современники оставили немало схожих характеристик вступления на престол Александра II, и понятным образом все они связаны с Надеждой (нечто похожее было в начале Перестройки). Иногда ее высказывали даже в письмах, адресованных царю (например, К. С. Аксаков, Герцен)

Настроения тех месяцев Чичерин описывает так: «Пораженное в самых заветных своих чувствах, в сознании своей мощи, русское общество с неудержимою силой стремилось выйти из того невыносимого положения, в которое поставил его беспощадный и слепой деспотизм Николая 1-го.

„Свободы! свободы!“ слышалось отовсюду.

Жившие в то время помнят то сладкое чувство облегчения, которое охватило русское общество, когда, после тридцатилетнего гнета, вдруг, с высоты престола, послышались кроткие и милостивые слова. „Простить, отпустить, разрешить!“… сколько заключается в этих немногих словах. Полные надежды, все взоры устремились к новому монарху. Никто в то время не мечтал о конституции, но все ожидали реформ. В „Голосах из России“, напечатанных в Лондоне, эти стремления нашли себе выражение»³; «Несмотря на продолжавшуюся войну, общее настроение в эти первые дни нового царствования было радостное и полное надежд. Все чувствовали, что дышать стало свободнее; все сознавали необходимость поворота во внутренней политике и с каким-то трепетным ожиданием устремляли взор к престолу»⁴;

«Мертвенная инерция, в которой Россия покоилась до Крымской войны, и затем безнадежное разочарование, навеянное Севастопольским погромом, сменились теперь юношеским одушевлением, розовыми надеждами на возрождение, на обновление всего государственного строя»⁵;

«Настроение общества… было именно похоже на голубое, совсем ясное, весеннее небо. Веяло чем-то радостным, чем-то благодушным, искренним, будто исчезли куда-то плачущие и печально озабоченные люди; везде их места заняли веселые и наслаждающиеся жизнью»⁶.

Русское общество заговорило в конце Крымской войны, когда сам собой возник «самиздат» того времени — множество рукописных записок, проектов, писем, касающихся злободневных проблем русской жизни. Замечу, что крепостное право к числу таких проблем относилось не всегда — николаевская действительность и сама по себе была большой мишенью.

Огромную популярность обрели строки из знаменитого стихотворения Хомякова, призывавшего Россию к покаянию:

«В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена,

Безбожной лести, лжи тлетворной

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна».

А определение Валуева «сверху блеск, снизу гниль» из его ходившей по рукам записки стало жестким резюме николаевского режима.

С. М. Соловьев позже отмечал: «У всех, начиная с самого императора и его семейства, было стремление вырваться из николаевской тюрьмы, но тюрьма не воспитывает для свободы, и потому легко себе представить, как будут куролесить люди, выпущенные из тюрьмы на свет, сколько будет обмороков у людей от непривычки к свежему воздуху.

Первым делом было бежать как можно дальше от тюрьмы, проклиная ее; следовательно, первое проявление деятельности интеллигенции должно было состоять в ругательстве, отрицании, обличении, и все, что говорило и писало, бросилось взапуски обличать, отрицать, ругать; а где же созидание, что поставить вместо разрушенного?

На это не было ответа, ибо некогда было подумать, некому было подумать, не было привычки думать, относиться критически к явлению, сказать самим себе и другим: „Куда же мы бежим, где цель движения, где остановка?“»⁷.

Крайне важно понимать, что русское общество было достаточно незрелым — и интеллектуально, и психологически. Это тоже было прямым следствием угнетения мысли при Николае I и острого дефицита образованных людей на всех стратах жизни. Во многом отсюда тот «умственный хаос», о котором говорят многие мемуаристы.

Началась постепенная либерализация режима, которая, впрочем, шла очень непросто. Обновлялся высший эшелон власти, из которого удалялись наиболее одиозные фигуры прошлого царствования. Немного расширилось пространство свободы мысли и слова. Перестали ограничивать число студентов в университетах, на Запад «для усовершенствования в науках» за счет казны поехали молодые ученые, смягчилась цензура, хотя обсуждать политические вопросы и, в частности, освобождение крестьян, разрешили далеко не сразу. Начали публиковать запрещенные сочинения русских писателей, в том числе и Гоголя, работы опальных прежде славянофилов велено «рассматривать обыкновенным цензурным порядком».

Особый резонанс вызвало прощение государственных преступников, декабристов и петрашевцев, лишенных прав состояния и сосланных в Сибирь или сданных в солдаты. Им и их детям вернули все права, в том числе титулы и потомственное дворянское достоинство, и разрешили жить везде, кроме обеих столиц. Напомню, что цесаревич Александр еще в 1837 г. просил отца простить декабристов, с которыми он познакомился в Сибири. Были амнистированы участники польского восстания 1830–1831 гг. Затем — ликвидированы ненавистные народу военные поселения.

Это, конечно, не могло не вызвать эмоционального подъема в обществе, который, наряду с ширящимися слухами о подготовке эмансипации крестьян, во многом определил общественную атмосферу первых лет царствования Александра II.

Многим было ясно, что по окончании войны Александр II должен заняться внутренними проблемами Империи — тут необходимость истории и надежды общества совпадали.

Но — как заняться?

Чем именно заняться?

Как стране жить дальше?

Что конкретно нужно делать?

Это были самые злободневные, воистину животрепещущие вопросы, на которые не было единого ответа.

Об этом сложнейшем времени нужно писать отдельно.

Если с критикой с самого начала нового царствования было все в порядке, то с конструктивной программой было сложнее. Мы с детства знаем, что Крымская война показала «гнилость и бессилие царизма».

Однако в ту пору связь между катастрофой в Крыму и крепостничеством не для всех была очевидна, далеко не все понимали (или делали вид, что не понимали), что в основе поражения лежало крепостнический режим, пропитавший все поры государственного организма, десятилетия показухи и неадекватного восприятия самих себя.

Поэтому неверно думать, что русское общество дружно бросилось освобождать крестьян.

Так, представители старшего поколения, в том числе соратники Николая I зачастую не видели необходимости в кардинальных переменах. Можно сказать, что, дескать, оно и понятно, эти люди банально устарели — ведь они в юности пережили Тильзит, воевали с Наполеоном. Однако это будет упрощением, потому что с ними были солидарны и более молодые представители дворянства, которых устроили бы некоторые послабления николаевского режима, возможность «дышать и говорить» более свободно, но которые вовсе не стремились лишать себя привычного образа жизни.

Тем не менее, проблема ликвидации крепостного права постепенно властно выдвинулась на первый план.

С. М. Соловьев, говоря о «либеральных речах», критиковавших прошлое и настоящее и требовавших «лучшего будущего», отмечает, что «было бы странно», если бы их главной темой «не стало освобождение крестьян. О каком другом освобождении можно было подумать, не вспомнивши, что в России огромное количество людей есть собственность других людей (причем рабы одинакового происхождения с господами, а иногда и высшего: крестьяне — славянского происхождения, а господа — татарского, черемисского, мордовского, не говоря уже о немцах).

Какую либеральную речь можно было повести, не вспомнивши об этом пятне, о позоре, лежавшем на России, исключавшем ее из общества европейских, цивилизованных народов?

Таким образом, при первом либеральном движении, при первом веянии либерального духа, крестьянский вопрос становился на очередь. Волею-неволею надобно было за него приниматься. Кроме указанного нравственного давления указывалась опасность для правительства: крестьяне не будут долго сносить своего положения, станут сами отыскивать свободу, и тогда дело может кончиться страшною революциею. Освобождение совершилось.

Сто лет тому назад Екатерина, спросившая Россию относительно освобождения крестьян, услыхала ответ резко, решительно отрицательный… Александр II не спрашивал об этом у России, и конечно, если б вопрос был подвергнут тайной всеобщей подаче голосов (исключая, разумеется, крепостных), то ответ, надобно полагать, вышел бы отрицательный»⁸.

Ликвидация крепостничества была задача колоссальной важности и сложности, перед которой самодержавие долго пасовало. Даже попытки его ограничения встречались помещиками в штыки.

Вдумаемся.

Реформа 1861 г. прямо затронула жизнь и судьбу, с одной стороны, примерно 130 тысяч помещиков и членов их семей, а с другой, 23 миллионов крепостных обоего пола (в 1880 г. население Франции составляло 37,4, Италии -28,9, Испании — 16,3 млн. чел.).

И все они были живыми людьми с именем, фамилией, биографией и своим внутренним миром!

Какое бесконечное разнообразие конкретных условий жизни, которые часто тянутся не одну сотню лет! Какое сплетение судеб, историй, жизненных ситуаций — да всего, что можно представить!

Мыслящая часть элиты понимала, что вернуть России положение, легкомысленно потерянное в Крыму, могут только коренные реформы ее внутреннего строя.

Крепостное право было основой жизни страны, основой самодержавия, экономики, армии, финансов. Оно консервировало средневековую экономику и не позволяло начать экономическую модернизацию, тормозило социальную мобильность и внутреннюю миграцию, а значит, урбанизацию и т. д.

Кроме того, оно было фактором социальной напряженности, хотя значение этого фактора не нужно слишком преувеличивать[77].

Вместе с тем — вопреки мнению советской историографии, крепостничество отнюдь не находилось в состоянии кризиса, и реформа вовсе не была «вырвана у самодержавия» народными волнениями. Строго говоря, не будь Крымской войны, крепостное право могло стоять еще не одно десятилетие.

Главным фактором его отмены стало изменение отношения верховной власти к самой возможности эмансипации.

Об изменении участи крепостных думала Екатерина II, думали и даже что-то предпринимали ее внуки, Александр I и Николай I. Однако все они — люди безусловной храбрости и сильной воли — не решились пойти на радикальные меры.

Время для освобождения пришло в середине XIX в., и во многом потому, что общество стало гуманнее, в жизнь вошли новые поколения с иными, чем у отцов, ценностями. Для части дворян крепостничество было не только социальным анахронизмом, но и моральным скандалом, отравлявшим жизнь страны сверху донизу. Вернувшийся из Сибири декабрист Н. В. Басаргин говорил, что в его время лишь 5 % дворян понимали, что крестьян нужно освободить, а теперь таких дворян — примерно треть.

Во имя общегосударственных интересов Александр II в очень непростых для России условиях решился на изменение всего жизненного уклада Империи.

Именно его личная добрая воля стала главным двигателем Великой реформы. Его поддерживал младший брат великий князь Константин Николаевич, председатель Государственного Совета, им очень помогла их тетка, весьма влиятельная великая княгиня Елена Павловна.

К этому времени в истеблишменте появились люди, готовые разработать и осуществить реформу, причем представители старшего поколения были там в меньшинстве.

Я не имею возможности рассказать о подготовке Великой реформы так подробно, как она того заслуживает.

А жаль, ибо в самом этом процессе есть сюжет с драматичной интригой, есть мощное кипение страстей, есть нарастающее предчувствие трагедии и, наконец, сама трагедия — крушение привычного векового образа жизни русского дворянства.

Это как бы пролонгированные «Унесенные ветром», развернутые на 180 градусов, с развязкой в виде несравненно более страшной Гражданской войны.

Но сейчас все это умещается на пяти страницах учебника.

Как нам хоть дверь приоткрыть? Запах почувствовать?

Увы…

Впрочем, существуют мемуары и богатая историография.

Главный вопрос ликвидации крепостного права — земельный. Сколько земли сохранят помещики и сколько получат крестьяне? В Европе он везде решался по-разному. В германских государствах процесс освобождения растянулся на долгий срок.

Оценивая реформу 1861 г., мы должны помнить, что поначалу крестьян хотели освободить без земли — так, как это сделал Наполеон в Пруссии и будущем Царстве Польском в 1807 г., а затем и Александр I в Прибалтике в 1816–1819 гг. — однако в конечном счете землю они получили.

Напомню, что новый министр внутренних дел С. С. Ланской во время коронации Александра II в 1856 г. вел переговоры с предводителями дворянства, тщетно пытаясь побудить их к подаче соответствующих ходатайств — прямо заставлять помещиков царь тогда не хотел. Только литовский генерал-губернатор Назимов пообещал привезти ходатайство от тамошних дворян. И сдержал слово: через год именно с этих губерний начнется подготовка реформы.

В январе 1857 г. был создан очередной Секретный комитет по крестьянскому делу.

Летом император получил письмо Гакстгаузена, в котором тот советовал освобождать крестьян с землей, непременно сохраняя общину.

В октябре того же года Назимов привез обещанный адрес дворянства литовских губерний. Ответный царский рескрипт с изложением принципов освобождения был готов 20 ноября и одобрен Секретным комитетом[78].

Любопытно, что рескрипт был сразу же набран в типографии и срочно отправлен поездами всем губернаторам и предводителям дворянства⁹. Ланской боялся, что наутро члены комитета одумаются, — так и случилось, но было уже поздно, фельдъегеря были в пути. Через неделю его опубликовали в официальной правительственной газете «Le Nord», издававшейся на французском.

Столичные дворяне безмолвствовали, но правительство сумело выйти из положения, прибегнув к уловке, на которую вряд ли пошел бы Николай I, — предыдущие их ходатайства на другую тему были использованы как предлог, и 5 декабря 1857 г. был издан рескрипт на имя петербургского губернатора П. Н. Игнатьева. Оба рескрипта напечатал «Журнал МВД», и их разрешалось перепечатывать всем СМИ. Это была уже официальная гласность, отступать было некуда.

С этого момента начинается обсуждение отмены крепостного права в печати. Рескрипты разрешали дворянству создавать на местах губернские комитеты и разработать проекты «улучшения быта» крестьян для своих губерний. Тогда еще думали, что отдельные губернии могут иметь свои законы об освобождении.

Дворянство не скрывало своего негативного отношения к действиям правительства. Современник отмечает, что «повсюду тогда складывался тот сорт людей», прототипом которых был столичный уездный предводитель дворянства Н. А. Безобразов и которые соединяли «вполне крепостнические взгляды» с открытой бранью в адрес правительства и царя. Этих людей тогда «довольно метко» прозвали «крепостниками-гарибальдийцами»¹⁰. Их фронда, кстати, была наказуема[79].

В 1858 — начале 1859 гг. открылось 46 губернских комитетов (именно по этому поводу Герцен сказал о победившем «Галилеянине»).

Секретный комитет переименовали в Главный комитет по крестьянскому делу. В губернских комитетах дворяне разделились на фракции — прежде всего, сторонников и противников реформы. Дело доходило до потасовок, многие имели телохранителей. Самарин ходил на заседания с револьвером (Ленин потом называл эти дискуссии непринципиальной борьбой за меру уступок).

Идею о безземельном освобождении поколебало восстание крестьян в Эстонии весной 1858 г. Царя убедили в том, что бунт — следствие именно такого варианта эмансипации. Неудачной оказалась попытка освобождения без земли удельных крестьян — крестьян оно не устроило. Позиции крепостников заметно пошатнулись.

В верхах стала набирать популярность мысль о том, что конечная цель реформы должна состоять в уничтожении вотчинной власти помещиков, в превращении бывших крепостных в собственников своих наделов и приобщении их к гражданским правам.

Этот поворот был связан с влиянием генерал-адъютанта Я. И. Ростовцева, которому царь доверял абсолютно и который убедил его поддержать наделение крестьян землей.

4 декабря 1858 г. правительство приняло новую программу.

Помещик отдает крестьянам усадьбу и часть земли, более или менее совпадающую с той, которой они пользуются в настоящее время. Эту землю крестьяне при помощи правительства выкупают в собственность, — т. е. казна оплачивает дворянству крестьянскую свободу и землю, а крестьяне должны будут возвращать государству ссуду.

Хотя большинство членов Главного комитета было против потери помещиками их земли, пусть и за выкуп, считая это нарушением права частной собственности, провозглашенного Екатериной II, царь решительно прекратил дискуссию.

Тем временем число присылаемых из губерний проектов, ориентировавшихся на старую программу росло, а правительство уже выбрало новый путь. От идеи губернских законов отказались.

Нужен был общий закон, и для его выработки создали специальный орган во главе с Ростовцевым — Редакционные комиссии (административную, хозяйственную и финансовую, но работали они вместе, поэтому обычно используется множественное число).

Комиссии, куда вошли 17 представителей от министерств и ведомств и 21 приглашенный эксперт, замышлялись как второстепенный технический орган, однако реформу разработали именно они.

Лидером был выдающийся 40-летний чиновник Н. А. Милютин (брат будущего военного министра Д. А. Милютина). Царь назначил его товарищем министра внутренних дел, но лично вписал в указ — «временно». Милютина в Петербурге ненавидели и считали красным, как в свое время и его дядю П. Д. Киселева.

В Редакционных Комиссиях преобладали относительно молодые (1810–1820-х годов рождения) и пока не самые чиновные представители либеральной бюрократии — А. П. Заблоцкий-Десятовский, Я. А. Соловьев, братья Н. П. и П. П. Семеновы[80], С. М. Жуковский, будущие министры финансов Бунге и Рейтерн и др. Очень важную роль сыграли видные славянофилы Ю. Ф. Самарин и князь Н. А. Черкасский. После смерти Ростовцева в феврале 1860 г. его место занял упоминавшийся выше министр юстиции граф Панин.

Все члены Комиссий хотели свободы крестьянам, но понимали ее неодинаково. По ряду важнейших вопросов единства между ними не было, и многие решения стали компромиссными экспромтами.

В губернских комитетах крепостники были в большинстве, и Комиссии стали поддерживать либеральное меньшинство, широко используя гласность как средство подготовки умов — протоколы заседаний сразу же печатались во всеобщее сведение.

Темпы работы Комиссий впечатляют — было проведено 409 заседаний за год и 7 месяцев¹¹, т. е. примерно 5 заседаний в неделю. Они торопились, понимая неустойчивость своего положения, — реформа была предметом острейшей борьбы в элите. Эта спешка, однако, даром не прошла.

У Наполеона среди множества крылатых фраз есть и такая — главное ввязаться в бой, а там видно будет. Последние лет двести она очень популярна у политиков, особенно у тех, кто в конечном счете терпел фиаско — из-за непонимания того, что Наполеон имел в виду себя — чемпиона человечества, а вовсе не их. Да и он не всегда принимал верные решения.

Даже из нашего пунктирного изложения ясно, что Россия «ввязалась в бой», т. е. начала важнейшую в своей истории реформу в большой спешке и не имея притом четкого плана.

К чему же пришли Редакционные Комиссии?

Весь корпус документов, подписанных Александром II 19 февраля 1861 г. включает 17 законодательных актов.

Давайте вспомним основные условия освобождения крестьян.

Помещичьи крестьяне объявлялись лично свободными и получали права государственных крестьян — свободу вступления в брак, право на самостоятельное заключение гражданских сделок и ведение судебных дел, право на владение движимым и недвижимым имуществом, право на свободное занятие промышленностью и торговлей, право отлучаться с места своего проживания, поступать в любые учебные заведения, переходить в другие сословия. С началом Великих реформ крестьяне могли быть избраны в присяжные заседатели новых судов и органы земского самоуправления. Однако реализацию многих из этих прав закон ставил в зависимость от решения общины.

Помещики, признаваемые собственниками всей земли в каждом отдельном имении, обязаны были наделить бывших крепостных усадьбой и полевым наделом, за пользование которыми крестьяне временно — вплоть до перехода на выкуп — несли барщинные и оброчные повинности. Отсюда термин «временнообязанные» крестьяне, т. е. не перешедшие на выкуп.

Принципиально важно, что наделение крестьян землей носило принудительный характер, потому, что правительство хотело сохранить крестьян как основных налогоплательщиков.

Кроме того, у множества дворян всегда была самая настоящая массовая фобия, что, получив свободу, крестьяне начнут нравственно разлагаться, станут мигрировать в города и другие районы страны, что якобы могло иметь непредсказуемые последствия.

В течение 9 лет крестьянин вообще не мог отказаться от надела, но и позже сделать это было весьма сложно.

После перехода на выкуп они именовались «крестьянами-собственниками», хотя реальное содержание этого громкого термина отличается от обычного.

Выкупная сделка могла заключаться по обоюдному согласию сторон (помещиков и крестьян) и по одностороннему требованию помещика.

Размеры наделов определялись местными положениями (всего 4). Согласно «Положению для Великороссийских, Новороссийских и Белорусских» крестьян, охватывавшему 34 губернии Европейской части страны, они делились на три полосы — черноземную, нечерноземную, степную.

Полосы, в свою очередь, делились на «местности» (от 10 до 15 в каждой полосе). Для каждой «местности» устанавливались «высшая» и «низшая» норма наделов — в диапазоне от неполных 3 до 12 дес.

Если до реформы крестьянский надел был больше «высшего» надела, то закон разрешал отрезать часть земли в пользу помещика. Аналогично, если надел оказывался меньше «низшей» нормы, то крестьянину добавляли земли. Так и появились пресловутые «отрезки» и «прирезки».

Четверть высшего надела, установленного для данной «местности», крестьянин мог получить бесплатно — официально такой надел назывался «дарственным» (неофициально — «нищенским», «кошачьим» и др.). Такие наделы взяли 640 тыс. крестьян (порядка 6 % крепостных), преимущественно на степных окраинах, где они рассчитывали на дешевую аренду, т. к. земли там было много и стоила она недорого. Это расчет оправдался, но лишь отчасти.

Дарственный надел, вопреки традиционной историографии, был выгоден далеко не всем помещикам, многие из которых нуждались в деньгах, т. е. в выкупе, а не в земле. Источники и литература опровергают утверждения о том, что помещики в массовом порядке заставляли крестьян брать такие наделы[81]. Введение это нормы было серьезным изъяном реформы.

Если в 9-ти западных губерниях наделы крестьян выросли на 18–20 % (за счет «прирезков»), то в большинстве центральных губерний (в 27 из 31) они сократились на 20–30 %.

В целом по стране отрезка составила около 20 %. Однако если бы дарственные крестьяне взяли полный надел, то эта цифра уменьшилась бы до 12–13 %. А это большая разница.

В результате — средний душевой надел помещичьих крестьян (они составляли 47,3 % всего крестьянства) составил 3,4 дес. Величина отрезки — около 18 %.

Юридическим собственником земли выкупаемой земли считалась община, хотя свой надел каждый домохозяин выкупал самостоятельно (см. ниже). При этом община не имела права продавать наделы (неполная собственность). Так появилась новая форма землевладения — «надельная».

В западных губерниях землепользование было подворным, земля передавалась по наследству и не было переделов земли.

Как крестьяне выкупали землю?

Правительство исходило из того, что помещики не должны потерять прежних доходов. Поэтому выкуп равнялся такой сумме, при помещении которой в банк помещик получал в виде 6 % годовых сумму старого годового крестьянского оброка[82]. Это называлось капитализацией оброка из 6 %.

Общий объем выкупной суммы по России составил 867 млн руб. Посредником в выкупной операции между помещиками и крестьянами выступило государство, которое дало крестьянам кредит в размере 80 % выкупной суммы (75 % при получении неполных наделов). Эту ссуду крестьяне должны были возвращать государству в течение 49 лет. Остальные 20–25 % они должны были выплатить помещикам по договоренности: сразу или в рассрочку, деньгами или отработками.

Нельзя сказать, что условия выкупа всегда были выгодны помещикам. Во-первых, они получали причитавшиеся им выкупные суммы не деньгами, а специально выпущенными ценными бумагами — 5 %-ми выкупными свидетельствами, которые, конечно, котировались ниже номинала.

Во-вторых, государство отняло в свою пользу 425 млн руб., которые помещики были должны казенным банкам. В итоге государство должно было выплатить помещикам всего 268,6 млн руб. (80 % от 867 млн руб. = 693,6 млн руб.; 693,6 -425,0 = 268,6 млн руб.)¹².

В качестве посредника этой выкупной операции государство в период с 1862 по 1907 г. получило около 1,5 млрд руб., но эта сумма — никоим образом не является прибылью казны, как это часто пишут[83].

Статья 165 Положения о выкупе допускала выход из общины и единоличную выплату выкупных платежей, но это было под силу лишь зажиточным крестьянам. В 1893 г. единоличный выкуп фактически был отменен.

Центром жизни деревни становились заместившие собой помещика уравнительно-передельная община и органы крестьянского самоуправления.

Важнейшей частью реформы было двухуровневое (сельское общество-волость) «крестьянское общественное управление», созданное по образцу реформы Киселева, однако с некоторыми важными отступлениями. Его структуру и функционирование мы подробно рассмотрим ниже.

Для обеспечения платежей и повинностей по примеру государственной деревни была введена круговая порука.

Хотя сельские старосты и волостные старшины подчинялись властям — мировому посреднику, судебному следователю и полиции — в своей внутренней жизнедеятельности община стала практически автономной.

Реально она получила огромную власть над своими членами, которой часто распоряжалась очень плохо, — далее мы в этом убедимся.

В 1863 г. нормы «Положения» были распространены на удельных, а в 1866 г. и на государственных крестьян, которым с 1886 г. также пришлось выкупать свои наделы у казны.

Средний надел удельных крестьян (3,9 % всего крестьянства) равнялся 4,9 дес. Отрезка — 1,7 %;

Средний надел государственных крестьян (48,8 % всего крестьянства) был равен 5,7 дес. Они сохранили всю землю полностью.

На тех же принципах — предоставление крестьянам личной свободы и надельной земли за повинности, с правом выкупа наделов — была проведена крестьянская реформа на национальных окраинах России.

Крестьяне становились лично свободны, землю они получали и выкупали на установленных правительством условиях, а по завершении выкупа через 49 лет становились ее собственниками.

Дискуссия об общине

С началом гласности сторонников освобождения (именно их звали тогда либералами — от libero) весьма серьезно разделила бурная полемика по поводу общины. Она шла не только в СМИ, не только «в кулуарах», но даже и в Редакционных Комиссиях, отразившись в итоге в Общем Положении 19 февраля 1861 г. К этому времени община уже превратилась в сложнейший клубок проблем, в котором сплелись разные интересы, сюжеты, линии.

Эта дискуссия имела сложную динамику, и с приливами и отливами она продолжалась вплоть до 1917 г. При этом противники общины, среди которых в 1860–1890-х гг. были весьма видные представители общественности, крупные чиновники и даже министры, вплоть до начала аграрной реформы Столыпина будут в меньшинстве.

Несколько упрощая, замечу, что внешне это всегда выглядело как спор о том, где лучше жить человеку — у себя дома или в общежитии.

В сущности, это была полемика о выборе пути развития России — либо пути утверждения крестьянской частной собственности и неотделимых от нее прав человека, что позволило бы реализовать огромный потенциал Великих реформ, либо пути коллективизма, при котором общегражданские права 80 % населения ограничиваются, а модернизация, соответственно, тормозится.

В тех конкретных условиях это был — выбор либо западноевропейского пути или модифицированного, но привычного крепостнического.

Всем было понятно, что эксплуатировать крестьян через общину гораздо удобнее, однако ее сторонники, разумеется, оперировали аргументами идеалистическими и социальными.

Противники общины печатались в основном в «Русском Вестнике» М. Н. Каткова и «Экономическом примечании» И. В. Вернадского. Отстаивали общину славянофильские журналы «Русская Беседа», «Сельское благоустройство», а также «Колокол» и «Современник»

У обеих сторон были аргументы, заслуживающие внимания.

Так, Вернадский критиковал хозяйственную архаичность общины, утверждая, что только частная собственность является залогом успешного процветающего хозяйства, в то время как община спасает лентяев и бездельников от голодной смерти.

Частная собственность дает человеку уверенность не только в завтрашнем или послезавтрашнем дне, айв том, что это чувство уверенности будут разделять и его потомки. Собственность — это навсегда (не случайно крестьяне-общинники землю, которую после 1861 г. они покупали в личную собственность, называли «вечной). И это мощный стимул для таких трудовых усилий, которые в конечном счете неизбежно поднимут благосостояние массы крестьянства.

Вместе с тем крестьянам нет смысла улучшать передельную землю и вкладываться в нее. Притом же община не избавит деревню „от бедности и нищеты, которые всегда и везде неизбежны, как добро“ и зло, как свет и тень».

У Вернадского было немало единомышленников — М. Н. Катков, Б. Н. Чичерин, экономист А. И. Бутовский и другие авторы «Русского Вестника», а также члены «аристократической» оппозиции¹³ и т. д.

Против общины в печати тогда были высказаны практически все те доводы, которые мы слышали в первой половине XIX в. и услышим перед началом Столыпинской реформы.

В то же время мнение о том, что в 1861 г. община в том или ином виде хотя бы на первое время, должна была остаться — во многом было справедливо.

Безусловно, сохранение общины само по себе минимизировало социальные риски власти, причем в разных аспектах.

Радикально изменять модус привычного, устоявшегося крестьянского общежития в момент глобального преобразования, которое по определению должно было нарушить привычную жизнь 23 миллионов человек, едва ли было разумно. Ростовцев (и не он один) утверждал, что народ нуждается в крепкой власти, которая могла бы заменить собой устраненную помещичью власть.

Поскольку реформаторы очень боялись воздействия бывших господ на вчерашних крепостных, было решено, что помещик будет иметь дело только с миром, из-за чего во многом и было создано крестьянское самоуправление.

Община была необходима и для успеха выкупной операции. Податного аппарата, который мог бы заменить помещика, в деревне не было, поэтому понятна боязнь власти возложить на отдельных крестьян бремя платежей и повинностей. Отсюда введение круговой поруки, связавшей всех общинников.

То есть по целому ряду чисто технических причин для правительства община была предпочтительнее, проще. С. Ю. Витте писал на этот счет, что «когда приходится в сложной материи делать работу спешно, гораздо легче ее делать огульно, нежели детально. Гораздо легче иметь как материал для действия, в данном случае для наделения землею, единицы в несколько тысяч людей, нежели отдельных людей. Поэтому с точки зрения технического осуществления реформы община была более удобна, нежели отдельный домохозяин. С административно-полицейской точки зрения она также представляла более удобства — легче пасти стадо, нежели каждого члена сего стада в отдельности»¹⁴.

При этом индивидуализация землевладения потребовала бы немалых затрат на резкое увеличение корпуса землемеров (проблема, с которой в первую очередь столкнется Столыпин, когда выяснится, что землеустройства хотят миллионы дворов).

Словом, община имела очевидные практические удобства для реализации разработанного проекта реформы, позволявшие отложить «на потом» ряд сложных проблем. Ведь созданные Редакционными Комиссиями «Положения» имели временный характер.

При этом хозяйственные недостатки общины, напомню, были понятны и Гакстгаузену, Самарину, и тем более князю Черкасскому; в отличие от своих последователей 1870–1900-х гг. они не считали, что крестьянство должно быть сослано туда навечно.

И, хотя ясно, что правительство пошло по самому простому для себя пути, аргументы в пользу общины были весомыми, особенно если считать их доводами в пользу временного, адаптивного характера ее сохранения с перспективой дальнейшей трансформации в нечто иное.

Это если считать так.

Однако надо четко понимать, что — помимо приведенных выше аргументов — сохранение общины было предрешено позицией Александра II и его единомышленников из истеблишмента, разделявших то новое общественное настроение, о котором мы уже знаем и с которым — поскольку в его основе лежала община — удивительно гармонировала вся крепостническая генетика русского общества.

Крестьянская реформа планировались как социальная, т. е. нацеленная на смягчение социальных противоречий в обществе.

Эта социалистическая в своей основе идея родилась в Европе, но именно поэтому западный тип экономического развития, основанный на частной собственности и приведший к пролетаризации населения и революциям, по мнению тех, кто принимал решения, был неприемлем для России.

Редакционные Комиссии в очень большой степени (хотя и не полностью) находились под влиянием славянофильской парадигмы, и когда они стали определять контуры новой жизни страны, было ясно, от чего они постараются уберечь крепостную деревню.

В любом случае это должен был быть вариант, противоположный западному, как его — весьма упрощенно — понимали в России. Реформаторы отталкивались от европейской модели развития в обратную сторону — по крайней мере в отношении будущего крепостных крестьян. Путь, который, как считалось, прошел простой народ на Западе, для нашего народа был исключен.

Следовательно, давать крестьянам землю в частную собственность нельзя, потому что все беды Запада — от нее. Может быть, в отдаленном будущем, после выкупа — через полвека, которые в 1861 г. воспринимать реалистично невозможно.

Может быть…

Полвека еще прожить надо.

«Бухгалтерский» подход, или кто кого ограбил?

Всесторонняя и взвешенная оценка освобождения крестьян — вещь сложная.

С привычной нам точки зрения реформу 1861 г., разумеется, сложно трактовать как прокрестьянскую, но известно, что ей недовольны были и помещики.

Разочарованы были обе стороны — потому что ждали другого.

С. В. Мироненко принадлежит верная, на мой взгляд, характеристика крестьянской реформы: «Великая, но неудачная»¹⁵. Она была компромиссом между крестьянами и дворянством, причем, как показало время, далеко не лучшим из возможных.

Внимание литературы уже 160 лет сконцентрировано преимущественно на размерах наделов и величине платежей. Безусловно, это важные, но не исчерпывающие тему проблемы. Напомню, что первоначально вообще планировалось безземельное освобождение. Не зря Н. Я. Эйдельман писал, что преобразование могло быть намного тяжелее для крестьян.

При этом условия освобождения крестьян в России были намного выгоднее, чем у крестьян в Пруссии, Австрии, Венгрии, не говоря о Польше и Прибалтике.

Попробуем разобраться в проблеме величины крестьянских наделов — ведь из-за отрезков к реформе сразу приклеили ярлык «грабительской»[84].

Мы привыкли оценивать реформу только с точки зрения крестьян. Однако это не вполне справедливо, потому что была и другая сторона. Мы помним, что государство попросту реквизировало у помещиков часть их собственности.

Я знаю, что немало наших современников с энтузиазмом скажет — и правильно! Так и надо! Это справедливо!

Однако уверен, что у многих этот энтузиазм испарится, если к ним сейчас придет наше правительство и заявит — а продайте-ка мне в интересах государства часть вашей приватизированной жилплощади, чтобы я разместил на ней, предположим, мигрантов, которые помогут нам побыстрее встать с колен.

Все ли сторонники классовой справедливости будут в восторге от такого предложения?

Впрочем, реновация типологически отчасти похожа на такую ситуацию.

При этом Редакционные комиссии были нацелены на то, чтобы крестьяне в основном сохранили ту землю, которой они пользовались до 1861 г. (принцип status-quo ante), и чтобы отрезки имели место в исключительных случаях.

Между тем проблема величины наделов была крайне сложна. Во-первых, конкретные хозяйственные условия России были бесконечно разнообразны.

Имения делились на 4 основных типа.

В чисто барщинных у крестьян была меньшая часть земли.

В смешанных, где наряду с барщиной был и оброк, наоборот, большая.

В чисто оброчных имениях (в Нечерноземье) крестьяне пользовались практически всей землей помещика.

В батрацких они были совсем лишены земли.

Так что сохранить полностью наделы в оброчных имениях означало попросту выкинуть дворян вон из родовых вотчин, а в батрацких крестьян обязательно требовалось наделить землей.

Во-вторых, не корректно сравнивать крепостные наделы с наделами, полученными по реформе, поскольку это величины далеко не всегда соизмеримые — ведь и до, и после 1861 г. крестьяне получали землю, исходя из разных принципов и критериев.

До 1861 г. крепостные крестьяне сплошь и рядом наделялись землей не по ревизским душам, а по «тяглам» (чаще всего — это муж с женой), т. е. по числу реальных наличных работников, т. к. помещики стремились к оптимальному использованию рабочей силы своих крепостных.

Число ревизских душ определяло сумму подушной подати крестьян данного имения в пользу государства от переписи до переписи. Но оно, как известно, все время менялось, на чем и построен сюжет «Мертвых душ». А повинности в пользу барина несли живые люди, отсюда и тягольная разверстка, выгодная для помещиков. Однако выгоды у каждого из них были свои, как и количество земли в поместье, поэтому площадь тягла очень разнилась и не стояла в прямой связи с процессом жизнеобеспечения крестьян; часто тягла давались как бы «на вырост».

Поэтому правительство в интересах крестьян и приняло более справедливую ревизскую разверстку 1857 г., а не крепостную — тягольную. В рамках принятой концепции освобождения это был лучший путь.

Возможны ли были иные варианты? Да, возможны, о чем ниже.

При определении минимальной площади наделов Комиссии исходили из их величины в барщинных хозяйствах потому, что именно они соответствовали главной идее реформаторов — обеспечить жизнедеятельность крестьян.

Если крестьяне на таких наделах могли кормить и себя, и господина, то их площадь должна была оказаться достаточной, когда они получат свободу и уйдут с барщины.

Конечно, в каждом конкретном случае сохранить полную соразмерность было невозможно. При громадном разнообразии конкретных житейских ситуаций можно было стремиться только к соблюдению справедливой средней пропорции, что и было сделано.

К тому же нельзя было дать одним крестьянам большие наделы, а другим, живущим рядом, малые. В рамках логики правительства, не свободной от привычного аграрного коммунизма, это было бы несправедливо и не очень умно.

Можно ли было в реальных условиях 1861 г. соблюсти в отношении каждого из 130 тысяч имений и миллионов крестьянских семей полную справедливость? Едва ли.

Поэтому, можно думать, что избранный вариант был для крестьян не худшим из возможных. Безусловно, нередко помещики стремились выгадать за счет крестьян. Но было немало и обратных примеров, когда дворянство демонстрировало свои лучшие качества, которые мы привыкли связывать с этим понятием.

Следующая претензия связана с тем, что крестьяне переплатили за землю.

Ряд историков сейчас оспаривает этот взгляд. В частности, Б. Н. Миронов доказывает, что налоги и платежи на душу населения после 1861 г. были меньше, чем до реформы, а выкупная операция была в конечном счете выгодна крестьянам.

С учетом инфляции (64 %) цена надельной земли в 1907–1910 гг. была выше той, по которой они ее выкупали на 32%

Надо помнить, что из-за инфляции тяжесть выкупных платежей постепенно снижалась, что в течение 45 лет (1861–1906 гг.), надельная земля кормила, поила и одевала крестьян и что после выкупа она превратилась в огромный капитал¹⁶.

Другое дело, что выкуп в нечерноземных губерниях, где помещики получали доход не от земли, а от промысловых оброков крестьян, был намеренно завышен. Однако проведенное в 1881 г. понижение выкупных платежей привело ситуацию к норме.

Бенефициаром реформы, конечно, оказалось государство, но вряд ли оно подозревало, чем обернется этот тактический выигрыш.

Так что стандартные претензии к Великой реформе на фоне того, что крестьяне получили право на свободный труд, не слишком убедительны.

Более того, их значимость, которой я отнюдь не оспариваю, все же не столь велика, как обычно считается. К сожалению, народническая литература заложила традицию слишком серьезного, чуть ли не телеологического отношения к отрезкам и платежам, т. е. к внешним «параметрам» жизни крестьян, однако на деле этот взгляд, как мы увидим, просто уводит нас в сторону от реальных изъянов реформы.

Что не так с Великой реформой?

По моему убеждению, ключевой вопрос состоит вовсе не в том, кого — крестьян или помещиков — «больше ограбили» и сколько было уплачено за землю.

Куда важнее для судеб нашей страны было то, что реформа не позволила ни крестьянам, ни помещикам, что называется, найти себя в новой жизни, в новой реальности, что в массе они не смогли эффективно адаптироваться к рыночным условиям, что «коридор» возможностей для их мирного сосуществования и эволюционного развития их хозяйств, чего искренне хотели Александр II и его соратники, оказался очень узким.

И произошло это не потому, что крестьяне потеряли землю или переплатили за свободу, а потому, что, как мы увидим, наспех собранная — во многом экспромтом — временная конструкция реформы вопреки тому, что планировалось в 1861 г., превратилась в постоянную, что реформа, условно говоря, застряла даже не полдороге, а лишь выйдя из прихожей за дверь.

В то же время сохранение временной конструкции реформы способствовало дальнейшему разобщению крестьянства и помещиков, которые в итоге получили сплоченный против них коллектив, (что и предвидели в 1860 г. современники).

Раньше они могли держать его в узде не только принуждением, но и взаимными выгодами, договариваться, а теперь их резко разделили, обособили и противопоставили друг другу (и попутно включив механизм психологической компенсации за прошлые унижения).

Отчасти это было сделано намеренно, и не только из-за опасения возможных рецидивов крепостничества. У Редакционных Комиссий был и другой расчет.

Реформа была не только победой бюрократии над дворянством, но и торжеством демократического цезаризма — царь освободил крестьян и заставил господ отдать часть земли. В частности, он хотел быть царем для всех крестьян.

Демократический цезаризм Наполеона III, «крестьянского императора», был тогда в большой моде.

В 1865 году Н. А. Милютин говорил на этот счет, что «прежде дворянство стояло между государем и частью подданных, но… и тогда уже не было никого между царем и государственными крестьянами. Теперь же вместо 10 млн, имеющих прямое общение с царем, 20 млн, — вот и все различие. Управление по-прежнему будет состоять из элементов интеллигенции без различия сословий, призываемых к правительственной деятельности правительственной властью»¹⁷.

Далее.

Перефразируя известную мысль Бенкендорфа, можно сказать, что настоящим пороховым погребом под Империей стало принципиальное решение, определившее все течение реформы, а именно то, что помещики по приказу правительства за выкуп отдают часть своей земли крестьянам.

То, что императору пришлось фактически заставить помещиков продать крестьянам землю, нарушив тем самым принцип незыблемости частной собственности, имело многообразные и весьма неприятные последствия.

Надо ясно понимать, что Великая реформа де-факто была реквизицией, т. е. оплачиваемым видом экспроприации.

При этом крестьяне не оценили и не могли оценить, как того хотелось императору, «благородство» дворянства, как бы поделившегося с ними своей собственностью, поскольку здесь встретились два противоположных и непримиримых подхода.

Реформа стала столкновением двух стадий сознания — мифологического и рационального.

Большая беда России состояла в том, что к середине XIX в. в ней одновременно жило как бы два разных народа, говорящих на одном языке, но имеющих абсолютно разную психологию, — образованные люди и простой народ, о чем мы уже имеем некоторое представление.

Народ, на 90 % состоявший из крестьян, ментально жил в средневековье, потому что со времен условного Алексея Михайловича не имел возможности изменить эту ситуацию. Психологию меняет школа, образование, а русские элиты боялись просвещения народа — невежественными людьми легче управлять.

В результате у крестьянства, за редкими исключениями, не было цивилизованного правосознания и, в том числе, представления о частной собственности, так же, как и о свободе, и о многом другом. Они жили сформированными в средние века представлениями об окружающем мире.

Отсюда — катастрофическое непонимание по ряду ключевых проблем между крестьянами, с одной стороны, и правительством и помещиками, с другой, и, в частности, разная интерпретация сути реформы.

Напомню, что тезис «земля Божья (Царская), но нашего пользования» возник задолго до отмены крепостного права, еще в те времена, когда крепостное право оправдывалось тем, что, дескать, барин воюет, защищает царя, отечество и нас заодно, а мы его кормим. Ведь крепостное право и было введено как средство, как способ содержания дворянской армии.

Века принудительного труда формировали в крестьянском сознании твердое убеждение: право на землю имеет только тот, кто ее непосредственно обрабатывает. Идея дворянской собственности на землю с этим взглядом, понятно, не сочеталась, крестьяне ее просто не воспринимали. Отсюда вековая мечта о «черном переделе», т. е. захвате всех некрестьянских земель (помещичьих прежде всего) и последующем равном их разделе.

Поэтому Сперанский и Киселев, осознававшие мощную угрозу столкновения двух мировоззрений, крестьянского и дворянского, еще в Комитете 1835 г. были готовы на безземельное освобождение не только крепостных, но и государственных крестьян, лишь бы минимизировать влияние этих взглядов.

Казалось бы, данная проблема должна была привлечь внимание Редакционных Комиссий.

Увы…

Разумеется, уже в 1861 г. среди крестьян упорно шли слухи, что обнародованные Положения — подделка, составленная помещиками и чиновниками, чтобы скрыть настоящую «Царскую волю», т. е. передачу им всей земли. Точно так же они думали о «золотых грамотах» и в XVIII в.

Поэтому они упорно ждали передачи им оставшейся ее части или, по крайней мере, — очередной прирезки. Об этом постоянно говорят самые разные источники второй половины XIX — начала XX вв.

Желание Александра II и реформаторов — дать крестьянам помещичью землю, т. е. чужую собственность, хотя бы и за плату, было, конечно, гуманным и нравственным. Напомню, что в 1842 г. Самарин писал: «Христианская религия проповедует богатому уделять от своего имущества бедному. Новое общество поймет, что так и должно быть… То, что составляет обязанность богатого, есть право бедного. Всякий человек должен иметь собственность: это его право. Следовательно, собственность должна быть общею. И много других вопросов социальных разрешится тем же образом».

Однако подмена закона нравственностью — опасная вещь.

На этом, т. е. на смешении и фактическом уравнении понятий законности и «высших нравственных начал», которые, по мнению правительства, диктовали необходимость наделения крестьян помещичьей землей, Редакционные Комиссии буквально поймал депутат 1-го приглашения Шидловский.

Он отметил, что «выражение „высшая нравственность“ вкралось с некоторого времени для затемнения нарушения законов и действий произвола.

Нравственности низкой нет, следовательно, нет и нравственности высшей; она одна для всех; она, например, всегда твердит: располагать чужим без воли хозяина есть насилие… В новейшее время деление нравственности на степени и выражение „высшие начала“ часто встречаются в сочинениях с направлением коммунизма и социализма», а потому, говорит депутат, ему «странно было встретить то же выражение в соображениях новейших законосоставителей», т. е. у Редакционных Комиссий¹⁸.

Депутат Грабянка заметил: «пора вместе с новою реформою, заняться воспитанием народа на основании твердых начал. В нравственном отношении каждое произвольное распоряжение чужой собственностью должно произвести извращение основных начал гражданской жизни. Смешивать права пользования, не отделив их резкою чертою от права собственности, — значит дать народу неясные понятия о собственности, и выгодами мнимыми заменить существенные нравственные выгоды, которые должны быть в виду законодателей»¹⁹.

А вот как 34 депутата 2-го приглашения прокомментировали пункт проекта Положения, объявляющий, что после реформы «помещик ни в каком случае не обязан… увеличивать крестьянский поземельный надел».

Такие обещания относительно будущего, резонно заметили они, не слишком успокаивают, поскольку им противоречит то, что предлагается в настоящем.

Если сейчас помещики должны принудительно отдать всю площадь крестьянских запашек, то нет гарантии, что с ростом населения правительство вновь не возьмет на себя задачу удовлетворения «новых потребностей» выросшего в численности крестьянства.

«Та же самая государственная потребность, которая побуждает к утверждению существующего надела за крестьянами, может быть призвана для увеличения надела увеличившегося народонаселения. Если нынешние предположения правильны и законны, то нельзя не признать законными подобные меры и для будущего времени.

Никакая государственная потребность не может состоять в том, чтобы принимать меры несправедливые в отношении к частной собственности. Закон не может определять правила для уклонения от законности.

Редакционные Комиссии стараются о том, чтобы снабдить крестьян возможно большим количеством земли; но средства для достижения этой цели не могут быть в нарушение прав собственности. Все интересы общественной жизни так тесно связаны между собою, что нарушение одного из коренных начал, на которых утверждается общество, поведет к расстройству всего общественного организма»²⁰.

И депутаты, как мы знаем, оказались абсолютно правы — дополнительная прирезка помещичьей земли стала главным лозунгом всех партийных программ оппозиции в 1905–1906 гг., которая этим обеспечивала себе народную поддержку.

И виновато в этом было правительство.

Вот, например, статья 3-я Общего Положения о крестьянах гласит: «Помещики, сохраняя право собственности на все принадлежащие им земли, предоставляют за установленные повинности в постоянное пользование крестьянам усадебную их оседлость и сверх того, для облегчения их быта и для выполнения их обязанностей перед правительством и помещиком, то количество полевой земли и других угодий, которые определяются на основаниях, указанных в местных положениях».

Из этого абзаца, которому в современном русском языке соответствует мысль о необходимости кормления рабочей лошади, ясно, что крестьяне получили от государства земельную пайку, прожиточный минимум, который позволит им работать и на казну и на бывшего барина (до заключения выкупной сделки), платить подати и нести повинности, не умирая при этом с голоду.

Подчеркну очевидное — именно государство определило размеры землеобеспечения, которое должно дать крестьянам возможность исполнять свои податные обязанности. Оно выступило здесь главным актором.

Но тем самым правительство как бы взяло на себя ответственность за соблюдение созданного им положения — крестьяне всегда должны иметь достаточно земли для обеспечения их быта и выполнения обязанностей перед казной.

Другими словами, власть как бы морально обязалась давать крестьянам землю дополнительно, если ее будет не хватать. Во всяком случае, такой взгляд на статью 3 возможен, и неудивительно, что крестьяне его разделяли.

С ростом населения после 1861 г. наделы уменьшились. И хотя крестьянские платежи со временем также понизились, но какие расчеты здесь могут быть убедительными?

И что должны были думать крестьяне? Они, естественно, ждали новой прирезки. Хотя в тексте Положения говорится ровно обратное — нового наделения землей не будет, но в тех конкретных условиях данная декларация весьма похожа на рассказ ребенку, что в доме есть секретная комната, откуда можно взять живой воды один-единственный раз, но больше никогда.

Через несколько лет после реформы С. М. Соловьев напишет в «Воспоминаниях» о том, что сопровождало реформу: «Голоса помещиков были заглушены либеральными криками литературы, сосредоточенной в столицах.

Дело было произведено революционным образом: употреблен был нравственный террор; человек, осмелившийся поднять голос за интересы помещиков, подвергался насмешкам, клеймился позорным именем крепостника, — а разве у него была привычка поддерживать свое мнение?

Пошла мода на либеральничание: люди, не сочувствовавшие моде, видевшие, что нарушаются их самые близкие интересы, пожимали плечами или втайне яростно скрежетали зубами, но противиться потоку не могли, не смели и молчали. Как бы то ни было, переворот был совершен с обходом самого трудного дела — земельного.

Крестьян наделили землею, заплативши за нее помещикам.

Красные торжествовали: у прежних землевладельцев отняли собственность и поделили между народом, замазавши дело выкупом, но выкуп был насильственный! Глупые славянофилы торжествовали, не понимая, на чью мельницу они подлили воды: им нужно было провести общинное землевладение!

Во многих местах с самого начала уже крестьяне не были довольны наделом, — что же будет с увеличением народонаселения?

Для простого практического смысла крестьян естественное и необходимое решение вопроса представлялось в новом наделе, и они стали его дожидаться как чего-то непременно долженствующего последовать. Стали дожидаться.

… Крестьянин пьянствует и терпит нужду, не имеет, чем уплатить податей; он уже испытал правительственный или революционный способ действия для перемены своей судьбы и надеется, что таким же способом произойдет и новая перемена: правительство, царь нарежет крестьянам еще земли»²¹.

То есть Соловьеву было понятно, что государство само спровоцировало ожидания крестьянами новой прирезки, и, разумеется, он не случайно дважды употребляет эпитет «революционный», характеризуя действия правительства.

Вот, например, что пишет на этот счет Н. Г. Гарин-Михайловский, купивший в 1880-х годах имение в Самарской губернии. Окрестные крестьяне были уверены, что в очень непродолжительном времени вся земля у помещиков будет отобрана и возвращена им, поскольку они — единственные, кто имеет на эту землю законное право. Помещики-то на земле не работают, значит, и права не имеют. И крестьяне истово ждали царского указа об этом к каждому Новому году.

В определенном смысле реформа 1861 г. стала началом пореформенного государственного социализма.

И Александр II, и Александр III официально пытались развеять надежды крестьян на дополнительную прирезку земли, но тщетно — эти мечты дожили до 1917 г. и были реализованы.

С. Ю. Витте, благодаря которому крестьянский вопрос в конце XIX — начале XX вв. был вновь поставлен на повестку дня, писал в 1907 г., что «великий акт» 19 февраля 1861 г. наделил крестьян землей, однако это наделение было принудительным, т. к. помещиков заставили подчиниться самодержавной воле императора.

Само по себе освобождение крестьян «с точки зрения гражданских норм и самосознания не возбуждает никаких принципиальных и политических отрицаний». А вот то, что царь заставил дворян отдать крестьянам свою землю — проблема иного порядка, поскольку «с точки зрения гражданского самосознания, как оно установилось со времен Римской империи», этот акт полностью противоречит «этому самосознанию, принципу свободы и незыблемости собственности».

Разумеется, «можно преклоняться и восторгаться этим актом — это другой вопрос», но нужно четко понимать, что в действительности он является «нарушением принципа собственности, принесением в жертву принципа собственности политическим, может быть, неизбежным, потребностям.

А раз стали на этот путь, естественно было ожидать и последствий сего направления. Но этого не только тогда не понимали, но многие не понимают или не желают понимать и теперь».

А между тем, пишет Витте, подводя итог пореформенному неокрепостничеству, мысли крестьян текут примерно в таком направлении: «Раз ты попечитель, то, если я голодаю, корми меня. На сем основании вошло в систему кормление голодающих и выдающих себя за голодающих.

В сущности, наши налоги в мое время (до войны), сравнительно с налогами других государств, были не только не велики, но малы. Но раз ты меня держишь на уздечке, не даешь свободы труда и лишаешь стимула к труду, то уменьшай налоги — нечем платить.

Раз ты регулируешь землевладение и землепользование так, что мы не можем развивать культуру, делать ее интенсивнее, то давай земли по мере увеличения населения. Земли нет. — Как нет, смотри, сколько ее у царской семьи, у правительства (казенной), у частных владельцев? — Да ведь это земля чужая. — Ну так что же, что чужая. Ведь государь-то самодержавный, неограниченный. Видно, не хочет дворян обижать, или они его опутали. — Да ведь это нарушение права собственности. Собственность священна. — А при Александре II собственность не была священна — захотел и отобрал, да нам дал. Значит, не хочет.

Вот те рассуждения, которых держится крестьянство. Эти рассуждения есть результат самим правительством устроенного их быта, и затем, конечно, они раскалены бессовестным огнем революции»²².

То есть даром подмена закона нравственностью не прошла. Ясно также, что реформаторы не очень задумывались над тем, как их высокоморальный порыв будет воспринят крестьянами — тем более в перспективе.

И лично мне трудно спорить с мнением К. И. Зайцева о том, что «идея черного передела заложена в основах наделения крестьян, принятых реформой»²³.

Однако нам важно понимать, что проблема была не только в формальном нарушении права собственности помещиков, но и в том, как власть обошлась с реквизированной землей.

Поэтому здесь логично повторить вопрос — а были ли другие варианты реформы?

Были.

Примерно в те же годы в русской Польше и в Японии правительство также нарушало существовавшие отношения собственности и брало в свои руки распоряжение помещичьей землей, выплачивая владельцам компенсацию. Однако оно сразу же отдавало крестьянам эту землю в собственность, не затевая, как в России, тяжелой выкупной операции на полстолетия.

Жестокая — даже не ирония, а самая настоящая издевка истории состоит в том, что те же самые люди — Милютин, Самарин и князь Черкасский с благословения того же самого императора Александра II — провели в связи с восстанием 1863–1864 гг. весьма удачную крестьянскую реформу в Польше.

К началу 1860-х гг. стало очевидным, что там, где крестьянство владело землей на правах частной собственности, оно оставалось равнодушным к любой революционной агитации; революция 1870 г. во Франции окончательно подтвердила это. И наоборот.

Поэтому, вознамерившись навсегда оторвать крестьян Польши от мятежного дворянства, имперское правительство выбрало единственно правильный путь.

Не вдаваясь в детали, отметим главное. Согласно указам 19 февраля 1864 г., крестьяне получили в полную собственность ту землю, которой фактически пользовались, ее недра, а также все постройки, живой и мертвый инвентарь. Кроме того, они могли требовать возвращения всех земель, несправедливо отнятых помещиками в предыдущие годы. Они получили право охоты, рыбной ловли, выделки и розничной продажи вина и сохранили право пользования господскими пашнями и лесными угодьями, т. н. «сервитутами»[85].

При этом они не могли закладывать постройки отдельно от земли. Брать в залог и покупать крестьянские усадьбы могли только крестьяне. Земли нельзя было дробить на части меньшие 6 моргов (3 дес.). Разрешался обмен чересполосицы.

В результате крестьянам прирезали из помещичьих и казенных земель около 2 млн моргов (1 млн. дес.).

Сперва планировался выкуп крестьянами повинностей, но затем правительство решило вознаграждать помещиков за счет казны, создав для этого особый денежный фонд.

В 1859 г. в Польше было 424,7 тыс. крестьянских усадеб, в 1872 г. — 657,6 тыс. при 8,3 млн моргах земли²⁴.

Итак, первое отличие этой реформы от российской было в том, что в Польше крестьяне получили в собственность всю землю, которая фактически была в их владении.

Второе — польские крестьяне были избавлены от мучительной выкупной операции.

Результат реформы известен — повышение благосостояния польского крестьянства и отсутствие аграрного вопроса в том масштабе, в каком он был в России. Да и в 1905 г. накал страстей в польской деревне был куда ниже, чем в России, крестьяне боролись за сервитуты, но не за землю.

Почему в не слишком дружественной Польше правительство своими руками провело агротехнологическую революцию, а российским крестьянам уготовило куда менее выигрышный путь развития, вполне понятно.

Когда у правительства нет идеологической зашоренности, когда оно открыто для экономических идей, у него больше возможностей вести эффективную политику. А если оно сковано идеологией — новым общественным настроением, например, — список имеющихся вариантов невелик.

Упомянутое настроение к Польше отношения не имело, поэтому там власть пошла по общеевропейскому пути. И выиграла.

Польский вариант был применим и в России, пожелай правительство основать институт частной крестьянской собственности на твердом основании. Нужно было, как это сделали в Польше, зафиксировать в форме частного права те имущественные поземельные отношения во всем их многообразии, которые были налицо ко времени реформы.

А чем обернулась наделение землей?

Подрывом идеи, на которой можно было основать начало частной собственности. Ведь крестьянин получил в 1861 г. надел не потому, что эту землю поколениями обихаживали его предки, а потому, что государство, которому были нужны его подати и повинности, выделило ему для этого земельную пайку²⁵.

Разница, кажется, невелика. Но это лишь на первый взгляд.

Дело было не в размерах прирезок и отрезок (где-то помещики были очень даже щедры).

А в том, что Землю, которая должна была быть личной собственностью, сделали общим достоянием, которое по тем или иным принципиальным основаниям подлежало переделу.

Ну и развития какой крестьянской психологии можно было ожидать в этих условиях?

Предвижу возражение — в России начала 1860-х гг. не было инфраструктуры, землемеров и др.

Это правда. Но не было и постановления ЦК ВКП (б) о сроках коллективизации. Не было на нашей границе и готового вторгнуться неприятеля. Впереди были десятилетия мирной жизни, за которые было вполне возможно создать сеть землемерных училищ, профессию землемера престижной и т. д.

Строго говоря, можно было растянуть процесс освобождения на 10 или 20 лет.

Словом, те 45 лет, которые прошли от реформы Александра II до реформы Столыпина можно было использовать по-другому.

Добавлю также, что действие негативных факторов освобождения даже в принятом варианте могло быть нейтрализовано — хотя бы частично — таким позитивным изменением жизни деревни, таким значительным подъемом благосостояния крестьян, который заставил бы многих из них махнуть рукой на барскую землю и, если не забыть о ней совсем, то лишить, условно говоря, статуса «бельма в глазу».

Разумеется, пошло бы на пользу и сближение уровня правосознания народа и элит после 1861 г. Ведь, казалось бы, элементарным является соображение о том, что крестьян, вышедших из векового крепостного права, в принципе было необходимо приучать к таким понятиям, как правопорядок, законность и др. — так, как учат людей грамоте и счету.

А что получили крестьяне?

Организацию жизни, которая попросту испытывала несовершенство человеческой природы, которая укрепила их выработанный веками крепостничества правовой нигилизм и, как мы увидим, стала мощным фактором деградации и пролетаризации значительной части русской деревни.

Судьба реформы: «Нет ничего более постоянного, чем временное»

Положения 19 февраля — некогда великая хартия русского крестьянства — стали для него неловкою, стеснительною рамкой, неспособною охранять его разрушающийся строй и в тоже время мешающею новым порядкам складываться правильно и успешно. Такова всегдашняя судьба устарелых законов

К. Ф. Головин

Итак, Россия пошла своим путем.

Оценить его воистину самобытный характер позволяет краткий анализ аграрной политики правительства в 1861–1886 гг.

Дело в том, что крестьянская реформа, которую учебники обычно трактуют как полноценно завершенную, наподобие земской и судебной, в 1861 г. таковой никоим образом не считалась.

Положения 19 февраля считались временной конструкцией, предназначенной для юридического обеспечения переходного этапа жизни деревни — от момента официального объявления реформы до перехода крестьян на выкуп, т. е. до подписания ими уставных грамот.

То есть главной задачей Положения было урегулирование и регламентация временнообязанных отношений освобожденных крепостных и помещиков, чему прямо посвящено едва ли не 90 % статей.²⁶

О том, что реформаторы ясно понимали временный характер создаваемых ими законов, говорит хотя бы реплика князя Черкасского во время обсуждения проблем волостного суда: «Это пишется на 5, 10 лет, а там видны будут потребности. Правительство принуждено будет сделать во всем реформы»²⁷.

Таким образом, предполагалось, что через некоторое время Общее Положение будет пересмотрено, реформа пойдет к окончательному завершению, а юридическое и хозяйственно-экономическое положение крестьян будет соответствовать провозглашенным 19 февраля целям и задачам, включая уничтожение податного состояния.

Ведь само по себе прекращение крепостной зависимости было крайне важным, но лишь первым шагом в процессе глобального решения проблем российского крестьянства.

После этого, согласно элементарной логике, необходимо было уяснить, насколько адекватна в своих основных компонентах вновь созданная система жизнедеятельности бывших помещичьих крестьян (самоуправление, податное дело и т. д.), и в соответствии с этим внести необходимые коррективы. Это был один из мотивов установления 9-летнего срока для пересмотра Положений 19 февраля.

Кроме того, нужно было понять, каким образом будут адаптированы к новой жизни остальные категории крестьянства — бывшие государственные и бывшие удельные крестьяне, чей правовой статус (и землевладение) был иным, чем у крепостных.

Та же логика требовала после проведения в 1864 г. судебной и земской реформ постепенно ввести крестьян в общий порядок управления и суда, чтобы ликвидировать их изоляцию, вызванную прежде всего опасением воздействия помещиков на бывших крепостных. То есть нужно было убрать особое крестьянское начальство, преобразовать волостное крестьянское самоуправление в мелкую земскую единицу (волостную), которая будет встроена в систему земского самоуправления, и, наконец, организовать правовую жизнь деревни на основе твердых норм писанного закона.

Понятно, что сам масштаб реформы требовал непрерывного мониторинга, а главное — твердого желания со стороны правительства ее дальнейшей разработки, углубления и расширения.

То есть была необходима ясная программа дальнейших действий. А она, как выяснилось, отсутствовала.

Время шло, все меньше оставалось временнообязанных крестьян, деревня достаточно активно включилась в модернизацию, и созданное в 1861 г. крестьянское самоуправление, которое прежде всего было призвано не допустить возможного крепостнического «камбэка», давно решило эту задачу и категорически не соответствовало новым условиям.

Те «5, 10 лет», о которых говорил князь Черкасский[86] и которые должны были прояснить для правительства новые «потребности» деревни давно прошли, однако о продолжении реформы никто и не думал.

События пошли по другому сценарию.

Б. Н. Чичерин отмечает, что сельский быт после 1861 г. нуждался в дальнейшем совершенствовании, поскольку «Положение» 19 февраля лишь положило начало этому процессу: «Оно занялось главным делом — уничтожением крепостного права и заменою его новыми отношениями, основанными на свободе; все же остальное оно предоставило дальнейшему движению законодательства, по указаниям жизни.

Оно установило даже 9-летний срок для пересмотра многих узаконений.

Но когда этот срок истек, законодательная деятельность уже остановилась. Все работники, приложившие руки к „Положению 19 февраля“, сошли со сцены. Место их заступила реакция, опирающаяся на бюрократическую рутину.

В это время в петербургских высших сферах не оставалось уже ни одного человека способного начертать путный закон. Все было предоставлено на произвол судьбы, а то, что делалось, было ниже всякой критики. Русское правительство как будто истощилось в громадном усилии и затем погрязло в полном бездействии»²⁸.

Хотя эта суровая оценка имеет под собой глубокие основания, она все же требует уточнения.

В конце 1860 — начале 1870-х годов группой высших администраторов и придворных была предпринята, по выражению историка В. Г. Чернухи, «хорошо организованная попытка пересмотреть» установленный 19 февраля 1861 г. «принцип сохранения общинного землевладения»²⁹. Главную роль в этой группе играли шеф жандармов граф П. А. Шувалов и давний друг царя фельдмаршал князь А. И. Барятинский, писавший, в частности, Александру II, что существование общины может быть выгодно только для «коммунистов», что необходимо «поощрить частную собственность крестьян» и тем самым «задушить зародыши коммунизма, поощрить семейную нравственность и повести страну по пути прогресса»³⁰. Есть серьезные основания считать, что император сочувственно воспринимал эти доводы.

Однако ожидаемого в 1874 г. пересмотра аграрной политики в сторону индивидуализации крестьянского землевладения не произошло. Барятинский, обиженный на то, что царь утвердил военную реформу Д. А. Милютина, ушел в частную жизнь, а Шувалов был отправлен послом в Берлин. Позиции противников общины резко ослабели. А в 1875 г. начался Восточный кризис, итогом которого стала война 1877–1878 гг. Он переключил внимание власти на внешнюю политику.

С другой стороны, именно с середины 1870-х годов современники фиксируют мощный рост прообщинных симпатий общественности, в полной мере проявившийся в правление Александра III. В частности, К. Ф. Головин сообщает, что поначалу в созданном им интеллектуальном кружке «Эллипсис» только Ф. А. Левшин и он были сторонниками личной крестьянской собственности, в то время как В. Г. Трирогов, А. С. Ермолов, А. Н. Куломзин, С. С. Бехтеев и другие защищали общину и коллективизм — для крестьян. Позже они изменили позицию³¹.

По замечанию современника, крестьянская реформа вместо того, чтобы развиваться вглубь и вширь, растеклась по поверхности³².

После отстранения Н. А. Милютина от участия в делах реформы «в высших административных сферах было забыто», что после 1861 г. предполагалось издание Сельского устава (как это было у Киселева), реформа полиции, местной и губернской администрации. Незавершенным осталось устройство крестьянского и местного управления, а вновь возникавшие учреждения не имели должной связи с существующими³³.

По факту — правительство просто сложило руки.

Суть крестьянского законодательства вплоть до 80-х гг. состояла не в творческой разработке основных начал реформы 1861 г., а лишь в механическом распространении на многочисленные категории некрепостных крестьян законодательства о временнообязанных крестьянах, притом же с явными нарушениями в ряде случаев особых прав собственности некоторых разрядов государственных крестьян[87].

В результате в законодательстве повсеместно появились крестьянские наделы, отведенные крестьянам в пользование за повинности, т. е. оброк.

Крестьянская собственность, которую 19 февраля провозгласили конечной целью преобразований, в расчетах власти постепенно ушла на задний план, как бы растворилась, а ее место «с неуловимой постепенностью» заняла новая форма собственности — особое крестьянское надельное землепользование. 50 млн крестьян обретались теперь на огромном массиве однородных «надельных» земель, владение и пользование которыми регулировалось особыми правилами, весьма далекими от обычного режима землевладения.

Вот таким странным, на первый взгляд, образом временный статус землевладения бывших помещичьих крестьян превратился в общий для всего крестьянства и к тому же теперь он был законсервирован на десятилетия вперед.

Закон зафиксировал это в 1874 г., когда были ликвидированы раздражавшие МВД своей независимостью мировые посредники и введены уездные присутствия по крестьянским делам, а полиция получила возможность влиять на жизнь деревни в связи с выбиванием недоимок, что имело весьма пагубные последствия.

Это означало, что, вопреки первоначальным расчетам, было окончательно решено временное состояние деревни считать постоянным.

Показательно, что к этому времени изъяны созданного в 1861 г. крестьянского самоуправления и суда стали вполне очевидны, однако мысли об их преобразовании не возникало. Власть связывала недостатки со слабым надзором за крестьянами на всех уровнях управления.

Таким образом, ни общинное, ни подворное землепользование так и не были полноценно разработаны на уровне законодательства, из-за чего сложившийся к 1874 г. юридический статус крестьянства исключал применение к ним норм общегражданского права (X тома Свода законов), регулировавшего важнейшие права личности.

То есть крестьянство осталось ограниченным в правах сословием, изолированным от других сословий в плане суда и управления, прикрепленным к общине и зависимым от нее и от указанных выше опекающих крестьянство инстанций. Отсюда знаменитая характеристика Кахановской комиссии (см. ниже) положения крестьянства — государство в государстве.

Страховский охарактеризовал эту ситуацию следующим образом: «Можно было предполагать, что леса, поставленные в 1861 г. для будущего здания крестьянского управления, будут, наконец, заменены капитальными стенами, возведенными прочно, по строго обдуманному плану. Случилось, однако, иначе. К лесам, разрушавшимся без призора, были назначены смотрители — и только»³⁴.

Это произошло по многим причинам, в том числе и потому, что глобально верховная власть оказалась не готова к полноценной реализации потенциала своих же преобразований.

Вместе с тем немалую роль сыграло и то, что статус-кво устраивало едва ли не преобладающую часть русского общества, которая не хотела видеть иного вектора развития страны, кроме общинного.

В короткий период оживления либеральных тенденций при «диктатуре Лорис-Меликова», были подготовлены некоторые законы, направленные на улучшение положения деревни. Приняты они были уже после гибели Александра II.

Кроме того, в 1880-х гг. стала меняться податная стратегия правительства — оно начало уменьшать крестьянские платежи и увеличивать налоги на имущие категории населения и бизнес, центр тяжести был перенесен на косвенное налогообложение.

В 1880 г. был отменен соляной налог.

В 1881 г. были понижены выкупные платежи и принят закон об обязательном выкупе, знаменовавший официальное окончание переходного периода после реформы 1861 г.

Крестьяне получали льготы по аренде и покупке казенных земель

18 мая 1882 г. был открыт Крестьянский поземельный банк.

Манифестами 1880 и 1883 г. с крестьян были сложены 47 млн. руб. недоимок.

В 1885 гг. была отменена подушная подать, что имело огромное экономическое и правовое значение.

Обычно об этом говорят лишь в контексте уменьшения крестьянских платежей более чем на 55 млн. руб.

Однако значение данного акта куда шире — этим самым юридически уничтожалась вековая обособленность крестьянства, возникшая на податной почве. По логике вещей, за этим должна была последовать полная правовая интеграция крестьян с остальными сословиями. Напомню, что паспортная система была введена Петром I именно в связи с подушной податью (как и термин «податное сословие»). Однако в этом плане ничего сделано не было.³⁵

Отмечу также, что в начале 1880-х гг. большие надежды на слияние крестьян с другими сословиями связывались с Кахановской комиссией, занимавшейся реформой местного управления³⁶.

В целом ее проекты считаются относительно удачной попыткой объединения крестьян с другими сословиями в плане управления и суда. Констатировав повсеместный упадок крестьянского сословного самоуправления, комиссия поставила на повестку дня введение мелкой земской всесословной единицы.

Однако когда проекты поступили на рассмотрение общего собрания комиссии (конец 1884 г.), куда были приглашены также представители местной администрации и дворянства, они встретили весьма сильную оппозицию, нацеленную на сохранение крестьянской обособленности и сумевшую затормозить работу комиссии. Это дало повод новому министру внутренних дел гр. Д. Толстому закрыть ее в 1885 г.

С приходом Толстого в МВД начинаются контрреформы, откровенно нацеленные на дальнейшее усиление правовой изоляции крестьянства, и период выраженной политики государственного социализма в деревне, который непосредственно примыкает к аграрной реформе Столыпина.

Примечания

1. Чичерин Б. Н. Воспоминания… Т. 1. С. 247.

2. Погодин М. П. Историко-политические письма… С. 187.

3. Чичерин Б. Н. Россия накануне 20 столетия… С. 9–10.

4. Чичерин Б. Н. Воспоминания… Т. 1. С. 256.

5. Милютин Д. А. Воспоминания. 1860–1862. М.: РОССПЭН. 1999. С. 39–40.

6. Мещерский В. П. Воспоминания… С. 36.

7. Соловьев С. М. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других // Сочинения. М., 1995. Т. 18. С. 646–647.

8. Там же. С. 648–649.

9. Захарова Л. Г. Самодержавие и отмена крепостного права в России. 1856–1861. М.: МГУ. 1984. С. 78.

10. Головин К. Ф. Воспоминания. T. 1.

11. Захарова Л. Г. Самодержавие и отмена крепостного права… С. 144.

12. Проскурякова Н. А. Россия в XIX веке: государство, общество, экономика. Учебное пособие для вузов. М.: Дрофа. 2010. С. 384.

13. Христофоров И. А. «Аристократическая» оппозиция Великим реформам. Конец 1850 — сер. 1870-х гг. М.: Русское слово. 2002.

14. Из архива С. Ю. Витте… Т. 2. С. 38.

15. Мироненко С. В. Великая, но неудачная. К 150-летию крестьянской реформы 1861 года // Великая крестьянская реформа 1861 года и ее влияние на развитие России: Сборник докладов Всероссийской научной конференции, посвященной 150-летию отмены крепостного права.: Изд-во РГАУ-МСХА им. К. А. Тимирязева, М., 2011. С. 17–19.

16. Миронов Б. Н. Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII — начало XX века. М.: Новый хронограф. 2010. С. 319–321.

17. Цит. по: Христофоров И. А. «Аристократическая» оппозиция… С. 244.

18. Скребицкий А. Крестьянское дело в царствование императора Александра II. Материалы для истории освобождения крестьян. Бонн на Рейне 1862. Т. 2–1. С. 92.

19. Там же. С. 527–528.

20. Там же. С. 109–110.

21. Соловьев С. М. Мои записки для детей моих… Т. 18. С. 649, 654.

22. Из архива С. Ю. Витте… Т. 2. С. 49–50.

23. Зайцев К. И. Административное право. Ч. 2. Прага 1923. С. 180.

24. Великая реформа… Т. 5. С. 291–301.

25. Зайцев К. И. Административное право… С. 80.

26. Страховский И. М. Крестьянские права и учреждения. СПб., 1903. С. 163.

27. Семенов Н. П. Освобождение крестьян в царствование императора Алеександра II. СПб., 1890. Т. 2. С. 487.

28. Чичерин Б. Н. Воспоминания… Т. 2. С. 14.

29. Чернуха В. Г. Крестьянский вопрос в правительственной политике России (60–70 годы XIX в.) Л.: Наука. 1972. С. 145–146.

30. Там же. С. 150.

31. Головин К. Ф. Воспоминания… Т. 2. С. 70.

32. Страховский И. М. Крестьянский вопрос в законодательстве и законосовещательных комиссиях после 1861 г. // Крестьянский строй. Сборник статей. Т. 1. СПб., 1905. С. 383.

33. Бунге H. X. Загробные заметки // Река времен. Книга 1… С. 207.

34. Страховский И. М. Крестьянские права и учреждения… С. 168.

35. Страховский И. М. Крестьянский вопрос. С. 417.

36. Там же. С. 420.

Начало российской модернизации