Теорема Столыпина — страница 60 из 130

Антикапиталистическая утопия при капитализме

Как общее руководящее начало экономической политики надлежит знать, что только равновесие сельскохозяйственной и промышленной деятельности народа является залогом мощи и независимости государства.

Страны исключительно земледельческие в конечном своем результате обречены на бедность и политическое бессилие. Мириться с положением колоний и житниц можно лишь под давлением жестокой необходимости. Поэтому исключительная земледельческая идеология должна быть, под углом зрения народного хозяйства, отвергнута, как сулящая нам печальное будущее.

В. И. Ковалевский

Вообще вопрос о значении промышленности в России еще не оценен и не понят. Только наш великий ученый Менделеев, мой верный до смерти сотрудник и друг, вопрос этот понял и постарался просветить русскую публику. Надеюсь, что его книга по этому предмету принесет пользу русскому обществу. Конечно, когда он был жив, говорили, что он пишет так, потому что подкуплен, заинтересован.

С. Ю. Витте

При Александре III Россия вступила на путь модернизации[88].

Классической модернизацией называется процесс фундаментального перехода от аграрного традиционного общества к современному индустриальному.

В общем виде принято выделять первичные («органичные», эндогенные) и вторичные («неорганичные», «догоняющие», экзогенные) модернизации. Первые происходили в большинстве стран Западной Европы и США, где указанные процессы при всей их сложности шли естественно, были закономерным («логическим») следствием предшествующей истории.

Экзогенные модернизации в XIX в. имели место в странах с деспотическими режимами — России и Японии (позже в Турции). Эпитет «неорганичная» подчеркивает тот факт, что история этих стран не предполагала модернизацию как естественный вывод из прошлого, как новую фазу предыдущего развития. Соответственно, модернизация начиналась там в менее благоприятных, чем на Западе, исходных условиях.

Модернизация отнюдь не сводится, как иногда считается, к созданию крупной тяжелой промышленности.

Основными характеристиками модернизированного общества являются правовое государство, гражданское общество, соответствующая уровню эпохи экономика (развитая индустрия, интенсифицированное сельское хозяйство), и формирование рационального автономного индивида.

Модернизационные процессы развиваются, таким образом, в нескольких взаимосвязанных сферах — политической, социальной, экономической, культурной и психологической — разумеется, с разной интенсивностью.

Ограниченность российской версии экзогенной модернизации особенно заметна при сопоставлении с японским ее вариантом.

Как считается, обе страны они хотели воспользоваться плодами достижений Запада — промышленных, научно-технических, культурных и т. д. — в сходных целях: Россия для того, чтобы вернуть статус великой державы, а Япония — чтобы его получить.

При этом обе страны дорожили своим прошлым, культурой и традициями и собирались превращаться в некую усредненную «западную» страну.

Однако к решению поставленных задач они подошли по-разному.

Напомню, что реализация «Клятвы пяти пунктов»[89] привела к следующим результатам. За 1868–1873 гг. Япония, несмотря на настоящую гражданскую войну, покончила с феодальной раздробленностью и крупным феодальным землевладением, упразднила сословное неравенство, легализовало сделки на землю, стала всемерно поощрять частное предпринимательство, что в совокупности создавало необходимые предпосылки для быстрого развития капитализма.

В 1872 г. введена всеобщая воинская повинность, которая должна была окончательно подорвать позиции самураев. Создана стройная административно-бюрократическая система управления, основанная на равенстве сословий, на усилении роли казны и единой финансовой системы страны, на подчиненных центру регулярных воинских подразделениях. Аграрная реформа ликвидировала крупное феодальное землевладение, выкупленное государством на выгодных для знати условиях. В 1872 г. был легализован принцип частной собственности на землю: разрешена купля-продажа земли и проведена поземельная перепись, в ходе которой владельцы вместе с документами получали землю в собственность. Все крестьяне юридически были объявлены собственниками, хотя не все ими остались. В 1872 г. был принят закон о всеобщем начальном четырехлетием образовании¹, по которому мужчины и женщины всех сословий получили равное право получить образование.[90] В начале 1880-х появились первые политические партии, а в 1889 г. — парламент.

Россия сознательно пошла другим путем.

Результаты обе страны сверили в 1904–1905 гг. в Порт-Артуре, на полях Маньчжурии и в Цусимском проливе.

И Япония, в считанные годы покончившая с долгим Средневековьем, убедительно доказала состоятельность своего подхода к модернизации.

Как такое могло произойти? Ведь, скажем, в 1875 г. подобная перспектива показалась бы неудачной шуткой.

А случилось это потому, что Япония воплощала в жизнь продуманную программу всесторонних и притом радикальных преобразований, характеризуя которые Уинстон Черчилль заметил, что «за период жизни менее чем двух поколений, не имея никакого опыта, кроме своего далекого прошлого, японцы шагнули от двуручного самурайского меча к броненосцам, нарезным орудиям, торпеде и пулемету „Максим“; такая же революция произошла и в промышленности»².

Японцы сумели осознать, что во второй половине XIX в. без ликвидации средневековых стеснений и сословных перегородок, без общегражданского строя, основанного на равенстве граждан в юридическом отношении, невозможно ни создание и укрепление государственной мощи, ни раскрепощение личностного потенциала населения, что в данную эпоху является залогом успешного развития нации во всех сферах жизни — от бизнеса и изобретательства до науки и культуры.

Япония из-за этого отнюдь не стала среднестатистической европейской страной — она создала не либеральное государство, а конкурентоспособный государственный организм, сохранив при этом свои богатейшие исторические традиции. Она «просто» сумела, используя достижения и опыт Запада, оплодотворить потенциал японского народа, оптимизировав его лучшие качества, значительно повысить уровень того, что сейчас называется «человеческим капиталом», и резко ускорить свое развитие.

Благодаря реформам Япония сумела вдохнуть новую энергию в привычную жизнь, сумела сплотить нацию, дать ей новые цели и смыслы.

Россия же после 1861 г. во многом сознательно фактически реализовывала гигантскую антикапиталистическую утопию — первую в своей истории.

Утопию о том, что во второй половине XIX в., в индустриальную эпоху, можно быть «самобытной» великой державой, т. е. влиять на судьбы мира, отвергая все то, за счет чего конкуренты добились процветания, и в первую очередь — общегражданский правовой строй и соответствующие права всего населения, а также свободу предпринимательства.

Поэтому Россия лишь модицифировала, пусть и весьма серьезно, многие, но далеко не все из ключевых аспектов своего бытия, за 50 лет не отважившись пройти и половины пути, пройденного японцами за пять.

В итоге в начале XX в. Российская империя была единственной мировой державой, которая обходилась без парламента и не подпадала под определение правового государства, где 80 % населения не имело права собственности на обрабатываемую землю и свободы передвижения, где не произошла агротехнологическая революция, отсутствовали полная свобода предпринимательства, всеобщее начальное образование и многое другое. И где крестьян до 60 лет по закону можно было пороть — вплоть до августа 1904 г.

Одним из результатов такой политики стало, в частности, нарастание кризиса аграрного перенаселения в ряде губерний страны.

Едва ли не лучшее объяснение его причин принадлежит, на мой взгляд, известному экономисту Б. Д. Бруцкусу. Он видел их в недостаточных темпах экономического развития, не соответствовавших ни международному положению Империи, ни исключительно высоким темпам прироста ее населения.

Правительственная политика не позволила интенсифицировать крестьянское хозяйство, не обеспечила развития промышленности настолько мощного, что она могла бы оттянуть избыточную рабочую силу от наделов. Кроме того, власть 30 лет «упорно задерживала колонизацию окраин» и вплоть до реформы Столыпина «бессмысленно тормозила эмиграцию за океан».

В этих условиях быстро растущее крестьянство, особенно общинное, «скоплялось на своих наделах и, меняя очень медленно свои системы хозяйства, создавало избыточное предложение рабочих рук и избыточное количество едоков»³.

При этом «самые основы сословно-тяглового строя правительство по-прежнему оберегало, как свой палладиум. По-прежнему у правительства не было настоящего доверия ни к общественной, ни к индивидуальной самодеятельности, и существовала определенная боязнь просвещения.

Социально-экономический процесс привел к тому, что в огромной стране, правительство которой при этом желало играть одну из первых ролей в мировой политике, основное производство, на котором зиждилось все благосостояние страны, лежало в руках крестьянства. А между тем отрицались все предпосылки, которые дали бы крестьянам возможность покончить с пережитками натурального хозяйства и стать культурными сельскими хозяевами»⁴.

Очень важные слова.

С одной стороны, это весьма емкое описание едва ли не главного парадокса нашей пореформенной истории — глубокого несоответствия между уровнем амбиций элит и теми средствами, с помощью которых они воплощали эти амбиции в реальную жизнь. Страна, претендующая на роль одного из мировых лидеров, упорно сохраняла вынесенные из эпохи Венского конгресса представления об основах мировой политики, о том, что такое статус великой державы и каким образом он поддерживается в индустриальную эпоху.

А с другой, фактически — это обвинение в недостаточной квалифицированности и даже некомпетентности правительства Империи, оказавшегося не на высоте стоящих перед ним задач. Даже в тех ограниченных рамках, в которые были поставлены производительные силы страны после 1861 г., можно было сделать намного больше.

При этом важно знать, что на этом долгом пути отрицания государственного здравого смысла рядом с правительством часто был надежный союзник (иногда — сообщник) — большая часть общественности, в том числе и так называемой передовой, которая сходилась с «ненавистным режимом» в неприятии и отторжении капитализма.

Поэтому когда в 1890-х гг. вектор экономической политики в большой мере изменился, и стартовала модернизация Витте-Столыпина, общество начало жестко оппонировать власти и по этой проблематике тоже.

Ставший министром финансов Витте понимал необходимость оживления торговли и производства путем создания новых предприятий и строительства железных дорог, интеграции отдельных частей Империи во всероссийский рынок. И действительно, его мероприятия «привили нашему дряхлому хозяйственному организму известную бодрость, пробудили его от спячки и усилили в нем жизненные силы; они придали нашей деятельности ускоренный темп и оживили его притоком свежих сил и новых начинаний»⁵.

Введение в 1891 г. протекционистского тарифа резко повысило уровень антииндустриализма в русском обществе, и критика промышленной политики стала одной из важнейших тем публицистики разных направлений.

С одной стороны, правительство (как почти всегда) не смогло внятно разъяснить общественности стратегические выгоды перемен, назревшую необходимость превращения России в страну развитой промышленности, а с другой, люди не очень-то были расположены к восприятию объяснений, оправдывающих их переплаты за товары здесь и сейчас. Каким образом индустриализация поможет решить аграрные проблемы, очень многим людям — и даже с высшим образованием — было попросту недоступно.

Рост денежного хозяйства, капитализма трактовался не как естественная и неизбежная фаза исторического процесса, не как смена устаревшей формы хозяйства более прогрессивной — а к концу XIX в. об этом в Европе знали везде, кроме России, но как вражеское нашествие капиталов, губящее наш исконный экономический строй.

Характерно, что так думали не только левые народники, но и люди совсем другого интеллектуального уровня, например, К. Ф. Головин и С. С. Бехтеев. Здесь уместно напомнить, что в России в конце 1850-х гг. на тысячу жителей в возрасте от 20 лет и старше насчитывалось 9 человек с высшим и средним образованием (0,9 %), в 1897 г. — 16 человек (1,6 %), а в 1917 г. — 40 (4,0 %). Конечно, законченное образование имели не все те, кого мы считаем образованными.

Очень модной стала тема искусственного насаждения правительством индустрии в ущерб сельскому хозяйству. В этом плане весьма интересны рассуждения участников Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности С. Ю. Витте. Совещание знаменовало, как мы увидим, перелом в оценке обществом общины и вообще ситуации в аграрном секторе, однако в том, что касалось промышленности, мнения Комитетов оказались на уровне 1840–1850-х гг.

Так, Бахмутский уездный комитет Екатеринославской губернии (на его территории находилась Юзовка и десятки других заводов) отметил, что «финансовая политика России, под давлением мировой борьбы на существование, была поставлена в необходимость искусственно навязать фабрично-заводскую промышленность, пренебрегая интересами потребителя»⁶.

Казалось бы, в каком другом районе России общественность могла бы яснее убедиться в том, что дает стране индустрия? Разве не благодаря промышленности расцвел и обогатился этот край (о чем мы вскоре узнаем)? Где еще в России крестьяне получили столько выгод от развития фабрик, заводов, шахт, рудников и железных дорог, как в Екатеринославской и смежных с ней губерниях?

Но нет.

По этой логике огромные залежи угля, железа, поваренной соли, марганца и ртути, которыми была полна Екатеринославская губерния, нужно было оставить в земле и не пытаться их «искусственно» извлекать.

Это мнение отнюдь не было единичным — с ним солидаризовались комитеты Харьковский, Киевский, Казанский, Смоленский и Нижегородский, а в Тульском комитете было сказано, что «можно создать искусственно подогретую промышленность, но нельзя создать искусственный рынок; все искусственное, не соответствующее естественным условиям — обречено на гибель, и вот мы видели искусственно созданный расцвет фабрично-заводской промышленности, который не успев расцвесть — уже завял»⁷. В Казанском комитете продукция отечественной фабрично-заводской промышленности была уподоблена ананасам, «выращенным в оранжерее русского помещика: они могут ласкать хозяйский взор, но не годятся для наживы», а приток капиталов в индустрию был назван «государственной ошибкой»⁸.

В основе подобных взглядов лежало, в частности, твердое убеждение в том, что у России свой путь, и примеры Запада нам не указ.

Замечу, что тогда (и не только тогда) элиты всех ведущих держав считали свое развитие самобытным, настаивали на своей особости — так устроены люди. Однако за мировое первенство они соревновались, условно говоря, в узаконенных видах спорта, а не изобретали свой собственный, чтобы стать в нем чемпионом — за отсутствием конкурентов. То есть им, в отличие от российских элит, не нужно было объяснять важность бессословного общества, прав человека, свободы экономики и многого другого.

Только поражение в русско-японской войне, ставшая настоящим потрясением для жителей страны, и спровоцированная ею революция 1905 г. ясно показали цену «самобытного» утопизма — Россия оказалась на грани крушения.

И тогда наиболее дальновидная часть истеблишмента выступила за смену алгоритма развития страны. П. А. Столыпин зафиксировал это в известных словах: «Преобразованное по воле монарха Отечество наше должно превратиться в государство правовое».

Тем самым Россия встала на общемировой путь.

Мы должны понять, почему это произошло так поздно.

Первая утопия: как это было

С особенным раздражением мы, рудничные инженеры Донецкого бассейна, относились к той общественной недоброжелательности, которой мы подвергались за якобы эксплуататорское отношение промышленности к рабочим, по существу же за то, что мы занимались промышленным делом.

В наличии рудников, в их быте, в том, что они вносили в местную жизнь, хотели видеть только дурное — сказывалась исконная неприязнь, почти ненависть русского интеллигента к промышленности, к возможному накоплению, подозреваемому богатству. Эта неприязнь связывалась всегда с обязательностью сожалительного плача над меньшим братом. Много было в этом легкомыслия, незнания и нежелания знать.

А. И. Фенин

Мы помним, что в пореформенную эпоху образованный класс страны вступил с Новым общественным настроением, в котором антикапиталистические и антибуржуазные настроения, нередко густо замешанные на социализме, играли более чем значимую роль.

И основные характеристики модернизированного общества вписывались в это настроение, мягко говоря, не полностью.

Первая часть этой книги, полагаю, дает представление о том, сколько препятствий стояло на пути создания:

— правового государства в стране с «неопределенным юридическим бытом» (К. П. Победоносцев) и слабым правосознанием жителей;

— гражданского общества людьми, прошедшими школу крепостничества, — от императора до крестьян;

— рациональной личности в стране с минимальной грамотностью;

— современной экономики в стране, где правительство, полтораста лет с энтузиазмом насаждавшее аграрный коммунизм, не осознавало требований времени и скептически воспринимало мировой опыт.

Перспектива индустриализации по-прежнему отвергалась немалой частью образованного класса, видевшего Россию аграрной, но не промышленной страной. Громадное значение промышленности для укрепления мощи страны и ее обороноспособности адекватно не воспринималось. За рамки выносилась полуфеодальная казенная военная промышленность, противопоставлявшаяся «социально чуждым» частным предприятиям.

Понятно, что подобная недооценка роли индустрии и непонимание ее важности всегда были характерны для отсталых земледельческих стран, но японцы почему-то смогли преодолеть этот стереотип.

Разумеется, вышесказанное не нужно понимать прямолинейно.

Никто, условно говоря, не произносил с самых высоких трибун речей на пленумах и съездах в духе «мы вас, капиталистов, закопаем» (хотя кое-что близкое по смыслу, — но не по стилистике! — попадалось), никто не вешал соответствующих плакатов, не выпускались почтовые марки с обязательствами, сколько фабрично-заводской продукции мы не произведем и т. п.

Утопия не была неким «плановым заданием», выполняемым всегда активно и осознанно, — просто на пути капитализма стояли мощные институциональные препятствия, которые со временем укреплялись и которые поддерживало общественное мнение. Очень многое шло просто по инерции крепостной эпохи, и у меня нет уверенности, что это всегда происходило сознательно, т. е. с полным пониманием последствий тех или иных действий.

Разумеется, на деле капитализм в стране развивался, строились железные дороги, возникали новые предприятия и т. д. Великие реформы действительно преобразили страну.

Я говорю о том, что его развитие, точнее, развитие производительных сил шло недостаточно интенсивно, и во многом потому, что российские элиты, в отличие от западных, не считали его приоритетной задачей.

Считается, что целью модернизации было в первую очередь возвращение России статуса великой державы, однако проводилась она весьма специфично.

Историк Л. Е. Шепелев писал: «Капитализм как буржуазный общественный строй (т. е. в современном нам широком понимании этого слова) не мог быть непосредственной целью политики царского правительства по классовым соображениям и не был такой целью в действительности.

Капиталистическая система хозяйства… — вот то единственное, что принималось правительственной политикой в качестве полезного элемента — средства достижения развития крупной промышленности в стране»⁹.

С этим мнением нельзя не согласиться. Правительство, с одной стороны, не могло создать «настоящего» капитализма, а с другой стороны, оно искренне этого не хотело — по соображениям морально-нравственного свойства.

Не могло потому, что для этого нужно было отказаться от основы государственной политики — сословно-тяглового строя и дать подданным общегражданские «буржуазные» свободы, в том числе ввести частную собственность крестьян на землю и юридически уравнять всех граждан вне зависимости от сословной и вероисповедной принадлежности и т. д. Ни правительство, ни общество не были готово к столь радикальным переменам в окружающей действительности. Понимания органической взаимосвязи и взаимообусловленности уровня экономики и степени гражданских свобод у них не было.

Поэтому царизм брал у индустриальной эпохи то, что считал нужным, и игнорировал остальное, не понимая, что в эпоху непрерывного усложнения прогресса такой избирательный подход заранее обрекает Империю на новый виток отставания — там, где власть, а не рынок решает, что нужно стране, неизбежно возникнут проблемы с технически сложными производствами, способными воплощать бесчисленные новации.

А не хотело потому, что капитализм со всеми своими атрибутами воспринимался в России как абсолютное зло и притом совершенно апокалиптически.

Понятно, что Россия не была одинока в своем неприятии капитализма — ведь его критику русские журналы заимствовали из западных источников. Антибуржуазный, антимещанский как бы «Интернационал» де-факто появился куда раньше организации Маркса и Энгельса.

Подробный анализ этого сюжета увел бы нас далеко в сторону. Замечу лишь, что такой концентрации антикапиталистических настроений, какая была в России, причем не только в интеллектуальной среде, но и во властных структурах, включая самые высшие, не было ни в одной из ведущих стран того времени.

Мы располагаем тысячами страниц официальных правительственных документов, литературы и публицистики всех цветов политического спектра, художественной литературы и источников личного происхождения, которые в разной форме подтверждают эту мысль.

Из множества мнений за недостатком места приведу пять, но показательных.

В 1885 г. С. Ю. Витте (!) опубликовал статью «Мануфактурное крепостничество», в которой призывал бороться с идеологией «манчестерства», т. е. свободного развития капитализма, «чтобы не уродовать духовно и телесно русский народ», который «выстрадал терпеливо крепостное право», но может не справиться с «новым рабством…[с] мануфактурным крепостничеством»: «Неужели необходимость увеличения отвлеченного „богатства страны“ посредством развития русских мануфактур поведёт и у нас к ломке нашего исконного строя, к обращению хотя бы части русского народа в фабричных автоматов, несчастных рабов капитала и машин?»¹⁰.

Один из последних могикан Редакционных Комиссий Н. П. Семенов писал в 1896 г.: «Гнет капитала невыносим для свободного духа человека. В сравнении с этим гнетом бывшая у нас крепостная зависимость крестьян представляется легкою (!!! — М. Д.), и если правительство думало бы когда-нибудь серьезно вести Россию по пути, в конце которого стоит обнищание народных масс, то стоило ли бы поднимать столько хлопот для освобождения крестьян, чтобы променять путавшую их веревку на железные цепи, надеваемые на настоящие рабочие руки эгоизмом и бездушием собирателей капитала?»¹¹.

В. К. Плеве в 1897 г., полемизируя с Витте в Особом совещании по делам дворянства, утверждал: «Имеется полное основание надеяться, что Россия будет избавлена от гнета капитала и буржуазии»¹².

Министр иностранных дел М. Н. Муравьев в 1899 г. на совещании у Николая II заметил, что вместе с иностранным капиталом «проникают в население идеалы и стремления, присущие капиталистическому строю», и правительство не может смотреть на это равнодушно¹³.

Таким образом, со времен Е. Ф. Канкрина восприятие капитализма крупными бюрократами не изменилось[91].

А вот мнение кумира «народолюбивой» интеллигенции Н. К. Михайловского: «Кредит, промышленность, эксплуатация природных сил страны — все это вещи сами по себе прекрасные», однако «если они направлены не ко благу непосредственно трудящихся классов», то дают «только средства обирать народ. Всякому известно, что когда акционерная компания берет на себя какое-нибудь производство, то она разоряет в районе своих действий все мелкие хозяйства и вводит нищету… Поэтому всякому понятно, что вся публицистика, ратующая за развитие кредита… за умножение акционерных обществ в России, за развитие отечественной промышленности — ратует за гибель и нищету русского народа»¹⁴.

Соответствующим образом общественное мнение оценивало предпринимательство и предпринимателей, — достаточно вспомнить, что русская классическая литература не дает ни одного положительного образа бизнесмена (исключая Штольца, — если, конечно, считать его таковым).

П. А. Бурышкин пишет об этом со сдержанной обидой¹⁵, а вот А. А. Вольский менее академичен: «Практика показала, что на „культурном“ (по крепостнической традиции) языке нашего любезного отечества слово „промышленник“ сделалось почему-то синонимом слова „мошенник“., „кровопийца“, „эксплуататор“ и прочих, не менее лестных, определений. Такая практика вошла в плоть и кровь нашего общественного мнения»¹⁶.

Тут дело не только в механической ненависти общества к капитализму под предлогами морального свойства. Проблема намного глубже.

Разные источники говорят о неприязни большой части общества не просто к капитализму, а к производительному труду как таковому. Подобный «аристократический» взгляд характерен для образованных людей и других традиционных стран; в Латинской Америке он актуален и в наши дни.

П. Б. Струве в статье «Интеллигенция и народное хозяйство» (1908) констатирует, что в ходе революции 1905 г. рухнуло «целое миросозерцание», оказавшееся несостоятельным. В его основе лежало соединение «идеи личной безответственности» и «идеи равенства».

Экономический прогресс, продолжает Струве, всегда зиждится на том, что более производительная система вытесняет менее производительную. Это не расхожая, как часто считает «школьный марксизм», а весьма «тяжеловесная истина». Люди не всегда постигают ее многообразный смысл, ее объемное наполнение.

Более производительная система не есть бездуховная абстракция. Большая производительность всегда подразумевает «более высокую личную годность» членов общества. А эта годность есть сумма определенных душевных качеств, таких, как «выдержка, самообладание, добросовестность, расчетливость».

В ходе революции 1905 г. идею личной годности утопили в «идее равенства безответственных личностей». Носитель идеи личной безответственности заявляет, что во имя равенства всех людей он требует таких-то мер, безотносительно того, может ли он «оправдать это требование своим личным поведением».

Носитель идеи личной годности говорит: «Я требую того-то и того-то, и берусь оправдать это требование своим личным поведением»¹⁷.

Воспитанной на идее безответственного равенства русской интеллигенции никогда не была доступна сама суть экономического развития общества, равно как и тот факт, что неотъемлемый элемент более эффективной хозяйственной системы — «человеческая личность, отмеченная более высокой степенью годности».

Интеллигенция «в ее целом не понимала и до сих пор не понимает значения и смысла промышленного капитализма. Она видела в нем только „неравное распределение“, „хищничество“ или „хапание“ и не видела в его торжестве победы более производительной системы, не понимала его роли в процессе хозяйственного воспитания и самовоспитания общества».

Разные взгляды на экономическое развитие обусловлены, по Струве, различием в религиозном миросозерцании.

Экономическое мировосприятие русской интеллигенции может базироваться либо на том «безрелигиозном механическом рационализме», который породил «доктрину западноевропейского социализма, своего рода общественный атеизм», либо на том религиозном народничестве, которое ярче всех представляет Л. Н. Толстой, выставивший идеалом человека «Иванушку-дурачка».

Струве заключает: «Оба эти, резко, до враждебности различные мировоззрения сходятся в одном, что они не уважают и не любят в человеке „силы“ и не различают в людях „качества“, т. е. именно того, в чем суть идеи личной годности»¹⁸.

В 1893 г. Толстой опубликовал статью «Неделание», в которой солидаризуется с мнением Лао-цзы, что бедствия человечества происходят не потому, что люди не сделали того, что нужно, а потому, что они делают то, что не нужно. Поэтому жить было бы куда проще, если бы люди «соблюдали неделание».

«Пусть каждый усердно работает», — рассуждает Толстой, — «Но что? Биржевой игрок, банкир возвращается с биржи, где он усердно работал; полковник с обучения людей убийству, фабрикант — из своего заведения, где тысячи людей губят свои жизни над работой зеркал, табаку, водки. Все эти люди работают, но неужели можно поощрять их работу?»¹⁹.

Он категорически не согласен с тем, что труд, особенно на Западе, считается добродетелью, — это точка зрения муравья из басни.

Труд не большая добродетель, чем питание, и считать труд достоинством — не меньшее «уродство» (термин Толстого — М. Д.) чем возведение в достоинство и добродетель процесса поглощения пищи.

Более того, по Толстому, в современном «ложно организованном обществе» труд — своего рода нравственный анестетик, как табак или алкоголь, позволяющий камуфлировать «неправильность и порочность» своего бытия: «Когда мне рассуждать с вами о философии, нравственности и религии, мне надо издавать ежедневную газету с полмиллионом подписчиков, мне надо организовать войско, мне надо строить Эйфелеву башню, устраивать выставку в Чикаго, прорывать Панамский перешеек, дописать двадцать восьмой том своих сочинений, свою картину, оперу». Этот «пустой и большею частью вредный труд» оправдывает ту бессмысленную жизнь, которой в массе живут люди²⁰.

Толстой, разумеется, обойдется без моих комментариев, однако здесь важно то, что он артикулирует весьма распространенную среди русских образованных людей точку зрения.

В 1913 г. Совет съездов представителей промышленности и торговли выпустил обзор деятельности III Государственной Думы в этой сфере. В частности, там говорится, что думская трибуна могла бы стать важным и нужным «источником оздоровления русской общественной атмосферы, крайне неблагоприятной для всякой широкой экономической деятельности.

В действительности, деловых ораторов в Г. Думе было очень мало, слушать же их не хотели. Принадлежность данного деятеля к торгово-промышленному классу возбуждала недоверие в его взглядам, а излюбленными ораторами думского экономического большинства… были люди с кустарным умом и с кустарными приемами работы, принижающие трибуну великого народа.

Думская атмосфера в экономических вопросах представляла интересную комбинацию интеллигентской неприязни ко всякой производительной деятельности — с густой струей крестьянской враждебности ко всяким другим формам народного хозяйства, кроме хождения за сохой»²¹.

Вот такой аккомпанемент и сопровождал российскую модернизацию.

И правительство, и общественное мнение очень волновали чрезмерные, по их мнению, доходы предпринимателей²².

Можно как угодно относиться к капитализму, но настоящий капитализм — это всегда права, в том числе и права человека. Они могут реализовываться в большей или в меньшей степени (вопрос места и времени), но это — права.

Антикапитализм — что в мягком варианте 1861–1905 гг., что в жесткой и жестокой версии 1917–1991 гг. — это всегда ограничение или отсутствие прав.

Мы помним, что при Николае I одной из причин европейских потрясений считалось обилие прав, полученных людьми. Упрек где-то понятный со стороны людей, этих прав не имеющих.

Но после 1861 г. те, кто отрицал капитализм и поддерживал уравнительно-передельную общину как олицетворение «равного распределения», даже не подозревали о том, что крестьяне не меньше их достойны иметь те общегражданские права, которые во всей полноте имеют они сами, в том числе и «право на неравенство».

Конечно, в России было множество людей, которые подобно Н. Г. Гарину-Михайловскому, одному из строителей Транссиба (и не только), могли сказать, что верят в творческую силу капитализма, в то, что «железная дорога, фабрика, капиталистическое хозяйство несут в себе сами культуру, а с ней и самосознание», что железная дорога и интенсивное сельское хозяйство являются средством «более быстрого развития жизни, хотя бы экономической, с которой придет и остальное»²³.

Однако, увы, не они определяли общественный климат, в котором господствовало категорическое отторжение «мира наживы», превратившееся в один из маркеров нашей самобытности.

Конечно, определенную роль в этом сыграло то, что критика раннего капитализма в России была воспринята слишком серьезно. К середине XIX в. русское общество явно было перекормлено его ужасами. В итоге капитализм дружно порицали и обитатели Зимнего дворца, и посетители явочных квартир.

Однако глобально подобное отношение — продукт всей русской истории и культуры в самом широком их значении, а его корни в первую очередь следует искать в наследии православия²⁴, вспомним, хотя бы С. Н. Булгакова[92].

Общеизвестно, что промышленность после 1861 г. развивалась недостаточно интенсивно, чтобы привлечь на фабрики и заводы лишние рабочие руки из деревни. Однако в литературе об этом уже свыше ста лет сообщается как о некой априорной данности, вроде наклона оси орбиты Земли.

Между тем оба феномена имеют вполне «рукотворный» характер. Слабое развитие промышленности — это не вердикт Истории Российской империи, это закономерное следствие осознанной торгово-промышленной политики правительства. Эта политика, в частности, не предполагала предоставления предпринимательству полной свободы, подозрительно воспринимала иностранные капиталы и множеством архаичных ограничений затрудняла образование новых предприятий и торгово-промышленную деятельность вообще²⁵.

В то же время демографический взрыв — в огромной мере результат действия созданного реформой и искусственно поддерживавшегося до 1906 г. общинного режима, прямо поощрявшего рождаемость. При этом община, ограничивавшая — в числе прочего — свободу передвижения крестьян, тормозила не только образование рынка свободной рабочей силы.

Во всех ведущих странах соответствующие духу времени военные реформы подкреплялись созданием промышленности, способной производить современное вооружение для армии и флота. Однако факты говорят о том, что у российских элит попросту не было сколько-нибудь ясного понимания этого пласта проблем. Так, реальная история пореформенной индустриализации демонстрирует отсутствие у Власти в течение 1860–1880-х гг. должной энергии и стратегического видения в подобных вопросах. Об обществе и говорить не приходится — за немногими исключениями.

Если в Японии проводилась прицельная приватизация промышленности, то у нас в приоритете был казенный военпром, ставка на который давно себя не оправдывала. Казенные заводы были весьма похожи на советские предприятия в том отношении, что разориться они не могли в принципе, а качественной продукции производили явно недостаточно, будучи при этом черной дырой в бюджете Империи.

В свете этой информации не кажется случайностью, что во время войны 1877–1878 гг. Россия, в отличие от Турции, оказалась без современного флота. А ради чего тогда вся внешняя политика Империи 15 лет строилась вокруг отмены условий Парижского трактата, которая с большой помпой произошла в с ним в виду его заслуг в поднятии производительности труда и его общей производственной энергии. (Булгаков С. Н. Православие: Очерки учения православной церкви. М., 1991. С. 366–367.) В то же время «мы имеем совершенно достаточное основание для положительного отношения к социализму, понимаемому в самом общем смысле, как отрицание системы эксплуатации, спекуляции, корысти» (Там же. С. 362).

1871 г.? Помпой все и ограничилось — Россия, в отличие от Турции, не имела не только современного флота на Черном море, но и дальнобойной стальной артиллерии, а из пехотинцев лишь каждый пятый имел усовершенствованную винтовку «бердан № 2»²⁶.

Избранный вариант развития страны был бы менее утопическим, если бы Российская империя умерила свои внешнеполитические аппетиты и сконцентрировалась на освоении уже завоеванной гигантской территории, равной 1/6 земной суши.

Однако было весьма наивно, не понимая, за счет чего враги и конкуренты опережают нас, сохранять во второй половине XIX и начале XX вв. прежний масштаб претензий к географической карте и реанимировать амбиции образца 1815–1853 гг., имея в качестве государственного базиса общинный вариант неокрепостничества, неграмотное на 80 % население и промышленность, которой не дают свободно развиваться.

Здесь дурную роль — как всегда и везде в подобных случаях — сыграли воспоминания-наркотик о былом военном величии XVIII — первой половины XIX в.

Как теперь понятно, в середине XIX в. наша страна априори имела немало возможностей для того, чтобы силой вещей стать одним из мировых лидеров не только по размерам территории и по количеству солдат, которые она могла поставить под свои знамена.

Когда задумываешься о том, почему этого не произошло, на ум поневоле приходит следующая аналогия.

В определенном смысле Россия повторила — конечно, в других условиях, на другом уровне и в другое время — судьбу Испании, которая, казалось бы, после открытия Америки была обречена на роль первой в мире державы, однако довольно быстро угасла, не использовав предоставленные ей шансы.

И в том, и в другом случае роковую роль сыграл феномен, который именуется исследователями как цивилизационный или культурный код, имевший выраженную антибуржуазную, антикапиталистическую направленность

Нам сейчас не столь важны разночтения в терминологии, важно, что речь, в сущности, идет об очень схожих явлениях — о сложнейшем комплексе архетипов сознания, воспитанных всей предшествующей историей и культурой страны.

У них — психология победившей католической Реконкисты, «дух кастильских средневековых воинов, который практически несовместим с капитализмом» и, в частности, подразумевает «презрение… даже к производительной деятельности как таковой».

У нас — ментальность православной страны, трудно выходящей из всеобщего закрепощения сословий.

Тем не менее модернизация развивалась, и развивалась успешно, невзирая на все вышесказанное. Если в качестве конечного аргумента Власти в стране не фигурирует ГУЛАГ, то жизнь всегда берет свое.

Как начиналась индустриализация

В 1856 г. Россия в определенном смысле оказалась в ситуации, схожей с посленарвской, — с поправкой на обстоятельства и время. И в большой мере это касалось развития индустрии.

Победа в Северной войне в большой мере была обусловлена тем, что Петр I жесткими силовыми методами, с огромным напряжением сил страны, смог создать основанную на принудительном труде металлургическую и металлообрабатывающую промышленность, прежде всего уральскую. Отметим, что технологический уровень самого производства тогда был относительно низким.

С внешней стороны эта промышленность довольно долго работала успешно — уже в 1730-х гг. Россия стала мировым лидером по выплавке чугуна и оставалась им до конца столетия.

При этом военная техника свыше 100 лет радикально не менялась, поэтому импульса, данного Петром I, Империи хватило для сохранения статуса европейской державы вплоть до Крымской войны. А вот ко времени обороны Севастополя отставание от Англии, в которой уже произошла индустриализация, и Франции, где она началась, стало огромным.

Крымская война, в числе прочего, ясно показала масштабы несоответствия крепостной промышленности требованиям времени. Стало понятно, что на крепостной мануфактуре нельзя сделать ни паровоза, ни парохода, ни даже современной винтовки.

Помимо современного вооружения, России были нужны железные дороги, паровозы, вагоны и десятки тысяч верст рельсовых путей, поскольку Империя целостно выглядела лишь на географической карте. И она должна быть стать страной, в которой все это будет все это производиться.

Индустриализация — важная часть модернизации любой страны, однако в России сложности ее проведения усугублялись тем, что едва ли не все сферы экономики страны — транспорт, сельское хозяйство, промышленность, кредитную систему, а также законодательство — в середине XIX в. характеризовали эпитеты «устаревшая» либо «недостаточно развитая».

К этому нужно добавить практическое отсутствие свободных капиталов, современного менеджмента, свободного рынка труда, квалифицированной рабочей силы в сколько-нибудь значительном количестве, а также архаичный уровень предпринимательского интеллекта нарождающейся буржуазии, иную, чем в Западной Европе, трудовую этику, плохо сочетающуюся с обществом модерна, иное отношение к труду вообще, поскольку века крепостничества — не лучшая школа трудового энтузиазма.

Значительная часть населения — вне зависимости от социального положения — была психологически инертна, что неудивительно, поскольку история приучила его к тому, что Власть все решает сама за своих подданных.

Это неудивительно — века вотчинно-крепостнической истории России наложили и на нее саму, и на 60 миллионов ее жителей (вне зависимости от их социального и имущественного положения) вполне определенный психологический отпечаток.

Сам жизненный строй, сама психологическая атмосфера крепостного государства никак не способствовала формированию у его жителей той энергии, той предприимчивости, той созидательной инициативы, без которых западноевропейский мир не мог бы развиваться столь динамично и которая так ярко прослеживается на истории великих технических открытий середины-конца XVIII в. в Англии — от летучего станка Кея, прялки «Дженни» Дж. Харгривса и мюль (мул) — машины (универсальной прядильной машины) С. Кромптона до парового двигателя Дж. Уатта и прокатного стана Г. Корта и многого другого.

А много ли удалось воплотить в жизнь Кулибину, Ползунову, братьям Черепановым и тем неизвестным изобретателям, которые наверняка были у нас и о которых мы даже и представления не имеем, потому что их таланты не были востребованы?

Эти российские проблемы могли разрешаться лишь постепенно.

В начале 1860-х гг. само правительство не скрывало, что «находится в совершенном неведении о средствах к упрочению и развитию промышленных интересов страны»²⁷, кроме одного пункта — железных дорог.

Их масштабное строительство в 1860–1870-х гг. стало едва ли не главным экономическим приоритетом и знаком обновления страны.

Именно они стали главной движущей силой экономической модернизации страны. Без них поступательное развитие народного хозяйства было бы невозможно. К тому же бои в Крыму показали их важность и с военной точки зрения.

Железнодорожное строительство повсюду в мире имело очень важное значение, но для России его роль была еще больше из-за огромной территории. Мы не очень понимаем истинной роли пространств, которыми так привыкли гордиться. Железные дороги давно стали обыденностью, и нам не так просто представить, как они изменили жизнь человечества полтора века назад, сократив расстояния на порядки.

Н. Я. Эйдельман писал об этом: «11 декабря 1796 г. в Иркутске начались соборный благовест и пушечная пальба в честь нового императора: рано утром примчался правительственный курьер (начиная с Павла, он будет именоваться фельдъегерем), который всего за 34 дня преодолел расстояние в 6 тыс. верст от столицы на Неве до губернского города на Ангаре. Больше месяца Иркутск жил под властью умершей Екатерины II. Камчатка же присягнет только в начале 1797-го… 6 тыс. верст, разделенные на 34 дня, около 180 верст в сутки, — курьерская скорость… С древнейших времен до первых паровозов максимальной скоростью человеческого передвижения была быстрота лучшего коня или тройки, колесницы: примерно 20 километров в час на коротком пути, и меньше, если делить длинные версты на долгие часы. Поэтому в 1796 г. Россия — страна огромная, медленная (в 30–40 раз медленнее и, стало быть, во столько же раз „больше“, чем сегодня); страна, где от обыкновенного черноземного гоголевского городка три года скачи — ни до какого государства не доедешь»²⁸.

При Николае I дороги стали чуть лучше, и фельдъегеря делали в сутки 300–350 верст, но не сказать, чтобы это им давалось легко²⁹.

Кстати, увековечивший любовь русских к быстрой езде Н. В. Гоголь однажды, «отчаянно спеша», 11 суток добирался из Курска до Москвы. В другой раз он «безостановочно» ехал 4 дня из Петербурга до Москвы и 7–8 дней от Москвы до Малороссии³⁰.

А теперь представим, с какой скоростью передвигались по стране товары и грузы (например, чугун с Урала на Луганский металлургический завод), сколько это стоило и как тормозило экономическое развитие страны!

Наша территория была своеобразным коэффициентом, умножение на который повышало значение рельсовых путей. В России железные дороги, связывая воедино отдельные части огромной страны, открывали тем самым доступ нашей сельхозпродукции на внутренние и внешние рынки, прежде недосягаемые из-за отдаленности, и в то же время делали доступными аграрные районы для фабрично-заводских товаров.

Раньше торговля могла быть только посреднической, и товары проходили через несколько рук, пока попадали от производителя к потребителю, что сильно повышало их конечную стоимость и т. д. Фактически те самые рынки сбыта, ради которых Европа захватывала колонии в Африке и Азии, в России, благодаря железным дорогам, оказывались рядом.

Железные дороги сильнейшим образом стимулировали развитие тяжелой промышленности, поскольку требовали миллионы тонн рельсов и железнодорожного оборудования, сотен паровозов и тысяч вагонов ежегодно.

Напомню, что промышленность принято делить на легкую (отрасли так называемой группы Б, производящие предметы и продукты потребления) и тяжелую (отрасли группы А, производящие средства производства).

Капиталистическая индустриализация всегда начиналась с легкой промышленности, и лишь затем подъем отраслей группы Б давал предпосылки для ускоренного развития группы А. Вековая доминанта легкой промышленности вполне понятна — ее основные отрасли — текстильная и пищевая обслуживают массовый рынок, повседневные нужды миллионов людей.

А вот потребности человечества в металле и металлических изделиях быстро и глобально возрастают с появлением парового транспорта, произведшего революцию в жизни человечества. Паровозам нужны вагоны, рельсы, стрелки, мосты, мастерские, водокачки и т. д., пароходам — новые порты, причалы, портовые краны, доки и др. Затем появляются современные водопровод, канализация, трамваи, метро. И тогда начинается становление индустриальной тяжелой промышленности, которое невозможно без современной химии, электроиндустрии и т. д.

При проведении индустриализации основным является вопрос об источниках накопления, т. е. вопрос о том, за счет каких средств будут строиться новые предприятия. Долго считалось, что для стран классического капитализма этими источниками были эксплуатация колоний, экспроприация непосредственных производителей, усиление эксплуатации рабочих. Выяснилось, однако, что куда более важную роль играли внешние и внутренние займы, военные займы, контрибуции.

В дореволюционной России индустриализация протекала по классической схеме. Отрасли группы Б доминировали вплоть до Первой Мировой войны, хотя характер этого лидерства к 1914 г. значительно изменился.

Огромной проблемой России было отсутствие свободных денег. Поэтому и строительство железных дорог, и бурная «индустриализация Витте» были сильнейшим образом связаны с иностранным капиталом. Здесь Россия также шла в русле общемировых тенденций — иностранный капитал сыграл очень важную, а иногда и решающую роль в индустриализации не только США, но и ведущих европейских стран. Однако постепенно стала расти величина и значимость для индустриализации внутрироссийских накоплений.

То есть во второй половине XIX — начале XX в. наша страна могла рассчитывать на помощь западных стран капиталами и специалистами, могла использовать научно-технические достижения Запада и его опыт в сфере организации крупного производства и достаточно успешно воспользовалась этим.

Поэтому, как и в более богатых странах Европы и США, железные дороги в России строил частный иностранный капитал, который требовал от правительства гарантии прибыли в размере 5 %, и оно пошло на это. Если прибыль была меньше, разница возмещалась.

Курс на частное железнодорожное строительство, взятый государством, вызвал настоящий бум, знаменитую «железнодорожную горячку» 1867 — середины 1870-х гг.

В 1863 г. длина рельсовой сети равнялась 3,5 тыс. км, в 1873 г. — 16,1 тыс., в 1893 — 32,6 тыс., в 1903 — 58,1 тыс., в 1917 г. — 78,0 тыс. км, и строилось еще 15,3 тыс. км.³¹ Россия занимала 2-е место в мире по протяженности рельсовых путей после США.

Диаграмма 1

В 1860–1870-х гг. железные дороги соединили главные хлебородные местности с промышленными районами, крупнейшими городами, портами и основными речными пристанями. В 1880–1890 гг. были построены Закавказская и Среднеазиатская дороги, а в 1891 г. началось сооружение Транссибирской магистрали.

Россия в середине XIX в., как мы знаем, была аграрной страной, несмотря на относительно большое число мелких ремесленных заведений в городе и деревне, более крупных предприятий типа мануфактуры и немалое число фабрик и заводов.

Большая часть рыночной продукции производилась мелкой кустарной промышленностью.

После 1861 г. начался упадок тех предприятий, которые использовали принудительный труд крепостных крестьян, — будь то в горно-металлургической промышленности Урала, или в сфере дворянского предпринимательства (суконные, полотняные, стекольные, винокуренные и отчасти сахарные заведения). Они довольно долго, но безуспешно пытались приспособиться к переменам.

В то же время фабрики, использовавшие пусть и не всегда вольно-, но все же наемный труд оброчных крестьян-отходников, прежде всего хлопчатобумажные, сумели куда лучше адаптироваться к новым условиям.

Именно в хлопчатобумажной отрасли, ставшей ведущей в промышленности России, начался в 1830-х гг. промышленный переворот, благодаря которому в стране появились крупные и вполне современные по уровню оборудования фабрики. Россия и здесь шла в русле общемировых тенденций, хотя и с понятным запозданием.

С возникновением при Екатерине II купеческих, а затем и крестьянских мануфактур в стране постепенно появились предприниматели, нередко занимавшиеся этим делом не одно поколение, психологически готовые к радикальным переменам в своем деле и обладавшие капиталами, чтобы оплатить эти перемены. Имелись и кадры потенциально обучаемых рабочих.

Поэтому промышленный переворот в отраслях группы Б в России начался фактически сам собой, естественным образом.

В 1840 г. Англия разрешила экспорт своих текстильных станков. С 1842 г. фирма 21-летнего Людвига Кнопа стала монополистом-посредником в поставке английского оборудования на русские фабрики, сыграв совершенно исключительную роль в модернизации хлопчатобумажной промышленности. Почти все хлопчатобумажные фабрики Центрально-Промышленного района России были выстроены конторой Кнопа, в 1877 г. возведенного Александром II в бароны.[93]

Получив заказ на строительство фабрики, пронумеровав его, контора сообщала своим агентам в Англии, что такому-то номеру необходима такая-то фабрику. «Получив из Англии все чертежи и указания…контора отсылает их в том виде, как получила, на строящуюся фабрику, если там находятся директора англичане, которым будет поручена новая фабрика; если же таких англичан нет, то вручает все это вновь назначенному ею же самою директору…

Как только стройка подвигалась к концу, появлялись английские машины в полном ассортименте, а с ними и английские монтеры. Последние были совершенно независимы не только от директоров и механиков фабрик, но и от конторы Кноп. По делам своим они переписывались лично каждый со своим заводом»³². С течением времени по мере подготовки русских специалистов число иностранцев на фабриках, естественно, уменьшалось.

В сущности, чтобы запустить большое текстильное производство, достаточно было построить помещение оптимальной архитектуры (образцы были в Европе), в котором могло разместиться нужное количество станков, обучить под руководством заграничных инструкторов местных рабочих, оборудовать склады и т. д.

При этом на ткацком станке в принципе работать проще, чем на токарном или слесарном, или возле домны. Это подтверждается высоким процентом женского и даже детского труда в текстильной промышленности.

Понятно, что крестьяне далеко не сразу отказались от привычных домотканных тканей, но спрос на хлопчатобумажные ткани после 1861 г. неуклонно возрастал, и это стимулировало рост их производства, использование технических новаций, применение лучших станков и машин.

Совсем другая ситуация была в отраслях группы А. В середине XIX в. создать современную металлургическую и металлообрабатывающую промышленность в России было несравненно сложнее, чем текстильную или пищевую.

Чтобы убедиться в этом, вспомним вкратце историю горнозаводской промышленности.

Усилиями Петра I Россия из страны, ввозящей железо, превратилась в страну, которая его вывозила. Выплавка чугуна в 1725 г. достигла огромной по тем временам цифры в 6,5 млн. пуд.

Однако эти успехи были достигнуты дорогой ценой. Несколько заводчиков получили громадные земельные владения, площадью с европейские княжества, и огромные привилегии — вплоть до права иметь свой суд и полицию и быть независимыми от местной власти. Они повелевали десятками тысяч людей, прикрепленных к заводам на таких же почти основаниях, как крепостные крестьяне к земле, и до 1762 г. могли покупать новых!

Но эти же привилегии, укреплявшие монопольное положение заводчиков на рынке, парализовали их предприимчивость и инициативу. Монополия действительно ведет к загниванию, отсутствие конкуренции часто лишает даже умных людей стимула к усовершенствованиям, к улучшению техники производства.

Несколько цифр. В 1767 г. в России было выплавлено 9,6 млн. пуд. чугуна. В то же время в Англии и Франции около 1790 г. аналогичный показатель составил порядка 4,5 млн. пуд., в Пруссии — 1 млн. пуд., а США — около 0,5 млн. пуд.

В 1783–1784 гг. англичанин Генри Корт, как говорилось, изобрел прокатный стан и разработал процесс пудлингования. В 1800-х гг. Англия догнала Россию по производству чугуна, в 1820 г. обошла вдвое, а в 1850 г. выплавила примерно в 14 больше.

В 1825 г. в Англии открылась первая в мире железная дорога общего пользования, и к 1850 г. длина сети составила свыше 10 тыс. км. В середине 1850-х гг. Генри Бессемер изобрел процесс производства стали в конвертерах, и началась современная металлургия. В 1863 г. в Лондоне открылось метро.

И это далеко не все свидетельства того, насколько технический прогресс и производство зависят от уровня свободы общества, а значит, и свободы предпринимательства.

В России между тем металлургия была в застое, который удивляет тем больше, что прибыль частных заводов была весьма значительной. То есть рынку металла не хватало, и это, казалось бы, должно было побудить заводчиков увеличить производство. Однако их, видимо, устраивал статус-кво.

А степень упадка казенных заводов Урала наглядно проявилась уже во время Отечественной и Крымской войн, когда пушки десятками разрывались на пробах. В Севастополь за время осады оттуда поступило лишь 43 орудия, хотя потребность в пушках большого калибра была огромной. Принудительный труд и примитивная техника металлургии Урала больше не имели перспектив.

Железнодорожное строительство в Европе почти повсеместно вызвало бум металлургии, металлообработки и машиностроения, работавших преимущественно на собственном сырье.

У нас все было иначе. Правительство прекрасно понимало, что железные дороги нужно строить из российских материалов, и не из соображений патриотизма, а из сугубой прагматики — невозможно вымостить такую большую страну, как наша, импортными рельсами. Однако эта задача была не по плечу бывшей крепостной промышленности.

Почти 20 лет правления Александра II ушло на то, чтобы в стране появились современные металлургия и металлообработка.

Несмотря на регулярные Высочайшие повеления, тысячи верст железных дорог были построены из привезенных беспошлинно импортных материалов и изделий, равно как и преобладающая часть подвижного состава. Ждать, пока появится собственное производство, не позволяли стратегические интересы.

Так пошло с первой в России Царскосельской дороги (1836–1838 гг.), для которой все, вплоть до последнего болта, было привезено из-за границы. Но ее длина лишь 27 км, и это был первый опыт. Однако он задал тренд.

Николаевская железная дорога полностью, а Санкт-Петербургско-Варшавская частично были построены из импортных рельсов, несмотря на повеление Николая I об использовании исключительно русских материалов.

Правда, подвижной состав для Николаевской дороги строили в Петербурге, отдав в 1844 г. казенный Александровский чугунолитейный завод (ныне Пролетарский) в аренду механикам из США Гаррисону и Уайнессу. Этот первый в стране завод работал почти исключительно на привозимых из-за границы беспошлинно материалах. За 24 года завод выпустил 200 паровозов, 253 пассажирских вагона и 2700 вагонов товарных и платформ и др. Характерно, что попытка создать в 1853 г. в Петербурге еще один паровозный завод окончилась неудачей.³³

Суммарная стоимость железнодорожного импорта составила многие миллионы рублей, что «катастрофически увеличивало пассивную часть внешнеторгового баланса страны»³⁴.

В середине 1860-х гг. рельсового производства в России практически не было, паровозы делал один Александровский завод (несколько штук в год), вагоны — семь.

Проблема заключалась в том, что металлургией и металлообработкой некому было заняться!

Дефицит профессионалов в этой сфере был настолько острым, что в 1868 г. Министерство финансов и Министерство путей сообщения после двухлетней переписки решили вызывать «через публикацию лиц, желающих заняться устройством в России заводов для приготовления железнодорожных принадлежностей»³⁵.

В конце концов за 1868–1878 гг. правительство смогло изменить ситуацию. Чтобы стимулировать производство рельсов, паровозов и вагонов было решено дать некоторым заводам большие казенные заказы по высокой цене с выдачей задатков — при условии, чтобы все было произведено из русского сырья. За каждый паровоз, изготовленный таким образом, полагалась премия в 3 тыс. руб. Одновременно на две трети увеличились таможенные пошлины на паровозы и на тендеры.

Когда во всем мире началась замена железных рельсов стальными, правительство и здесь постаралось заинтересовать отечественный бизнес, премируя их выделку из русских материалов. Эти меры оказались успешными — появились новые и расширились уже действующие заводы.

Однако остается фактом, что на 1 января 1884 г. лишь 23,9 % стальных рельсов были действительно российскими, а остальные 76,1 %, хотя и были сделаны в России, но в основном из импортного чугуна и стального лома.

За 1870–1898 гг. выплавка чугуна в России выросла с 20,3 до 132,2 млн. пуд., т. е. в 6 с лишним раз.

И почти половину этого количества дал новый Южный промышленный район³⁶.

Два героя индустриализации России

Пореформенная индустриализация России связана прежде всего с Новороссией, с Донецко-Криворожским бассейном.

Создание на юге России центра металлургии и металлообработки, работающего на местном сырье было давней идеей правительства.

В Екатеринославской губернии оказались прекрасные условия для развития металлургии. На востоке ее, в Донецком бассейне,[94] на площади около 60 тыс. кв км были огромные залежи высококлассного минерального топлива, начиная с каменного угля разных марок и кончая антрацитом. В западных уездах губернии находилась богатая железная руда с содержанием железа до 67 %, а также залежи марганца, известняка, доломита и огнеупорной глины.

Факультативно эти природные богатства занимали правительство чуть ли не со времен Петра I. По преданию, он, взглянув на образцы угля во время Прутского похода, сказал, что «сей минерал» пригодится нашим внукам. Геологические изыскания в регионе проводились и по заданию Г. А. Потемкина.³⁷

Завоеванной Екатериной II Новороссии и вновь созданному Черноморскому флоту требовалось много металла, и желательно, произведенного ближе, чем на Урале или Олонецких заводах.

Поэтому с 1790-х гг. казна в течение 75-ти лет пыталась организовать на Юге эффективное чугунолитейное производство, и эта история стоит нашего внимания.

В конце XVIII в. английский флот принял на вооружение новые эффективные пушки. Идея принадлежала генералу Роберту Мелвиллу, а со-изобретателем стал воплотивший ее в жизнь на шотландском заводе «Каррой» Чарльз Гаскойн. Поэтому пушки назывались каронадами (а также гасконадами).

Глава Черноморского адмиралтейства вице-адмирал Н. С. Мордвинов, считавший, что флот надо вооружать чугунными каронадами, сумел убедить правительство в необходимости построить металлургический завод на Юге.

Некоторая пикантность ситуации заключалась в том, что Гаскойн с 1786 г. по контракту работал в России начальником Олонецких горных заводов и уже отлил сотни орудий для русской армии и флота.

В 1794 г. он осмотрел известные месторождения железной руды в районе Славяносербии и выбрал место для завода, а Екатерина II в 1795 г. подписала указ «Об устроении литейного завода в Донецком уезде при речке Лугани и об учреждении ломки найденного в той стране каменного угля».

На строительство завода выделялась громадная сумма в 715,7 тыс. руб., чуть ли 1 % бюджета страны! Гаскойну разрешили выписать из Англии нескольких мастеров, пока не появятся русские специалисты. Александровский завод в Петрозаводске должен был изготовить машины и механизмы для нового предприятия и зимой отправить их на наемных подводах.³⁸

В 1799 г. там впервые в России была проведена плавка железной руды на каменноугольном коксе; вообще многое в отечественной металлургии впервые случилось там. Однако наладить промышленную выплавку чугуна из местных руд и угля не удавалось. Домны простаивали. Бездорожье тормозило поставки угля. Завод работал исключительно на привозном металле, прежде всего уральском; понятно, во что обходилась его доставка!

Стремясь увеличить выпуск продукции, Гаскойн, во-первых, ввел систему премий для работников и, во-вторых, за двойную плату выкупил у рабочих все праздничные дни (!), кроме двух дней Рождества и двух дней Пасхи.³⁹

И хотя неудачи преследовали завод, со временем он сыграл очень важную роль в обеспечении Новороссии и Черноморского флота металлом, оружием и боеприпасами, особенно во время Крымской войны.

Однако выплавить чугун на местном угле там не смогли ни на рубеже XVIII–XIX вв., ни в первой половине XIX в., хотя завод не раз пытались перестроить. В 1845–1870 гг. казна предприняла еще три безрезультатные попытки наладить свою металлургию на Юге (Керчь, Корсунь, Лисичанск).*

Выдающееся упорство, с которым правительство ставило именно на казенное производство, весьма примечательно — частное предпринимательство и тогда, и позже было у него как бы на подозрении.

Эта череда перманентных неудач вызвала обращение к частной инициативе. Так, С. С. Поляков получил концессию на сооружение Курско-Харьковско-Азовской железной дороги под условием строительства на Юге крупного железоделательного завода, но даже он, человек с выдающейся деловой сметкой, не справился с этой задачей (позже он продаст концессию англичанину Джону Юзу).

* Д. И. Менделеев так прокомментировал эти 75-летние безуспешные усилия правительства наладить на Юге казенную выплавку чугуна: «Хоть и были способные к делу люди, но не было головы, знатока, а с казенной обстановкой не было и настойчивости…

Можно с уверенностью сказать, что главную причину этих неудач составляет тот порядок, которым ведутся казенные технические предприятия. Если бы избрали лицо, не столько знающее, сколько способное, да дали бы ему, во-первых, доверие, т. е. свободу действия, во-вторых, капитал и, в-третьих, выгоду личную при успехе предприятия, тогда бы, конечно, с половинами затрат давно бы уже достигли желаемого.

А то назначали и жалованье платили по чинопроизводству, доверием не снабжали, отчетов бумажных требовали массу, заставляли класть печи сверху, — все оттого и рушилось». (Менделеев Д. И. Собрания сочинений в 25 т. М.-Л.: Издательство АН СССР. 1950. Т. 19. С. 669–670.)

Неудача постигла и князя С. В. Кочубея, получившего в 1866 г. концессию, аналогичную поляковской. В конце концов он переуступил ее тому же Джону Юзу, создателю «Новороссийского общества каменноугольного, железного и рельсового производства».

Именно Юз стал первопроходцем Южного промышленного района.

Он, не зная ни языка, ни обычаев, ни условий жизни, приехал на свой страх и риск в незнакомую страну, «поселился в заброшенном крае, где нельзя было найти даже самое скромное жилье, не говоря уже о найме квалифицированных рабочих. Тем не менее он стал основателем первого металлургического гиганта, положившего начало возникновению нового экономического региона империи»⁴⁰.

Джон Джеймс Юз (правильно: Хьюз) был весьма колоритной фигурой. Он родился в 1814 (или в 1815 г.) в Мертир-Тидвиле в Южном Уэльсе⁴¹ в семье инженера-металлурга и пошел по стопам отца. Уже в 28 лет он приобрел судоверфь, в 36 лет купил металлургический завод в Ньюпорте, затем лишился их и поступил инженером на Мильвольский сталепрокатный завод, через несколько лет став его директором.

Юз обрел международную известность благодаря своим изобретениям — высококачественной броне, успешно прошедшей испытания в Британском Адмиралтействе, и артиллерийскому «юзовскому» лафету, принятому на вооружение английским и другими флотами.

На этой почве состоялось его знакомство с русскими инженерами — знаменитым героем обороны Севастополя генералом Тотлебеном, укреплявшим тогда Кронштадт (Адмиралтейство решило заказать Юзу броню для форта «Константин» и не только), и полковником Берном, который, как считается, и предложил ему выкупить концессию у Кочубея.⁴²

Окончательное решение Юз принимал в Новороссии, куда он поехал, чтобы увидеть все своими глазами. Сделав выбор, он заплатил Кочубею 30 тыс. руб. серебром, 24 тыс. ф.ст. в акциях создаваемой компании; Кочубей становился ее почетным директором, который должен был обеспечивать контакты с российским истеблишментом. Затем Юз перезаключил с русским правительством договор на свое имя, а в начале июля 1869 г. в Лондоне была зарегистрирована «New Russia Company Ltd» с капиталом 300 тыс. ф. ст. (около 3 млн. руб. — М. Д.)⁴³.

Правительство было заинтересовано в добыче Юзом местных полезных ископаемых и выплавке из них чугуна и железа, а также в производстве рельс.

С одной стороны, договор давал Юзу немного времени для организации производства, но с другой, предоставлял ему целый ряд крупных льгот⁴⁴.

Летом 1870 г. 8 кораблей с оборудованием для завода, обогнув Европу, прибыли в Таганрог. Юз привез с собой необходимый штат мастеров и опытных рабочих. Чернорабочих вербовали в северных губерниях. Юз прикупил небольшую усадьбу у помещика Смольянинова и поселился в простой крытой соломой хате, которую впоследствии он бережно сохранял.

Первая плавка в домне произошла в апреле 1871 г., но через три дня начались проблемы и печь остановили. Однако Юз преодолел все трудности, и с 24 января 1872 г., когда была вторично задута домна, началось производство железных рельсов, причем впервые в России каменноугольный кокс начал использоваться не в порядке «лабораторного» эксперимента, как это было до сих пор.

Юз сразу же построил многопрофильный металлургический комбинат со вспомогательными подразделениями, строительными и ремонтными мастерскими.⁴⁵ Выполнив первый правительственный заказ, он получил новый — и процесс пошел.

Менделеев писал, что «г-н Юз, сам знаток дела, был мастером в Англии, привез оттуда мастеров. Ни крупных ошибок, ни долгих остановок, конечно, помимо мелких, неизбежных случайных неудач, завод г. Юза не терпел, выгоды давал, дает и — будем думать — станет и впредь давать; пустыню, степь превратил в кусочек Англии, хоть рядом с английскими рабочими пользуется и массой русских сил… Словом, недавняя пустыня ожила, результат очевиден, успех полный, возможность доказана делом». При этом выплавка Юзом чугуна на коксе давала в среднем на домну втрое больший эффект в сравнении с уральскими заводами: «А уход-то ведь тот же»⁴⁶.

Одновременно с Юзом в Сулине был построен завод Пастухова, но дело там наладилось уже в 1890-х гг.

Однако у Юза была проблема — чугун плавился из местной руды с низким (около 40 %) содержанием железа, которая требовала поэтому тщательной сортировки и не могла обеспечить больших объемов производства. И, несмотря на огромные залежи угля, железоделательная промышленность Юга едва ли стала бы флагманом отечественной индустрии, если бы в западной части Екатеринославской губернии, в Кривом Роге, не были бы открыты богатые залежи железной руды.

О них знал еще Г. А. Потемкин, планировавший строительство там ряда заводов, но после его смерти об этом забыли, а позже утвердилось мнение, что в Донецком регионе нет серьезных предпосылок для развития металлургии.⁴⁷

А вслед за тем произошла так называемая Кульшинская оказия — история в совершенно гоголевской стилистике (и в гоголевское время!). В 1830-х гг. Горный департамент командировал своего чиновника унтершахмейстера Кулыпина для «разносторонних геогностических изысканий в криворогском районе». Кулыпин подтвердил результаты проведенной при Потемкине экспедиции проф. Леванова, открывшего залежи железных и медных руд, каменного угля, каолина и сланца (аспида) при слиянии рек Ингульца и Саксаганки.

При этом Кулыпин сообщил начальству, что в Кривом Роге якобы есть богатые и крайне выгодные в эксплуатации залежи каменного угля. Горный департамент поверил ему на слово и отправил туда добывать уголь, дав денег и две роты военных поселян «в бесконтрольное распоряжение».

Позже выяснилось, что Кулыпин деньги присвоил себе, вместо двух обещанных угольных шахт вырыл две глубоких ямы в черном углистом сланце, а поселян сдал в аренду окрестным помещикам.

Начальство потребовало отчета о сделанных работах. Кулыпин отрапортовал, что «приключившимся наводнением обе шахты залиты», вся техника разрушена и потоплена, и просил о немедленной высылке денег на восстановление шахт и оборудования, обещая в ближайшее время «самые блестящие результаты». Однако вместо денег — точно по Гоголю — из Петербурга приехал ревизор, Кулыпина судили, лишили прав состояния и сослали в Сибирь.⁴⁸

После этого в столице стали весьма скептично относиться к самой идее существования в Кривом Роге каких-либо минеральных богатств.

Однако они были найдены заново.

Это открытие связано с удивительной фигурой Александра Николаевича Поля. Для меня его необыкновенная личность — одна из тех, которые ярко воплощают мощь позитивного интеллектуального и нравственного потенциала пореформенной России.

Его дед Иоганн (Иван Иванович) фон Поль, шведский подданный, родившийся на острове Эзель (Сааремаа), поступил на русскую службу солдатом в 1786 г. и дослужился до капитана (по другим данным — до майора). Он участвовал в войне с Турцией 1787–1791 гг., затем проделал с А. В. Суворовым Итальянский поход, был взят в плен Массеной и возвращен Наполеоном вместе с другими пленными в Россию. В награду за службу он получил 1500 десятин земли в Верхнеднепровском уезде Екатеринославской губернии.

Он женился на дочери соседа, помещика Маламы, из старого валашско-украинского рода; среди его сыновей был Николай Иванович Поль, участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов, подпоручик, уволенный в 1816 «за болезнью».

Выйдя отставку, Н. И. Поль жил в родовом имении (125 крестьянских душ обоего пола) и вскоре женился первым браком на дочери соседнего помещика А. Ф. Яковлевой. Овдовев, он вторично женился на Анне Павловне Полетика, внучке знаменитого наказного атамана Левобережья Павла Полуботка, и их старшим сыном был родившийся в 1832 г. Александр.

Родство со легендарным гетманом, арестованным Петром I и умершим в Петропавловской крепости, с детства погрузило мальчика в интереснейший мир истории Запорожья, его «лыцарей»-казаков и вообще в «старину».

Мальчиком он лазал по бабушкиным чердакам и чуланам, «везде отыскивал разные предметы древности и уже с тех пор стал питать к ним особенное пристрастие»⁴⁹. Так появляются стихийные археологи — до сих пор.

Мать разговаривала с детьми на русском и украинском языках, отец — на немецком, гувернеры — на французском и немецком. Александр с серебряной медалью закончил Полтавскую гимназию и поступил на юридический факультет Дерптского университета (там преподавали на немецком), с блеском сдав 11 экзаменов и поразив комиссию свободным знанием шести языков.

Его дипломная работа, написанная по-немецки, называлась «Исторический обзор попыток Японии в освоении мировых рынков» (!)⁵⁰. В 1854 г. «студент дипломатических наук» Александр Поль, сдав свой экзамен «очень хорошо», по выходе из университета получил степень и права «кандидата дипломатических наук» и «десятый служебный чин при вступлении на гражданскую службу».

Однако сделать дипломатическую или академическую карьеру ему не пришлось. Отец умер, и семеро детей, в том числе четверо от первого брака отца, остались без кормильца (мать Поля скончалась ещё раньше). Александр взял на себя ответственность за братьев и сестер и вернулся в родное имение.

Погрузившись после «дипломатических наук» в сельское хозяйство, он, не будучи богатым от рождения, сумел сделать весьма приличное состояние образцовым хозяйствованием, разведением породистых лошадей и крупного рогатого скота, а также строительством кирпичных заводов.

Параллельно с этим он занимался историей, археологией (тогда раскапывать курганы мог, кто угодно) и изучал родной край также и с геологической точки зрения.

Благодаря врожденному благородству, твердому характеру и образованию он быстро выдвинулся в среде дворянства своей губернии. Когда началась подготовка к Великой реформе, он стал одним из двух членов губернского комитета второго приглашения от Екатеринославской губернии, которые участвовали в работе Редакционных Комиссий.

В это время ему было 28 лет, и когда в сентябре 1860 г. депутаты встречались с императором в Зимнем дворце, Александр II, имея в виду А. Н. Поля, выразил свое удовлетворение тем, что «в решении вопроса об освобождении крестьян от крепостной зависимости принимают участие и такие молодые силы»⁵¹.

Поль был одним из тех русских людей, которые, «значительно опережая свое время», хотели развязать крепостные отношения не только между крестьянством и дворянством, но также между отдельными крестьянами и общиной.⁵²

Подпись Поля стоит под цитированными выше отзывами членов губернских комитетов второго приглашения, которые резко оппонировали проектам Редакционных Комиссий и правоту которых подтвердила жизнь.

После реформы он был избран членом губернского крестьянского присутствия, много и активно работал в земствах уездном и губернском, всегда отклоняя предложения занять оплачиваемую должность председателя земского собрания (деньги за работу в земстве он принципиально получать не хотел), избирался почетным мировым судьей и т. д. К общественным делам, как, впрочем, и ко всему в жизни, он не относился формально.

При этом он по-прежнему вел раскопки и исследовал степь. Однажды в 1866 г. он зашел в Дубовую балку у правого берега речки Саксагани, недалеко от селения Кривой Рог. Это было удивительно красивое место — леса, скалы, пещеры, насыщенные артефактами разных эпох.

И здесь Поль обнаружил богатые выходы железной руды.⁵³ Затем он нашел асбест (горный лен), сухие пласты красок, сланец и даже крупные породы граната^54,55.

У него хватало интеллекта и образования, чтобы понять потенциальный масштаб своей находки.

Следующие пятнадцать лет его жизни ушли на то, чтобы реализовать это открытие и внедрить его в жизнь.

Понимая важность независимой научной экспертизы, Поль поехал в европейские университеты с образцами своей руды. Авторитетные эксперты заверили его, что руда содержит 70 % металла. В 1872 г. один из них, горный инженер Лео Штриппельман[95], приехал за счет Поля лично обследовать найденные месторождения.

В итоге Штриппельман написал и опубликовал в Лейпциге монографию, которую Поль перевел на русский язык и издал, дополнив перевод многочисленными замечаниями, что как бы сделало его соавтором (обе книги напечатаны за его счет). Книгу он разослал в министерства, а также отдельным лицам, которые, по его мнению, могли заинтересоваться этим открытием⁵⁶.

Штриппельман очень высоко оценил качество и перспективы разработки месторождений. Они с Полем выдвинули, во-первых, идею соединения криворожской железной руды с углем Донбасса, и, во-вторых, мысль о строительстве в Николаеве металлургических предприятий. Как человек государственного ума Поль еще тогда говорил, в частности, что в Николаеве нужно построить судостроительный завод, что случилось лишь в 1895 г. (знаменитый «Наваль»).

Параллельно Поль купил Дубовую Балку и соседнюю Гданцевку, а затем арендовал на 85 лет 18,6 тыс. дес. земли.⁵⁷

Теперь проблемой номер один стали капиталы, которые позволили бы начать правильную разработку месторождений.

И тут-то начались трудности, оказавшиеся непреодолимыми.

К планам Поля и правительство, и современники отнеслись равнодушно.

Дополнительные исследования, проведенные, как иностранным, так и русскими горными инженерами не сдвинули дела с мертвой точки.⁵⁸

Лишь весной 1875 г. МГИ направило экспертную комиссию на Криворожье, которая подтвердила выводы немецких ученых и, не скрывая своего восхищения высоким качеством железных руд, объявила, что Поль открыл «второй Урал».⁵⁹.

В феврале 1876 г. Поль писал главе МГИ П. А. Валуеву, что открытое им месторождение может произвести переворот в производстве Россией металла, однако у него нет средств для открытия предприятия. Частного кредита в России для такого рода начинаний практически нет. Хотя можно занять иностранные капиталы, но на эту меру он решится лишь в крайнем случае, в том числе и потому, что «имущество, подобное Кривому Рогу, не должно… сделаться достоянием иностранцев: оно слишком ценно и желательно оставить его во владении благонадёжных русских людей. Преобладание же иностранцев в предприятии будет равняться отчуждению в их руки такой многоценной собственности».

Поэтому он просит содействия правительства и просит «исходатайствовать» ему «разрешение учредить общество на паях», целью которого будет «вытеснение с наших рынков железа и стали иностранных заводов»⁶⁰.

В 1878 и 1879 гг. были проведены новые экспертизы, но все было бесполезно — и правительство, и российское бизнес-сообщество на призывы Поля не реагировали.

Постепенно в Екатеринославе (и не только) Поль приобрел репутацию не то, чтобы совсем ненормального — для этого он был слишком крупной и неординарной фигурой, но все же человека серьезно «сдвинутого» на своих несуществующих, как считалось, полезных ископаемых, причем «фанатик Кривого Рога», «фанатик Дубовой балки» были еще не самыми обидными прозвищами.⁶¹

В истории мытарств Поля поразительно и другое. Легко представить, сколько душевных сил у него отнимали эти безуспешные попытки пробить своим энтузиазмом стену равнодушия. Тем не менее он продолжал и свою активную общественную деятельность, и занятия животноводством, отмеченные медалями того же МГИ, и собирание своей уникальной коллекции древностей.

Крайне важно, что с начала 1870-х гг. Поль продвигал также идею строительства железной дороги, которая соединила бы Донбасс с Кривым Рогом через Екатеринослав. Его предложение поддержало губернское земство, а в 1874 г. — 1-й съезд горнопромышленников Юга России. В апреле 1875 г. император утвердил проект железной дороги. За два года до начала войны с Турцией дело не сдвинулось, затем проект отложили из-за войны, а потом о нем благополучно «забыли». Эти неспешные темпы решения насущнейших народнохозяйственных проблем — еще одна иллюстрация упомянутых выше подходов правительства к индустриализации.

Между тем приближалась неминуемая развязка злоключений Александра Николаевича — банкротство: «Долголетние геологические изыскания, приглашение дорогостоящих специалистов, поездки в Петербург и заграницу, покупка имений Гданцевки и Большой Дубовой, наконец, затрата более 150 тыс. руб. на археологические изыскания и расходы по устройству своего археологического музея, — все это привело Поля чуть ли не к полному разорению. Все обширные имения были заложены, золотые и серебряные вещи как из музея, так и фамильные драгоценности находились также в залоге в различных банках; кредит был исчерпан и подорван вконец»⁶².

Настал тот самый «крайний случай», о котором он писал Валуеву.

Отдав полтора десятка лет важнейшему для страны делу и пройдя до конца весь путь пророка, которого свое отечество считало как бы за «городского сумасшедшего», Поль в 1880 г. достал у ростовщиков 1000 рублей «под тройной вексель и за какие-то баснословные проценты» и уехал в Париж.⁶³

Вскоре он вернулся оттуда миллионером.

«Прежние антагонисты, порицатели и насмешники стали ярыми поклонниками и восхвалителями». Поль внес в банки более 500 тыс. руб., погасив свои долги и вернув домой бесценную коллекцию, которая позже стала основой Екатеринославского музея.

В Кривом Роге началась добыча руды, а в экономической истории России — новый период.

В Париже А. М. Поль встретился с французским предпринимателем-железнодорожником, директором «Железнодорожного общества Париж-Лион» и владельцем крупных металлургических заводов в Алжире Поленом Талабо. Тот оказался куда прозорливее российского истеблишмента и всех отечественных «капитанов бизнеса», вместе взятых, и моментально оценил идеи нашего героя. Талабо согласился на основание закрытого акционерного общества «Криворожское анонимное общество минеральных железных руд» с уставным капиталом в размере 5 млн. франков. За сутки было выпущено 10 тыс. акций по 500 франков каждая. Дирекция общества состояла из французов и российских подданных в равном соотношении. Поль был не только крупнейшим акционером, но и одним из директоров компании.⁶⁴

Для Поля настал новый этап жизни, когда судьба сменила гнев на милость, и его планы, точнее, его мечты стали материализовываться.

В следующем 1881 г. был утвержден устав «Общества криворожских руд» и началось строительство Криворожской железной дороги, за которую Поль боролся столько лет.

Как говорилось, после 1878 г. о ней «совершенно забыли». Новые ходатайства Поля успеха не имели. Но «не было бы счастья, да несчастье помогло» — в Екатеринославской губернии случились неурожаи, для заработка населению требовались общественные работы, и в Петербурге вспомнили об этом проекте⁶⁵. Характерно, что и тогда «значение разрешенной к постройке дороги весьма многими подвергалось сомнению»⁶⁶.

Правительство ассигновало на дорогу 30,9 млн. руб., из которых почти 4 млн. предназначались на сооружение в Екатеринославе железнодорожного моста через Днепр.

Мост — безотносительно строительства железной дороги — был отдельным проблемным сюжетом жизни не только Екатеринослава, но и региона вообще. На обоих берегах Днепра постоянно (иногда неделями) стояло порядка 200–300 фур, и переправа каждой стоила не менее трех рублей — огромные для крестьян деньги. Поль был уверен, что строительство моста окупится за год, и оказался прав.

В мае 1884 г. дорога торжественно была открыта. Двухъярусный мост (с гужевым верхним ярусом), построенный по проекту академика Белелюбского, в то время был самым длинным в Европе и получил золотую медаль на Всемирной выставке в Париже 1889 г.⁶⁷

Эта дорога, позже переименованная в Екатерининскую, соединила Кривой Рог с Донецким угольным бассейном, благодаря чему криворожская руда только и получила свою настоящую ценность; достаточно сказать, что Юз до 1884 г. возил ее из Кривого Рога на волах и лошадях! После открытия дороги деятельность «Новороссийского общества», естественно, вышла на новый уровень.

Итак, простой факт соединения железной дорогой Кривого Рога и района Юзовки привел, как мы увидим, к возникновению Донецко-Криворожского бассейна, превратившего Новороссию в динамический центр отечественного народного хозяйства и сыгравшего едва ли не ключевую роль в промышленном подъеме 1890-х гг. и индустриализации России вообще.

Отсюда следует простой, но весьма важный вывод — если бы дорога начала строиться в течение двух лет от утверждения царем проекта (апрель 1875 г.) и до объявления войны туркам (апрель 1877 г.), что было вполне реально, то Южный промышленный район возник бы на 10 лет раньше.

Нужно ли пояснять, как это изменило бы развитие народного хозяйства России?

Здесь я хотел бы заметить следующее.

О таких людях, как Поль, Голливуд любит снимать фильмы и правильно делает, поскольку подобные ленты дают точку опоры людям, которые способны изменить мир к лучшему в прямом смысле этого слова, но по дороге могут и не выдержать постоянной борьбы с инертностью, близорукостью и равнодушием окружающих.

Столкновение романтиков с жизнью редко заканчивается благоприятно. Вот и в истории Александра Николаевича Поля есть подобие хэппи-энда, однако не сам хэппи-энд.

Почему?

Потому что в 1890 г. он умер от разрыва сердца в возрасте 58 лет.

15 лет бесплодных скитаний по петербургским канцеляриям, 15 лет бесплодных попыток пробить стену недоверия, непонимания и инертности правительства, 15 лет иронии, насмешек и подмигиваний за спиной даром не проходят.

15 лет, потраченных на доказательство очевидного, — это очень по-российски.

Прав был его друг археолог Д. И. Эварницкий: «Нужно было иметь непреклонную силу воли, неистощимую энергию и почти нечеловеческие усилия, чтобы поставить громадное дело на надлежащий путь»⁶⁸.

И все же титаническая борьба А. Н. Поля за преображение Юга России в конечном счете увенчалась успехом.

Потому что после его возвращения из Парижа и строительства железной дороги индустриализация стала нарастать лавинообразно и началась своего рода цепная реакция невиданного усложнения жизни края.

В 1885 г. общество Брянского завода, первым оценившее новую ситуацию, начало строить возле Екатеринослава Александровский завод, который дал первый металл в 1887 г. (один из крупнейших в СССР Днепропетровский завод имени Петровского)[96].

В 1889 г. образовалось Южно-Днепровское металлургическое общество, построившее завод в 30 верстах от Екатеринослава в селе Каменском (знаменитом в советской истории Днепродзержинске).⁶⁹ В 1906 г. в семье рабочих этого завода родится мальчик Леня Брежнев.

В 1891 г. вступил в силу новый протекционистский таможенный тариф. Тем самым правительство как бы объявило, что иностранному бизнесу, что отныне нужно строить заводы в России и не рассчитывать на таможенные льготы.

Момент был выбран правильно, поскольку без моста через Днепр действие тарифа, возможно, было бы не столь впечатляющим.

Если в середине 1880-х гг. на Юге было два больших металлургических завода — Юза и Пастухова, то к концу 1890-х гг. их насчитывалось уже 17. При этом 13 из них были построены иностранным капиталом.

Я не буду утомлять читателей их перечислением (подробнее см.: Давыдов М. А. Двадцать лет до Великой войны… С. 296–306). Отмечу только обстоятельства возникновения Никополь-Мариупольского горного и металлургического общества. Его не без протекции Витте создали в 1896 г. американцы, получившие заказ на производство труб для керосинопровода на Кавказе. Они купили в США трубопрокатный завод и полностью перевезли в Мариуполь.

Характерно, что к сборке они приступили в декабре 1896 г., а уже 1 февраля 1897 г. завод заработал. Строить завод ударными темпами им пришлось потому, что условия, выставленные Мариупольской городской думой при составлении договора, исключали долгострой, как сказали бы сегодня. Дума объявила — если в течение полутора лет после покупки земли не начнется выплавка руды, то земля вернется к городу без возврата уплаченных денег, причем в собственность города поступят безвозмездно и все возведенные за это время на той земле постройки.

Надо ли удивляться тому, что в том же 1897 г. первая домна дала первый металл? Без малейших намеков на «Великий перелом», замечу.

Диаграмма 2

Вернемся, однако, к «цепной реакции» перемен.

Дело в том возникавшие один за другим в 1890-х гг. крупные металлургические предприятия дали жизнь десяткам механических, трубопрокатных, машиностроительных и металлообрабатывающих заводов часто с миллионными капиталами не только в Екатеринославской, но и в других южных губерниях — Харьковской, Полтавской, Херсонской и Таврической, а также Донской области.

В их числе были такие гиганты, как судостроительный завод в Николаеве (современный Черноморский судостроительный завод), Харьковский и Луганский паровозостроительные заводы, вагоностроительные заводы в Горловке, Дружковке и Екатеринославе, завод эмалированной посуды в Луганске (таких в России в конце XIX в. было только три). В массе эти предприятия были основаны иностранным капиталом.⁷⁰ Многие из них работали буквально до недавнего времени.

Помимо крупных заводов, на Юге появилось множество менее значительных металлообрабатывающих заводов и мастерских, на которых были заняты тысячи рабочих, производивших необходимую рынку продукцию (сельскохозяйственные машины и орудия, гвоздильное, проволочное и др.).

Системообразующим было и влияние металлургического производства на возникновение силикатной промышленности⁷¹. На Юге появилось множество больших и малых предприятий, занятых обработкой глины, каолина, кварца и их переработкой в огнеупорные и керамические продукты (терракоту, фарфор, фаянс, кафель), производством черепицы, кирпичей, труб, а также бетона, цемента и т. п.

Началось развитие стекольной промышленности. Бельгийцы в 1896–1897 гг. построили в Донбассе два завода, один из которых производил зеркала. В Одессе начал работу бутылочный завод — также бельгийский.⁷²

В последней четверти XIX в. в Новороссию, безусловно, переместился динамический центр развития Европейской России, и роль индустриализации в этом была громадной, поскольку преображение отечественной промышленности повлияло и на развитие сельского хозяйства.

Стоит ли удивляться тому, что население Екатеринослава, который в 1862 г. был заурядным губернским центром с 19,5 тыс. жителей, в 1897 г. составляло свыше 121 тыс. человек?

Понятно, что новые заводы прямо влияли на благосостояние тех, кто был с ними непосредственно связан. Однако не меньшим было и их опосредованное воздействие на самые разнообразные аспекты жизнедеятельности региона и на интересы людей, которые, на первый взгляд, как будто ничего общего с ними не имели.

Диаграмма 3

Это влияние выразилось в появлении новых вспомогательных отраслей производства и сфер человеческой деятельности, в образовании новых населенных пунктов-зародышей будущих городов, сразу становившихся новыми потребительскими рынками для аграрной продукции, в подъеме благосостояния уже существующих городов, в развитии портов и т. д.

Для крепления шахт были необходимы лесные стройматериалы, которые в Донбасс поставляли из Полесья. Так в индустриализацию включались белорусские лесовладельцы и множество крестьян, рубивших этот лес и привозивших к реке,* плотовщики и речники, перевозившие его по Днепру до Екатеринослава, владельцы тамошних многочисленных лесопилен, построенных для обслуживания каменноугольной промышленности, их служащие и рабочие.

Только для креплений шахт лесоматериалов привозилось на сотни тысяч рублей. Велики были и потребности вагоностроительных заводов. Лес был нужен для постройки новых предприятий и для городского строительства в бурно разраставшемся Екатеринославе.⁷³ А горожане нуждались в дровах.

* Брандт замечал, что «едва ли крестьянин, рубящий близ Гомеля или Мозыря лес и перевозящий его на своей убогой лошадке к пристани или к станции железной дороги, даже имеет представление о том, что своей работой и заработком он обязан существованию где-то далеко на Юге иностранного металлургического завода, который своей потребностью в минеральном топливе вызвал к жизни устройство шахты, требующей для своих креплений тот самый лес, который этот крестьянин рубит и перевозит». (Брандт Б. Ф. Иностранные капиталы… Ч. 2. Там же. С. 314.)

Сказанное иллюстрирует статистика. В 1874 г. в Екатеринославе был только один лесопильный завод, а в 1896 г. — 15.

Если в 1885–1888 гг. лесных стройматериалов в Екатеринослав по Днепру не поступало вовсе, то в 1889 г. их прибыло сразу 13,6 млн. пуд., а в 1894 г. -18,3 млн пуд. и т. д.

Равным образом до 1889 г. в Екатеринослав дров по Днепру не привозили, а с 1889 г. по 1895 г. их прибытие выросло с 301 до 2274 тыс. пуд.

Теперь нам легче представить степень влияния вновь возникшей южной металлургии на благосостояние многих тысяч людей, на первый взгляд, прямо не связанных с нею.

Понятно, что уже в период строительства и оборудования металлургические, а затем и все остальные предприятия давали серьезный заработок множеству рабочих, токарей и слесарей, подрядчиков и перевозчиков, грузчиков, словом, всем, кто в той или иной форме принимал участие в стройке или обслуживал тех, кто в ней участвовал.

Естественно, значение заводов как источника заработков вырастало еще больше с началом производства — им ежедневно было нужно сырье, топливо, различные материалы, которые кто-то добывал, продавал, грузил, перевозил и разгружал, а затем тысячи собственно заводских рабочих и служащих производили продукцию, которую потом также грузили, перевозили и т. д.

В пылу концептуальных споров о судьбах российской модернизации и российского крестьянства мы как-то забываем об этой прозаической и как бы банальной ее стороне.

В 1870 г. в Юзовке жило 164 человека, в 1884 г. — 5,5 тысяч, а в 1897 г. — уже 29 тысяч. В 1900 г. в ней насчитывалось 797 домов, не считая рабочих общежитий, больницы, дезинфекционной станции, школы и Спасской церкви на 5 тысяч прихожан.

Все, кто так или иначе был связан с производством, были потребителями самых разнообразных товаров и услуг, и чем больше они зарабатывали, тем больше потребляли продуктов питания, одежды, обуви, предметов роскоши и т. д., в свою очередь давая больше дохода булочникам, мясникам, бакалейщикам, галантерейщикам, мануфактуристам, портным, сапожникам, мебельщикам, учителям, докторам, аптекарям, парикмахерам, гастролирующим артистам, журналистам и др. Слесарь Никита Хрущев, курский крестьянин по происхождению, был вполне доволен своей жизнью в Юзовке.

Добавлю, что параллельно увеличивались доходы земских и городских обществ от обложения налогами старых и новых промыслов, а доходы казны — от роста потребления облагаемых акцизом товаров. Не бедствовали и содержатели увеселительных заведений.

Пикантная деталь. Согласно «Списку фабрик и заводов», британский подданный Айвор Иванович Юз (сын Джона Юза) владел «Южнороссийской пивоварней», построенной в 1882 у станции Рудничная (Рутченково). Как не вспомнить, что его дед по матери поставлял пиво рабочим завода Юза в Ньюпорте. Надо сказать, у такого непыльного, на первый взгляд, бизнеса, как продажа пива отцовским рабочим, была и оборотная сторона — в 1887 г. полторы тысячи забастовщиков Рутченковских рудников ворвались на пивоварню и выпили все запасы.

Отдельного исследования заслуживает воздействие металлургической промышленности на развитие сельского хозяйства.

Во-первых, появление железных дорог в недавно еще пустынной или малонаселенной степи открыло местным крестьянам возможность сбыта сельхозпродукции по всей стране, а также и на экспорт через близкие азово-черноморские порты. Это был мощный стимул для расширения производства.

Во-вторых, возникновение новых потребительских центров в виде фабрично-заводских поселков и посадов также поощряло рост запашек, скотоводства, молочного хозяйства, огородничества в окрестных крестьянских хозяйствах.

За 10 лет после строительства Екатерининской железной дороги и ее ветвей запашка выросла в 4,5 раза. Если в первые годы перевозка хлеба не превышала 2 млн. пуд., к то концу десятилетия она увеличилась в 11 раз. В районе Екатеринослава появились 24 крупных паровых мельницы.⁷⁴

Подводя некоторые итоги, замечу, что даже столь кратко изложенная история Джона Джеймса Юза и Александра Николаевича Поля демонстрирует, на мой взгляд, насколько трудным было то, что на двух-трех страницах учебника выглядит само собой разумеющимся и настолько банальным, что не оставляет пищи воображению.

Хочу еще раз подчеркнуть, что, на мой взгляд, именно благодаря двум этим личностям, умевшим принимать решения и отвечать за них, стал возможен промышленный подъем 1890-х и началось буквальное преображение огромной территории (равной по площади современной Великобритании), которая еще в 1860-х гг. фактически оставалась тем самым Диким Полем, которое средневековые хронисты именовали Scythia и Sarmatia и где еще встречались сайгаки и даже тарпаны.

Лично я считаю роль Поля чуть более значительной, разумеется, никоим образом не умаляя при этом значимости «везунчика» Юза, а также министров финансов М. X. Рейтерна, H. X. Бунге, И. А. Вышнеградского и С. Ю. Витте.

Но Юз боролся прежде всего с природно-климатическим условиями и уже во вторую очередь с несовершенством человеческой природы.

Полю было намного труднее. Без Кривого Рога, а, значит, без Поля, без его неукротимой энергии и веры в свою звезду, будущее Новороссии было бы другим — и не только промышленное[97].

Нелегкие пути модернизации

Запомнилось, что часто в договоре попадались слова «буде» и «поелику» и что каждый пункт начинался словами: «Автор не имеет права». Один, впрочем, пункт нарушал единообразие этого документа — это был пункт 57-й. Он начинался словами: «Автор обязуется».

М. А. Булгаков «Театральный роман»

Мы далеки от мысли отрицать необходимость известного надзора за хозяйственною деятельностью, в которой эгоистические побуждения могут влечь за собою нарушение общих интересов. Но мы не допускаем в этом деле того усмотрения, которое способно нередко привести в полное уныние всякую полезную деятельность.

Закон и власть должны быть проникнуты единством намерений, в которые должны входить развитие и всяческое поощрение производительных сил страны. Не в создание им препятствий, а в устранении таковых власть должна видеть свое призвание…

При принятии мер к развитию промышленности надо иметь в виду прежде всего ту пользу, которую извлекают из нея страна и население, а не доходы предпринимателей. Эти последние не должны затемнять собою значения всего дела. А между тем, сколько затруднений создается нашей административной практикой частной предприимчивости только потому, что она сулит инициаторам высокую прибыль.

П. В. Литвинов-Фалинский

В истории А. Н. Поля как в капле воды отразились характерные особенности развития предпринимательства после 1861 г.

Трудно представить, чтобы во второй половине XIX в любой из ведущих стран мира такая несложная задача, как строительство 400 км железной дороги в степи, пусть и с мостом через широкую реку, решалась бы свыше 10 лет.

И проблема, конечно, была не в производственных трудностях, а в том, что разрешить такую стройку мог только Петербург. Через 12 лет Н. Г. Гарин-Михайловский, сам инженер-железнодорожник, с большим трудом сумевший пробить в МПС разрешение на первую в России узкоколейную железную дорогу, напишет: «Опека чиновника губит дело. В Бельгии не спрашивают разрешения на типы, на постройку, — просто строят, как мы строим дома, и вывешивают объявления о приеме грузов и пассажиров, когда дорога готова. Жизненность там дороги зависит от ее приспособленности к требованиям страны, рынка»⁷⁵.

История возникновения Донецко-Криворожского бассейна, помимо прочего, показывает, насколько народное хозяйство было задавлено правительственной регламентацией.

В России и в индустриальную эпоху господствовали дореформенные подходы, когда правительство «на всякий случай» затрудняло внедрение нового, исходя из идеи «как бы чего не вышло». Препоны развитию бизнеса стояли снизу доверху, и он зачастую был не бегом с препятствиями, а настоящей полосой препятствий.

Предпринимательство развивалось в условиях, невозможных в любой из тех стран, с которыми Россия на равных «общалась» на международной арене. И даже в стране, к которой она относилась пренебрежительно, например, в Японии.

Такое положение во многом было создано сознательно.

К осени 1862 г. завершилась работа комиссии во главе с А. Ф. Штакельбергом, которая с 1859 г. занималась широким кругом вопросов, касающихся развития промышленности и торговли, в частности, пересмотром фабричного и ремесленного уставов, условиями появления и функционирования промышленных предприятий, юридическим статусом их владельцев, предпринимательскими организациями, комплексом проблем государственного руководства промышленностью, а также взаимоотношениями капиталистов и рабочих и др.

Комиссия подготовила проект нового Промышленного устава и пять томов материалов, опубликованных для обсуждения⁷⁶.

Проект исходил из идеи всесословности промышленной деятельности: «Самостоятельное производство разного рода промыслов, на основании настоящих правил, предоставляется во всех местностях империи как русским подданным, так и иностранцам всякого звания и сословия и обоего пола».

Эта идея закреплялась установкой на то, что «содержатели промышленных заведений и вообще люди, занимающиеся производством промыслов, не составляя отдельного сословия, подчиняются общим, правительством установленным учреждениям и властям и подлежат государственным, земским и общественным повинностям каждый по своему званию или сословию».

Гильдейская и цеховая организация предпринимателей упразднялись⁷⁷.

Теперь промышленники «подлежали ближайшему ведению общественных учреждений», в городах — ведению дум или органов, их заменяющих, а в сельской местности — сельских общественных управлений, которые должны были также надзирать за возникновением и работой самих промышленных заведений и выдавать свидетельства (билеты) на открытие или продолжение действий на очередной год промышленных заведений «по уплате установленных пошлин».

«Общий надзор за промышленностью» по-прежнему возлагался на «главные местные начальства»; в центре ими были Министерство финансов и Министерство внутренних дел «по принадлежности»⁷⁸.

Комиссия считала главной задачей промышленного законодательства предоставление «полного простора собственной инициативе рабочего сословия (здесь: предпринимателей — М. Д.) и лучших его представителей. Остальное сделает время и распространение в народе более здравых понятий о лучших способах производства».

Отмечалось, что до нынешнего времени «главной трудностью правительственной политики было незнание действительных условий развития промышленности и ее нужд. Такое положение не могло „сохраняться без опасения подорвать в основе интересы нашей промышленности“. В связи с этим важнейшее значение Комиссия придавала созданию предпринимательских организаций. „Промышленность и промышленники должны иметь средства к заявлению своих мыслей и желаний пред правительством“»⁷⁹.

Л. Е. Шепелев отмечает, что «изучение проекта Промышленного устава и других материалов Комиссии Штакельберга убеждает, что она исходила из того, что развитие промышленности в России пойдет по тому же пути, как и на Западе, но несколько предвосхищала это развитие и недооценивала обстоятельства, затруднявшие и сдерживавшие его, связанные в первую очередь с сохранением в стране самодержавного режима»⁸⁰.

Полагаю, слова историка о «предвосхищении» и «недооценке» можно понимать примерно так: Комиссия переоценила здравый смысл правительства.

Опубликованные материалы Комиссии имели широкий резонанс. Сбор отзывов не был закончен даже в 1870 г. «В конечном итоге законопроект вызвал много возражений, которые не удалось согласовать».

Новый Промышленный устав так и не был утвержден. Просто в действующее законодательство были внесены изменения, «не имеющие органической связи с остальными устаревшими его отделами». Сохранились, хотя и с некоторыми изменениями, гильдейская и цеховая организации⁸¹.

То есть, проекты, позволявшие России развивать производительные силы в соответствии с мировым трендом, что и делали наши враги и конкуренты, были отвергнуты. Власть ограничилась тем, что, условно говоря, подкрасила старый фасад.

В истории бывает так, что приходит государственный деятель, энергия которого расчищает завалы предыдущей эпохи, упорядочивает настоящее и готовит почву для будущего. Ришелье, Кольбер, Бисмарк — из этой плеяды.

В России пореформенной эпохи такими людьми последовательно оказались С. Ю. Витте и П. А. Столыпин.

Витте, совершенно непредсказуемо, можно сказать, чудом взлетевший к вершинам власти и изменивший историю, стал министром финансов, когда на Юге уже началось строительство новых заводов.

И что же он увидел?

Экономику, опутанную архаичным законодательством конца XVIII — первой половины XIX в., буквально ни в одной сфере торгово-промышленной деятельности не отвечавшим требованиям времени; в огромной стране от Владивостока до Варшавы насчитывалось целых 8 (восемь) коммерческих училищ⁸².

Это касалось законов о бирже, о комиссионной деятельности, о торговых и промышленных товариществах и обществах (датируемых 1807 и 1836 гг.) и т. д. В России не было современного патентного права*, цивилизованной системы регистрации фирм и торгово-промышленных учреждений, действенного контроля за системой мер и весов и многого другого.

Например, сохранял силу закон, по которому «хозяину дозволялось унимать приказчика мерами домашней строгости». А неполнота российского законодательства была такой, что иногда коммерческие суды должны были «руководствоваться нормами германского торгового уложения»⁸³. Эти курьезные, казалось бы, моменты на деле отражали очень важные вещи.

В промышленности и торговле анахронизм сословно-тяглового строя проявлялся весьма остро. Так, предприниматели из крестьян и мещан, отлучаясь из обществ, к которым они были приписаны (причислены), должны

* Витте писал: «Постановка дела по выдаче у нас привилегий (патентов — М. Д.) представляется совершенно устаревшею и неправильною, вызывая справедливые нарекания на то, что существующими законоположениями русские изобретатели не только не поощряются к изобретательности, но даже не могут получить надлежащего ограждения своих прав, к ущербу для отечественной промышленности.

Главный недостаток в порядке рассмотрения прошений о выдаче привилегий заключается в том, что то учреждение, на котором по закону лежит эта обязанность (Совет торговли и мануфактур), не может, по нынешнему своему составу, обеспечивать компетентности, беспристрастности и скорости решения этого рода дел. С другой стороны, и самые основные положения закона о привилегиях, относящиеся, по времени их издания к первой трети и даже началу текущего столетия (1812 и 1838 годы), совершенно не соответствуют нынешнему положению нашей промышлености». (Витте С. Ю. Собрание сочинений и документальных материалов. В 5 тт. М.: Наука. 2006. Т. 4. Кн. 1. С. 95).

были получать от них так называемый «вид на жительство». И если сельское или мещанское общество его не выдавало, что случалось довольно часто, то они не могли продолжать начатое ими торговое или промышленное дело. Это было самое массовое косвенное ограничение права заниматься бизнесом (его отменила только реформа Столыпина, давшая крестьянам фактическую полноту гражданских прав).⁸⁴

Купечество, как известно, было освобождено от телесных наказаний, пользовалось свободой передвижения и имело бессрочные паспорта. В 1898 г. реорганизация системы налогообложения промышленности и торговли поставила вопрос о сословных правах купечества. Было решено уже существовавшие привилегии купечества сохранить, но отделить их от права на торгово-промышленную деятельность (в любом объеме). Это выразилось в разделении единых купеческих свидетельств на промысловые и гильдейские. Принадлежать к 1-й гильдии купечества могли лишь те, кто выбрал промысловые свидетельства не менее чем на 500 руб.; ко 2-й — выбравшие промысловое свидетельство на сумму более 50 руб. Но дополнительно они должны были приобрести гильдейские свидетельства⁸⁵. Не вдаваясь в детали, замечу, что эта информация, возможно, казалась бы естественной в XVIII — первой половине XIX в., но подобная средневековая детализация экономической деятельности выглядит очень странно в эпоху англо-бурской войны.

Став министром финансов, Витте вскоре представил свою программу развития народного хозяйства страны, пронизанную идеей острой необходимости модернизации правового обеспечения торговли и промышленности.

В Европе, писал он, развитие промышленности было органической частью ее жизни и истории, оно шло вместе с прогрессом науки, техники и общей культуры. Частный бизнес там должен был только «делать свою работу», поскольку его интересы всегда ограждались законодательством.

Россия же должна почти с нуля создать современную промышленность, пропустив, в отличие от Европы, ряд последовательных стадий, и сделать она это может только при эффективном содействии правительства⁸⁶.

Однако человек, решивший открыть в России новое дело, продолжает Витте, сталкивается с большими сложностями. Он «должен с самого начала и одновременно выполнить столько разнообразных и трудных задач для того, чтобы расчистить почву для своего предприятия, что это оказывается большею частью непосильным для отдельных лиц (! — М.Д.)».

Поэтому государство должно не столько регламентировать бизнес, сколько помогать ему морально и материально в каждом отдельном случае, поскольку для созидания народного богатства важны не только крупные, но также средние и мелкие предприятия.⁸⁷

Необходимо облегчить условия открытия новых фабрик и заводов, что само по себе должно усилить приток частных капиталов в промышленность и «оживить предприимчивость» отечественного купечества.

Главный порок законодательства, продолжает Витте, заключается в том, что для создания нового или расширения уже работающего предприятия любого размера в любой отрасли требуется предварительное разрешения местной, а часто и центральной администрации.

Между тем контакты, переписка между различными административными инстанциями «сопряжены с большими проволочками», излишними расходами и потерей времени, а «предъявляемые к нашим промышленникам требования относительно самого устройства и содержания» их заведений далеко не всегда оправданы⁸⁸.

Проблемы бизнеса усугубляются тем, что на местах все эти вопросы решали не чиновники Министерства финансов, а малокомпетентные представители МВД, и поскольку в стране на этот счет не было «четкого, а иногда и всякого законодательства», то в разных губерниях местные органы принимали очень разные решения⁸⁹.

Думаю подобное положение в общих чертах весьма знакомо нынешним бизнесменам. Последствия, полагаю, можно также специально не пояснять.

К сожалению, ситуация не изменилась ни при Витте, ни после него. Министр торговли и промышленности в 1909–1915 гг. С. И. Тимашев[98] писал в воспоминаниях, что организация и деятельность промышленных предприятий были «обставлены» в России «ужасающими… стеснениями» и что нужны были «большое мужество и энергия, чтобы не спасовать перед… формальностями»⁹⁰.

В 1908 г. управляющий отделом Министерства торговли и промышленности П. В. Литвинов-Фалинский констатировал: «Для широкой хозяйственной деятельности у нас не имеется благоприятной обстановки. Деятельность эта покоится на самоинтересе населения, — важнейшем возбудителе всякой производительности. Но она часто не только не находит у нас поддержки и поощрения, но, наоборот, встречает ряд стеснений и затруднений, мелочно опутывающих всякую предприимчивость. Эти стеснения нередко убивают инициативу и на преодоление их приходится затрачивать, в прямой вред делу, массу энергии».

Да, публичные интересы иногда требуют ограничения свободы хозяйственной деятельности, «но как далека от этих целей та придирчивая опека, которая формальными тисками связывает нашу хозяйственную жизнь. Многое вполне безвредное, подчас вовсе воспрещено, а остальное требует разрешения того, чего вовсе не следовало бы подвергать каким либо ограничениям». Например, почему нельзя строить фабрик и заводов в Московском уезде, если понятно, что промышленность тяготеет к крупным городам?⁹¹.

Ограничения хозяйственной деятельности «особенно ощутительны для мелкой, но зато многочисленной предприимчивости, слабо вооруженной возможностью преодолевать их.

Изданный в начале прошлого столетия ремесленный устав давит мелкое городское производство формальностями цехового строя, от которого ремесленники не знают никакой пользы.

Ради чего всякий, желающий изготовлять или чинить сапоги, мебель, предметы одеяния и пр. принуждается к предварительной выучке, записи в цех, экзаменам и другим стеснениям, а главное — к разного рода поборам[99], носящим характер весьма неопределенного в своих размерах налога на труд», притом, что от обязательного ремесленного ученичества учащиеся «не ощущают ничего похожего на обучение»⁹².

И так — или очень похоже — было на всех уровнях экономической деятельности.

Особой и крайне важной проблемой нашей экономики было акционерное законодательство — ведь в индустриальную эпоху именно акционерные общества могли аккумулировать большие капиталы.

Во всех развитых стран существовала явочная (регистрационная) система создания акционерных обществ, при которой для возникновения новой компании было достаточно формально зарегистрировать в административных или судебных органах ее устав, составленный сообразно нормам общего законодательства. Тем самым исчезала возможность административного произвола и волокиты, не говоря об экономии времени и сил.

В России «Положение о компаниях на акциях» (1836 г.) предусматривало концессионную (разрешительную) систему, при которой новая компания возникала только после законодательного утверждения ее устава правительством.

Понятно, что такой порядок априори тормозил акционерное учредительство, ставя к тому же компании в полную зависимость от властей. Помимо прочего, это приносило большие убытки, особенно во времена промышленных подъемов, когда время обретало особую ценность.

Данная система сохранялась прежде всего в связи с весьма жесткими ограничениями деятельности «нежелательных элементов», т. е. иностранных подданных и лиц иудейского вероисповедания, которые не могли заниматься определенными производствами, владеть предприятиями в ряде районов страны. Им прямо запрещалось приобретать земли: первым в 21 губернии Западной России и ряде других местностей, вторым а вторым — вне городских поселений 15 губерний черты еврейской оседлости и повсеместно вне этой черты.⁹³

Хотя формально большинство этих законов не относилось к акционерным компаниям, их действие распространилось и на компании, участниками (акционерами) которых были дискриминируемые лица. Ограничения со временем только нарастали. При этом евреи-иностранцы дискриминировались вдвойне — и как иностранные подданные и как иудеи. По закону, лишь «по особым уважениям» им могло быть разрешено «только временное пребывание в империи… для производства торговли и банкирских операций при условии платежа первогильдейских пошлин»⁹⁴.

Конечно, буквальное соблюдение этих ограничений не позволило бы экономике России добиться даже тех результатов, о которых мы уже говорили.

Поэтому был найден более или менее приемлемый компромисс.

Министерство финансов давило на Комитет министров, который в виде исключения утверждал уставы «отдельных компаний с акциями на предъявителя (владельцами которых могли быть и дискриминируемые лица) при условии, однако, что правления этих компаний будут состоять полностью или хотя бы в большинстве из недискриминируемых лиц». В этом случае компании (а их было до 70 % от общего числа учреждаемых) могли купить до 200 десятин земли.⁹⁵

Витте писал в мемуарах: «Закон или, вернее, произвол в образовании акционерных обществ (все сие творилось в Комитете министров) всячески стеснял их развитие. Сколько раз я ни поднимал вопрос о введении явочной системы при образовании акционерных обществ, я всегда встречал затруднения в МВД вообще и у Плеве в частности и особенности»⁹⁶. Произвол был неизбежен, потому, что у Комитета министров не было четкой правовой базы для принятия решений.

Одной из важнейших проблем русской индустриализации была неотделимая от акционерного законодательства проблема иностранного капитала.

При дворе, в правительстве и обществе были очень сильны негативные настроения по поводу его участия в народном хозяйстве (как известно, это было характерно не только для России).

Ксенофобия тут достигала высокого накала, и в ход шли нержавеющие аргументы о «распродаже родины», с которыми читатели хорошо знакомы и по нынешнему времени.[100] Кстати, сколько можно судить, эта ксенофобия пополам со шпиономанией не принесла нашей стране ни малейшего успеха.

Россия была небогата капиталами, а русский бизнес, как мы видели на примере Поля, не был готов рисковать тем, что имел. Однако деньги для индустриализации были нужны здесь и сейчас, и препоны иностранным капиталам тупо тормозили экономическое развитие Империи.

В лекциях наследнику великому князю Михаилу Александровичу Витте объяснял, что «капиталы, как и знания, не имеют отечества. Раз богатство создано, оно стремится туда, где в нем наибольшая нужда, где его лучше оценят, лучше сумеют им воспользоваться.

Как это ни ясно само по себе, как ни отчетливо свидетельствует об этом история, однако нередко высказывается мнение об опасности привлечения иностранных капиталов. Приток иностранных капиталов грозит будто бы самобытности страны, и если не спешить, то можно обойтись и собственными капиталами для создания промышленности и новых капиталов.

Но великая страна не может ждать»⁹⁷.

При любом удобном случае, в каждом докладе Николаю II Витте снова и снова вкратце пересказывал историю индустриализации стран Запада, в которой иностранные капиталы сыграли громадную роль (а для США, уже ставших лидером мировой экономики, эта роль была решающей), объяснял, что Россия — не Китай и не Египет и не может попасть в зависимость от иностранцев.

Он говорил о том, как вредны для развития Империи ограничения иностранного капитала, и занимался ликвидацией экономической безграмотности императора и его министров, живших в какой-то параллельной реальности и не понимавших элементарных вещей.

К сожалению, в России даже министрам приходилось объяснять, что сельское хозяйство и промышленность связаны неразрывно, потому что промышленность — исход для деревни и т. д.

И что если мы сами не можем построить завод, то почему бы не разрешить сделать это иностранцам, которые дадут работу русским людям, сделают товары, которые иначе пришлось бы за валюту ввозить из заграницы и т. д. И если они вывозят за свой риск и труды некоторому прибыль (что бывало не всегда), то это не повод бить тревогу.

Он — как на лекции — рассказывал, что Англия достигла современного богатства во многом благодаря систематическому привлечению денежного и человеческого капитала из других стран. Так, фабриканты-протестанты, изгнанные из Бельгии и Франции при Филиппе II и Людовике XIV, наладили там производство шерстяных, льняных, шелковых, стеклянных и писчебумажных изделий, часовую и железоделательную промышленность. Итальянцы занимались в Лондоне финансами, из Испании и Португалии пришли изгнанные оттуда евреи, а из ганзейских городов и Венеции — «купцы с своими кораблями и торговыми познаниями, капиталом и духом предприимчивости». Со временем иностранцы растворились, а Англия вышла из этого процесса сильной и могущественной как экономически, так и политически.

Беспрецедентное экономическое развитие США во многом — продукт английского капитала, хотя, разумеется, ни о какой зависимости американцев от англичан ни в политике, ни в экономике говорить не приходится.

Успех Витте имел относительный. В тяжелой борьба против мощного «патриотического» лобби он обратился за поддержкой к Д. И. Менделееву, и тот в 1898 г. написал Николаю II письмо, доказывающее необходимость привлечения иностранного капитала.

Рассуждая в мемуарах на эту тему, Витте отметил, что при нем в Россию пришло не менее 3 млрд. руб. иностранных капиталов и что все занятые деньги пошли только на производительные цели, они находятся в капиталах страны. «Нашлись люди, и теперь их немало, которые ставили и ставят мне это в вину. О глупость и невежество! Ни одна страна не развилась без иностранных капиталов.

Когда против иностранных капиталов ведут войну так называемые „истинные русские люди“ (кажется, это счастливое название пустил в ход сам император), то это понятно, ведь это или отпетые, или наемные безумцы, но ведь нередко о вреде иностранных капиталов толкуют, и даже в газетах, люди, имеющие претензии на знания.

Во все время управления мной Министерством финансов мне приходилось отстаивать пользу иностранных капиталов, и в особенности в Комитете Министров (ярые противники были И. Н. Дурново, Плеве и генерал Лобко[101]).

Его Величество, по обыкновению, полагал резолюции то по одну, то по другую сторону». Он даже созвал особое заседание, которое должно было решить — полезны ли иностранные капиталы или нет.

Витте там заявил, что иностранных капиталов он не боится, а боится «совершенно обратного, что наши порядки обладают такими специфическими, необычными в цивилизованных странах свойствами, что не много иностранцев пожелают иметь с нами дело. Конечно, если бы не делалась во время моего управления финансами масса затруднений иностранным капиталистам, то иностранные капиталы пришли бы в гораздо большем количестве…»⁹⁸.

В одном из докладов он называет несколько крупных предприятий с миллионными капиталами, которые не начали работать из-за указанных ограничений.

И это в стране, где главной темой был аграрный кризис!

Витте, кстати, особо подчеркивает, что его управление железными дорогами и промышленностью отвлекло от земли 4–5 млн. человек, а с семьями порядка 20–25 млн. Тем самым он «как бы увеличил земельный фонд на 20–25 млн. дес.»⁹⁹.

Естественно спросить — а чем вызывалась такая близорукость государственных мужей и самого главного из них?

Часть ответа, полагаю, содержится в характеристике главы МВД В. К. Плеве, которую дал В. И. Гурко: «При всем своем природном уме, при всем стремлении широко охватить вопросы государственного строительства, отнюдь не погрязая в текущие мелочи управления, Плеве все же не был в состоянии подняться до истинно государственного понимания вещей и на деле был тем, что некогда было сказано про Сперанского, а именно — огромный чиновник…

Он искренне был убежден, что главным, если не единственным, средством вывести Россию на торную дорогу своего дальнейшего развития было приспособление правительственного, по преимуществу административного, аппарата к быстрому и дельному разрешению множества безнадежно застрявших в правительственных учреждениях мелких и крупных административных реформ.

Мешало Плеве проникнуться иными взглядами, едва ли не больше всего остального, его малое знакомство или, вернее, совершенное незнакомство со сложными экономическими проблемами современности.

Плеве принадлежал к той плеяде русских государственных деятелей, которые и по образованию, и по самому строю всего народного хозяйства той эпохи, к которой они принадлежали, не постигали того значения, которое приобрели в России в последнюю четверть XIX в. вопросы народного хозяйства».

Они мысленно продолжали жить во временах натурального хозяйства, когда отдельные хозяйства в массе были самодовлеющими единицами и функционировали вне общей экономической жизни страны. В этот период «почти вся государственная экономика сводилась к стремлению сбалансировать государственный бюджет доходов и расходов».

В силу этого в центре внимания находилось «государственное, более или менее механическое, хозяйство», а хозяйство «народное (здесь, полагаю, Гурко употребляет термин в значении частное хозяйство — М. Д.) почти совершенно ускользало не только от воздействия, но даже из поля зрения государственной власти». О нем думали в той мере, в какой оно пополняло казну деньгами, но не как об отдельной проблеме.

«Администраторы того времени лишь смутно сознавали происшедшую коренную перемену во всем социальном строении государства, и в них еще вовсе не проникло понимание, что при новых экономических условиях, когда весь народный организм составляет одно сложное хозяйственное целое, отдельные части которого находятся в тесной зависимости друг от друга, административные мероприятия лишь скользят по поверхности народной жизни и не в состоянии оказать на нее существенного влияния»¹⁰⁰.

Вообще характерной чертой имперской правительственной системы была величавая неспешность, как будто на ее календаре были 1830–1840-е гг.

Очень важный для вооруженных сил страны закон о казенных поставках и подрядах был принят в 1830 г. В 1863–1888 гг. его пересматривала «Особая комиссия» во главе с Философовым, но за 25 лет решить проблему не смогла.

Вопрос был передан в Государственный Совет, который «ввиду сложности предмета» образовал новую комиссию, которая трудилась еще 16 лет, до 1904 г.

Однако после учреждения Государственной Думы и нового порядка обсуждения законопроектов, Совет министров создал следующую комиссию, которая, наконец, в 1909 г., через 46 лет (!) подготовила проект пересмотра устаревшего закона. Можно представить, как это отразилось на деле обороны страны¹⁰¹.

Не зря уральские промышленники в феврале 1905 г. напоминали правительству, что «реформа акционерного закона стоит на очереди более 30 лет, пересмотр паспортной системы потребовал 45 лет и до сих пор еще не закончен в самой важной своей части — отмене паспортов. Издание нового вексельного устава было плодом 12-ти комиссий — на протяжении 55 лет. Развязка поземельных отношений растянулась на полстолетия»¹⁰².

При этом всякий раз, когда можно было раздвинуть рамки законодательства, дать людям больше свободы, власть стремилась — часто совершенно рефлекторно — на всякий случай их сузить. Серьезной модернизации правового обеспечения предпринимательства так и не произошло. Так, закон об акционерных обществах 1836 г. отменило Временное правительство.

А ведь речь шла о вещах в полном смысле слова судьбоносных…

К. Ф. Шацилло писал, что Россия могла кормить самую большую в мире армию, но не могла вооружить ее в соответствии с требованиями времени. В частности, наша промышленность в принципе не могла производить некоторые виды новейших вооружений.

При этом «ненависть» к иностранному капиталу не мешала размещать за границей оборонные заказы на гигантские суммы, в то время как отдельные русские частные заводы начали получать военные заказы лишь перед русско-японской войной. Только неспособность «полуфеодального» казенного военпрома справиться с намечаемыми программами привела к появлению в России частной военной промышленности как специальной отрасли хозяйства. За 1910–1914 гг. ее создали русские банки, вложив 100 млн. руб. К. Ф. Шацилло отмечает, что «к началу мировой войны в этой отрасли было возведено или находилось в стадии строительства 11 стапелей для линейных кораблей, около 50 стапелей для эсминцев и подводных лодок, крупнейшие в Европе артиллерийские, пороховые и снарядные заводы. Все они были оснащены новейшим высокопроизводительным оборудованием, рационально организованы, и казенные заводы не могли тягаться с ними ни в ценах, ни в сроках исполнения заказов»¹⁰³.

Однако вместо разумной координации действий казенных и частных военных заводов, как это было сделано в Германии еще во времена Бисмарка, правительство по-прежнему видело в предпринимателях врагов.

Накануне Первой Мировой войны правительство вошло в новое прямое столкновение с бизнесом (опять на почве дискриминации «лиц иудейского вероисповедания»), однако реакция последнего была столь резкой и острой, что оно вынуждено было пойти на попятный¹⁰⁴.

И в начале XX в. Россия не только не стала страной с полной свободой предпринимательства, но, напротив, и правительство, и Дума не слишком задумывались о повышении промышленного потенциала страны накануне первой в истории человечества тотальной войны. Думское большинство, например, на пике промышленного подъема 1909–1913 гг. постоянно беспокоилось о том, что необходимо сдерживать «чрезмерное развитие частной промышленности и ее укрепление»¹⁰⁵. Через два-три года эти же люди будут обвинять правительство в нехватке снарядов и патронов.

Непонимание элитами азов народного хозяйства в условиях неуклонного технического прогресса обернулось для Империи тяжелейшими последствиями, которыми полна история Первой Мировой войны.

Так, В. В. Поликарпов, разбирая опыт неудачного приобщения России, невзирая на упорные усилия профессуры и инженеров, к новейшим военным технологиям (конкретный случай с использованием атмосферного азота) среди причин указывает крайне скудное обеспечение экспериментаторов финансовыми и техническими средствами, не позволявшее развернуть работы всерьез. «Эта особенность научно-технического прогресса в предвоенные годы (как свидетельствуют данные, относящиеся также, например, к военно-оптической или автомобильной технике) имела не случайный, а системный характер и составляет существенную черту историко-научного и историко-технического контекста, без учета ее невозможно понять обстоятельства времени и места»¹⁰⁶.

Другим отрицательным фактором, препятствовавшим созданию важнейших военных производств (на мой взгляд, даже более существенным) автор считает «враждебное отношение бюрократического аппарата империи к проявлениям частной инициативы, усвоенное даже наиболее прозорливыми и просвещенными деятелями военно-технической мысли и практики»¹⁰⁷.

Понятно, чем это обернулось в соответствующее время.

Достаточно сказать, что за 1915–1917 гг. наша артиллерия получила 1448 тяжелых и осадных орудий разных калибров, из которых лишь 41,6 % (602 ствола) были сделаны в России. Союзники поставили и две трети бездымного пушечного пороха и свыше 50 % взрывателей к снарядам¹⁰⁸. Подобных примеров не счесть.

Народники и народничество