Социальный расизм после 1861 г
Изложенное показывает, насколько — с внешней стороны — социальный расизм после 1861 г. изменился и усложнился.
Глубокие мысли на этот счет высказал крупный чиновник МВД, впоследствии губернатор И. М. Страховский, заметивший, что и в обществе, и в литературе упорно держится представление о крестьянине, как о существе особого рода: «И в паточной маниловщине, идеализирующей „добрых поселян“, — и в мистическом преклонении перед народом как перед сокровищницей каких-то особых духовных сил, — и в ожесточенном презрении к мужику, для которого будто бы нужны ежовые рукавицы, — и в попечительном властолюбии над крестьянством, во всех оттенках отношений к крестьянам, объектом этих отношений всегда является какой-то собирательный тип крестьянина вообще, вне времени и пространства.
По обычному представлению, крестьянин или мужик — это особое существо, в рубахе и лаптях, приверженное к ковырянью земли и живущее в простоте и грубости, по деревням и селам строго замкнутыми патриархальными общинами.
Так ему и надлежит — думаем мы», и поэтому прикрепляем крестьян к общине, разрешая им в лучшем случае уезжать из деревни по паспортам, а также отказываем им в получении высших сословных прав, ибо обладание ими противоречит привычному крестьянскому типу.
«Мы оберегаем цельность этого типа, как зубров в Беловежской пуще»254.
Преследуя воображаемые интересы воображаемого «нормального» крестьянина, «мы», продолжает автор, без стеснения серьезно ограничиваем его имущественные и личные права, изобретаем для него вместо нормального управления — попечительство, вместо закона — мифические обычаи, вместо общего суда — какие-то «домашние расправы» с розгами и т. д.
Как только речь заходит об изменении крестьянского законодательства, «мы сейчас мысленно примеряем эти изменения к собирательному типу крестьянина, и если находим, что старые порядки более подходят к этому типу, то очень решительно отказываемся от всяких новшеств» под тем предлогом, что они, конечно, хороши сами по себе, но бытовым особенностям этого вымышленного земледельца не соответствуют.
Забывая или не зная, что последние порождены многолетней политикой обособления крестьянства, мы принимаем их за нечто, существующее само по себе, и продолжаем давно не актуальную политику изоляции именно из-за наличия этих особенностей.
«Путем какого-то непонятного заблуждения мысли случайный результат принимается за причину и основание.
Стоит только отказаться от этого заблуждения и мы, наконец, увидим в крестьянине не загадочное существо особой породы, а просто человека со всем присущим ему разнообразием общечеловеческих запросов и потребностей.
Мы откроем в нем тогда богатый запас дремлющих сил не того мистического характера, который грезился народникам, а сил реальных и жизненных, которыми, несмотря на все неблагоприятные условия, создана и расширена русская земля от моря до моря».
Это силы долго душили подушная подать и власть помещиков. Крепостного права давно нет, «но осталось еще крепостное право идеологии, тем более жестокое и беспощадное, что оно оправдывает себя „пользами и нуждами“ воображаемого крестьянина»255.
Сказано сильно, однако, как мы увидим, недостаточно сильно. Конечно, многие, как верно говорит автор, придерживались таких взглядов по инерции, по тому, что просто всерьез не задумывались на эту тему.
Однако было немало людей, которые продолжали видеть крестьянство в рамках крепостных инструкций XVIII в. — иногда с поправкой временную девиацию. Они действительно «ожесточенно» презирали мужика, считали, что ему необходимы «ежовые рукавицы» и что без «попечения» ему не обойтись.
Справедливости ради заметим, что после 1861 г. число открытых носителей идеи интеллектуальной и моральной неполноценности крестьянства уменьшилось. Публичная откровенность такого рода выходила из моды, но недостаточно быстро. Не зря же Витте в своих мемуарах постоянно говорит о том, что правительство и дворяне воспринимают крестьян как «полудетей», «полуперсон»; о совещаниях объединенного дворянства он замечает, что «дворяне эти всегда смотрели на крестьян как на нечто такое, что составляет среднее между человеком и волом»256 и т. д.
Характерна в этом смысле фигура Д. Ф. Самарина. Человек по складу весьма догматичный, заметно уступавший старшему брату в масштабе личности, он был ярым противником личной крестьянской собственности и, соответственно, выкупной операции, о необходимости отмены которой он заявил еще в 1861 г.
В 1881 г. он был лидером большинства экспертов («сведущих людей»), обсуждавших аграрный вопрос и требовавших отмены ст. 165 о досрочном выкупе наделов.
Его «Мнение большинства экспертов» — манифест воинствующего социального расизма и неокрепостничества, который в кристально чистом виде показывает, как воспринимала народ значительная и влиятельная часть дворянства.
Крестьянин трактуется не как человек, имеющий такие же права, как Д. Ф. Самарин или любой из экспертов, а опять же как «аппарат для вырабатывания податей», как существо, на которое правительство возложило обязанность платить налоги и повинности, для чего наделило его землей.
Два момента наиболее показательны.
Самарин начинает с того, что досрочно выкупивший свой надел по ст. 165 крестьянин освобождается от круговой поруки. Между тем она — «бремя, возлагаемое государством на целое сельское общество с целью обеспечить исправную уплату податей или повинностей или выданных обществу в ссуду денег».
Поэтому Самарин не считает справедливой ситуацию, при которой человек, выкупивший свою землю, тем самым слагает с себя «ту долю ответственности за других», которая на нем лежала, и «самовольно» (!) возлагает ее на остальных общинников, у которых нет возможности сразу выкупить свои наделы.
Прелестная логика!
Особенно если примерить ее на себя!
«Если взаимная ответственность добровольно принята на себя обществом, или обязательно возложена на него законом, то едва ли вправе закон выделять из ответственности некоторых членов без согласия общества»257.
Интересно, а когда это у русских крестьян был выбор — принимать или отвергать круговую поруку? Их кто-то спрашивал об этом?
Не менее примечательно и продолжение.
Из права общины проводить переделы земли, пишет Самарин, следует, что у каждого отдельного домохозяина есть только право временного пользования полученным участком,
Поэтому тот факт, что он в течение какого-то периода времени вносил выкупные платежи сообразно площади полученной им земли, не дает ему права получать в личную собственность «то самое количество земли, за которое он вносил выкупные платежи», как гласит ст. 165. (!!!)
Это, по Самарину, «нарушает право собственности общества».
«Может случиться, что домохозяин в продолжение 20 лет пользовался по мирской разверстке только двумя душевыми наделами и по этому числу вносил выкупные платежи. Через 20 лет вследствие увеличившегося состава семьи этого домохозяина, общество представляет ему 4 душевых надела. Справедливо ли признать за ним право воспользоваться новой разверсткой и закрепить за собою навсегда посредством взноса соответственной выкупной ссуды, право на отведенные ему 4 душ надела, тогда как он продолжение 20 лет участвовал в выкупе только двух наделов?»258.
Показательно, что рассмотреть обратную ситуацию ему в голову не приходит.[131]
Самарин считает, что крестьянин, выкупивший свой надел, собственником быть не может, а должен сдать его в общину. А что же он тогда выкупал? Свои крепостные повинности, отвечает Самарин.
Конечно, для этих людей крестьяне — рабочие лошади, не более того.
Рядом с Самариным стоит такой государственный деятель, как министр внутренних дел И. Дурново и его единомышленники, выступавшие против строительства Транссиба (см. ниже).
Безусловно, крайние в этом плане взгляды выразил С. А. Нилус в ходе работы Мценского уездного комитета Особого совещания С. Ю. Витте. Он как бы проговорился за всех своих единомышленников.
Он заявил, что «просвещение деревни ни к чему не ведет и поэтому совершенно не нужно. К чему учить мужика, когда этим темным мужиком создалось государство русское, когда пред этим темным мужиком и теперь трепещет вся Европа. Нет, в основе государственной жизни лежит другой принцип, именно, русское государство устроилось верой Божией, но теперь этот принцип нарушен, и мы в Комитетах должны отметить и указать, что вера падает, что родители не могут справиться с детьми, дети не слушают родителей.
Вопросы веры надо поставить во главе всего и, кроме того, указать то значение, которое должно играть в государственной жизни дворянство.
Государство российское должно управляться Помазанником Божиим, а главными помощниками Его должны быть дворяне, которые издревле были руководителями деревенской жизни.
Нилус оговаривается, что он не стремится поднять вопрос о крепостном праве, но он хочет восстановить то доброе, что было при крепостном праве. Он полагает, что власть всегда должна быть попечительная, так сказать, любовная, а в крепостное право таковая и являлась в лице помещиков — дворян. Пропали дворяне, и пропала такая власть. Мужику и живется гораздо хуже, чем при крепостном праве, потому что у мужика теперь нет власти руководящей, а крестьянин требует себе руководителя»259.
Официальное возвращение к «истокам», к «духовным скрепам» началось с воцарением Александра III.
В крестьянской политике эту идею повернуть время вспять олицетворял министр внутренних дел граф Д. А. Толстой. Он открыл эпоху аграрных контрреформ, ознаменовавших переход правительства к откровенной изоляции крестьянства от общегражданского правового поля, причем — во многом по инициативе и с одобрения большой части общества.
Свой взгляд на проблемы деревни он внятно объяснил, продвигая закон о семейных разделах.
Отмечая их пагубное влияние на платежеспособность деревни, он не оспаривал того факта, что в основном они вызываются не беспечностью крестьян, а причинами нравственного порядка — семейными ссорами и противоречиями.
Однако он, что называется, на голубом глазу утверждал, что эти «несогласия и раздоры являются в большинстве случаев проявлением общего упадка дисциплины среди крестьянского населения в свою очередь, отсутствия каких-либо ограничений для развивающегося в последнее время духа своеволия и распущенности»260. А потому, если крестьяне будут сознавать, что уйти из семьи «по произволу» невозможно, то ссор неизбежно станет меньше.
Этот чудный образчик душевной тупости и глухоты как будто сформулирован Текутьевым.
В 1886 г. было принято два закона. Один затруднял семейные разделы, второй объявлял нарушение сельскохозяйственными рабочими (в массе крестьянами) договоров о найме на работы уголовно-наказуемым преступлением. (Закон 12 июня 1886 г.)
12 июля 1889 г. появилось Положение о земских начальниках, в котором ясно проявились вотчинные тенденции попечительства над крестьянами. Земские начальники получают огромные дискреционные права в плане попечения над крестьянскими учреждениями.
Положение не только подтверждало существование обособленного крестьянского управления, но и меняло крестьянское право в области суда и управления, подчиняя при этом все крестьянские органы самоуправления опеке «специальных органов по управлению крестьянами, которые построены были на сословно-дворянском начале».
Этот же закон резко расширил компетенцию волостного суда, получившего в свое ведение все споры о надельном недвижимом имуществе и вообще споры и иски ценою до 300 руб. (ранее — до 100 руб.).
Наконец, в 1893 г. была установлена неотчуждаемость крестьянской надельной земли и фактически отменен досрочный выкуп наделов по ст. 165.
В том же году определено, что переделы земли не могут происходить чаще, чем раз в 12 лет. На деле, как говорилось, приводило к тому, что земские начальники заставляли крестьян переделяться там, где никаких переделов не было.
На фоне перечисленных актов началось законотворчество Сената, окончательно обособляющее крестьянское право на началах подворной, семейной собственности.
Перечисленные законы обычно трактуются как свидетельство глубокой реакционности власти. Это верно лишь отчасти, поскольку они — кроме закона о земских начальниках — были инициированы многочисленными земскими ходатайствами 1870–1880-х гг., требовавшими упорядочения системы крестьянского самоуправления, поддержки и сохранения общины, защиты помещиков от своевольства наемных рабочих и жаловавшихся на вредное влияние частых переделов на уровень крестьянского земледелия.
Так что проблема сложнее, чем может показаться на первый взгляд.
Здесь нужно иметь в виду, что новое законодательство во многом было вызвано очевидной несостоятельностью системы крестьянского самоуправления, ставшей мощным фактором дезорганизации и пролетаризации деревни.
В этом плане показателен закон о земских начальниках.
В литературе достаточно сказано о его реакционной стороне, и во многом справедливо. В то же время, полагаю, что введение этого института следует оценивать и в контексте повсеместного упадка крестьянского самоуправления и дезорганизации общинной жизни — как запоздалую попытку уменьшить произвол и анархию сельских сходов и крестьянского начальства.
При этом Страховский считает, что так называемое «попечительство» земских начальников, т. е. их заботы об экономическом и нравственном преуспеянии крестьян, когда они пытались выступать не в качестве чиновников, а качестве «местных вотчинников» провалилось261.
Другое дело их деятельность по надзору за правильностью и законностью действий крестьянского начальства: «Нельзя не сознаться, что за немногими случайными исключениями со времени введения земских начальников стало больше порядка и меньше злоупотреблений в волостных правления, постепенно искореняется пьянство на сходах, надежнее охраняются от расхищения мирские суммы, улучшается мирское счетоводство, возобновляются прекратившие свое существование ссудные кассы, пополняются хлебозапасные магазины и т. д. Эта сторона деятельности земских начальников заслуживает полного внимания и сочувствия»262.
Однако мы довольно хорошо знаем, что в их деятельности сочувствия не вызывает никакого. С. Т. Семенов, в частности, отмечает, что с их появлением вновь обострился ушедший было в тень антагонизм между крестьянами и дворянами.
Итак, возвращение к «скрепам» обернулось торжеством неокрепостничества.
Споры вокруг Транссиба
Теперь — в начале XXI века — понятно, что Россия завоевывалась впрок.
Однако даже в 1880-х гг. огромные просторы Сибири, Степного края и Средней Азии не были по-настоящему интегрированы в жизнь Империи. Лишь в 1890-х гг. началось строительство Великой Сибирской магистрали. Средняя Азия до начала движения по Ташкентской железной дороге в 1907 г., соединившей ее с Европейской Россией, практически была островом (верблюжьи караваны до Оренбурга к этому времени потеряли значение).
Витте, фактически руководивший строительством Транссиба, был не первым, кто понимал сугубую важность проблемы реальной интеграции Европейской и Азиатской частей России, но первым, кто реально смог преодолеть инерцию и изменить историю. Он же, как это часто бывало, наметил задачи для будущего.
Я уже касался ряда сюжетов, связанных с созданием этой магистрали, роли в нем С. Ю. Витте и оппозиции сооружению этой дороги, которая существовала в правительстве263.
Напомню лишь, что Витте был поражен, узнав, что за многолетним противодействием истеблишмента сооружению железной дороги в Сибирь стоит, помимо старых дворянских фобий, такой «государственный» мотив, как боязнь роста цен на рабочую силу из-за возможной миграции малоземельных крестьян. Эта позиция была мощным трендом в коллективном сознании правых.
Действительно, сейчас это кажется диким — как можно строить подобную магистраль и не иметь в виду при этом колонизацию Сибири?
Оказывается, возможно все, и Витте не преувеличивает ни на йоту — даже в том, что его усилия квалифицировались как «революционные».
Ф. Г. Тернер отмечал: «То, что прежде, в дореформенное время, считалось делом самым естественным и необходимым, т. е. выселение избытка населения на свободный земли, то, что не только дозволялось и поощрялось, но даже прямо предписывалось законом, то после 1861 года стало представляться делом крайне опасным, которое не только не следует поощрять, но которому даже следует препятствовать всеми мерами, — делом, о котором даже не следует говорить. Вопрос о переселении получил характер неблагонадежного: человеку благонадежному, консервативному не следовало и касаться его»264.
Опубликованные недавно воспоминания А. Н. Куломзина, управляющего делами Комитета по строительству Сибирской железной дороги[132] (далее: КСЖД), добавляют в нарисованную Витте картину важные детали, характеризующие управленческий класс тех, кто в этот период принимал важнейшие решения, а также особенности бытования социального расизма в конце XIX в.
Куломзин показывает, что до лета 1895 г. Комитет был ареной постоянного изнурительного противостояния с МВД, глава которого И. Н. Дурново во всей красе олицетворял худшие черты крестьянской политики Империи. Поневоле вспоминается характеристика, данная этому деятелю А. Ф. Кони: «Представительный выездной лакей, попавший в силу злосчастной судьбы в министры внутренних дел и участвовавший вместе со всей бюрократией в умышленном держании народа в глубоком невежестве»265. Если бы данная претензия была единственной!
Противостояние Витте и КСЖД с МВД выходило за рамки противоборства сторонников и противников проведения дороги в Сибирь. Оно было борьбой либерального подхода с неокрепостничеством, борьбой за другое видение аграрного вопроса, и в конечном счете — за другую государственную политику. При этом Николай II занимал вполне разумную позицию.
Куломзин говорит, что в ходе этой работы Николай II «выказал лучшие стороны своей личности. Дело было ему поручено отцом, который успел по главным вопросам высказать свою определенную волю, между прочим, резко расходящуюся» с мнением Дурново.
Поэтому для наследника, а затем молодого императора «не могло быть места колебаниям. Вся эта эпоха, предшествовавшая Японской войне, была лучшим временем в новом царствовании, когда мрачные несчастья, сопутствовавшие царствованию позднее, не успели еще наложить на характер молодого государя тот отпечаток мистицизма и фатализма, которые так печально отразились во всем его существе»266.
Куломзин подчеркивает важность деятельности Витте, которому «принадлежала не только первоначальная мысль проведения Сибирского пути и заселения Сибири, но и выдающаяся роль в быстром проведении громадного по одному только своему протяжению железнодорожного пути, сопряженном со столькими затруднениями и неожиданностями»267.
Он непосредственно участвовал в решении разнообразных проблем, тесно связанных с Транссибом и имевших глубокие последствия для внутренней жизни не только Сибири, но и Европейской России.
Особо выделяет Куломзин значение H. X. Бунге, «участие которого в делах Комитета в первые два года его существования имело решительное и самое благотворное влияние на направление его деятельности, влияние, сохранившееся» и после его кончины.[133]
Витте, говорит Куломзин, очень широко поставил проблемы, связанные со строительством Сибирской дороги, причем «на первом, конечно, плане у него был вопрос о мировом значении дороги».
Особенно поучительным примером для Витте была построенная в 1880-х гг. Канадская дорога Монреаль-Ванкувер, протяженностью 4,5 тыс. км (тогда самая длинная в мире), которая прорезала громадный район, по характеру местности очень схожий с Сибирью, только населенный еще реже.
Дорога очень быстро вызвала серьезный подъем земледелия на огромном пространстве пустынной до того центральной Канады, потому что администрация дороги отводила каждому желающему ферму в 160 акров — под гарантию исполнения им установленных правил освоения участка268.
Еще в 1880 г. выращенного на этой территории хлеба едва хватало на то, чтобы прокормить немногочисленных жителей, а в 1891 г. — через пять лет после начала движения — только урожай пшеницы дал избыток для вывоза в 30 млн бушелей (79,2 млн. пуд. — М. Д.)
Вдоль главной линии железной дороги и ее ветвей, длина которых уже сейчас 1200 миль (1800 верст), выросло множество больших и малых населенных пунктов — «за короткое время своего существования Канадская дорога оживила и оплодотворила огромную пустыню, ею прорезываемую».
Да, на это были затрачены большие средства, но теперь это предприятие, которое при открытии движения переживало большие финансовые трудности, дает свыше 8 млн. долл. (16 млн. руб.) чистого дохода, хотя до постройки дороги густота населения на территории, по которой она проходит, была вдвое меньше, чем в настоящее время в Сибири.
От ее конечного пункта, Ванкувера, пароходы ходят в Йокогаму и Гонконг. Конечно, подобная будущность ждет и Сибирскую дорогу. При этом колонизация Сибири даст необходимый выход малоземельной части крестьянства269.
Куломзин говорит, что «ярым противником» Витте выступил И. Н. Дурново, придравшийся к словам о Канадской дороге. Дурново настаивал, что земли переселенцам возможно будет отвести лишь по окончании устройства старожилов. Поскольку соответствующий закон об их землеустройстве еще не был издан, то это «равнялось приведению всех дел к нулю»270.
Дурново дружно возражали все участники заседания. Наследник, в частности, «указал на необходимость насаждения среди крестьянского населения Сибири образцовых крестьянских хозяйств».
В итоге предложение Витте было одобрено, и принято решение об образовании межевых партий для отвода участков переселенцам.
Надо сказать, что в тот момент колонизационное законодательство, по мнению Куломзина, «представляло, можно сказать, совершенную tabula rasa»271.
Между тем поток переселенцев не иссякал, они «десятками тысяч бродили по Сибири без пристанища и устройства». Землю им рано или поздно отводили немногочисленные землемеры, работавшие в Тобольской и Томской губерниях.
Нередко люди селились без разрешения на понравившихся им местах, иногда на свободных землях казны, а иногда между уже существующими селениями по согласию старожилов, а подчас и без него. Тогда начиналась «бесконечная переписка. Каждое такое дело неизменно начиналось с постановления властей о насильственном удалении переселенцев с занятых ими мест, а пока шли бумажные препирательства между властями, деревня все росла, и фактическое приведение в исполнение решения о выселении переселенцев делалось с каждым днем все менее возможным»272.
Настойчивость новопоселенцев в итоге побеждала, и «их с грехом пополам устраивали». Но они давали заразительный пример. Оставленные на самовольно занятых ими местах, они писали на родину о том, как им хорошо, привлекая тем самым новых переселенцев. Подобным образом иногда возникали целые волости. Куломзин в 1896 г. побывал в одной из таких волостей, которая за 15 лет разрослась «в целый ряд цветущих селений».
«Особенно счастливы» были новоселы, обосновавшиеся в глухой тайге в сравнительно близости от городов. Начальство нередко и не знало о них. «Они жили безбедно, скромно, никого не беспокоя, не платя никаких налогов, и это делалось как-то само собой. Таких селений, как я позднее удостоверился, было в Сибири многие сотни».
Однако самыми, по выражению Куломзина, «злачными местами» были киргизские степи Акмолинской области, «представлявшие беспредельный простор никем не занятого девственного чернозема» (то, что в 1950-х гг. будет называться целиной).
Здесь с конца 1870-х гг. генерал-губернатор Западной Сибири Казнаков водворил «ряд богатых, цветущих селений», и их высокое благосостояние привлекало новых переселенцев.
Однако позиция администрации с тех пор изменилась. Близорукие преемники Казнакова, «находившиеся в руках» местного уездного начальства, которое, в свою очередь, «было на содержании киргизских старшин», не считали колонизацию степей русскими крестьянами важной, сообщали в Петербург о том, что свободной земли для этого нет и т. д. Дело доходило до весьма серьезных конфликтов на национальной почве273.
Собственно говоря, перед открытием Транссиба было необходимо создать полноценный переселенческий закон, в котором был бы разработан вопрос о порядке оставления переселенцами родных мест, определены местности, для которых выселение части крестьян было наиболее актуально и т. д.
Однако, пишет Куломзин, здесь «неодолимым препятствием» была позиция Дурново, «в глазах которого переселение являлось актом бесцельного шатания крестьян» опасным для интересов помещиков, так как могло снизить арендные цены на землю. А их поддержание на максимально высоком уровне министр считал одной из главных задач МВД.
Стоило лишь коснуться этих вопросов, Дурново всегда отвечал, что переселенческий закон 1889 г. достаточно определенно нормирует движение за Урал. Если дать переселенцам больше льгот, то начнется массовое выселение, «с которым невозможно будет сладить»274.
К тому же круг компетенции КСЖД ограничен Сибирью, и он должен думать об устройстве переселенцев на местах, а заботы об их отъезде с родины всецело лежат на МВД, и КСЖД не подобает вторгаться в район его деятельности.
Что касается такого шедевра российской бюрократической мысли, как переселенческий закон 13 июля 1889 г., то напомню, что он образовывал как бы парную скульптуру с изданным днем раньше «Положением об установлениях, заведывающих крестьянскими делами», вводившим, в частности, земских начальников. И, конечно, был таким же образчиком неокрепостничества.
Согласно 1-й статье, крестьяне могли переселяться только с предварительного разрешения двух министров (!) — внутренних дел и государственных имуществ. Разрешение выдавалось при соблюдении двух условий. Во-первых, если министры признают «причины, вызвавшие ходатайство о переселении», уважительными, а во-вторых, если в наличии будут свободные участки казенной земли. Переселенцев, не получивших разрешения, администрация возвращала в места приписки275.
Что и говорить, интересное было представление у творцов закона, а также всех, кто его принимал, о функциональных обязанностях министров Российской империи, о распределении их служебного времени и т. д. Неважно, что на деле согласие давал вице-директор соответствующего департамента[134].
Во что это выливалось на практике?
Понятно, что переписка между министрами не была делом одного дня или одного месяца. Между тем нередко переселенцы, решившие покинуть родное село, не дожидались ее результата, трогались в путь и оказывались самовольцами. Если их ловили в пределах Европейской России, то насильно возвращали домой, но, перейдя за Урал, они устраивались наравне с теми, кто получил разрешение.
Они ехали до Волги по железной дороге, затем по Каме плыли до Перми, оттуда по железной дороге до Тюмени, далее по Иртышу и Оби до Омска или Томска. Другие группы от Тюмени двигались сухим путем на Ялуторовск, Ишим и Тюкалинск в Акмолинскую область или от Оренбурга в ту же область.
Когда железная дорога дошла до Челябинска, открылся новый сухопутный путь внутри Сибири на Курган и Петропавловск.
Куломзин отмечает: «Средства передвижения были самые примитивные: по Волге, вверх по Каме и по системе западносибирских рек переселенцы следовали за пароходами в палубных баржах, в которых они располагались под прикрытием палуб в трущобных трюмах без воздуха и воды.
Для переезда по сухому пути они покупали телегу и лошадь в месте схода с железной дороги или баржи, а иногда муж с женой сотни верст везли своих детей на тачке. Часто переселенцы следовали с родины вплоть до Сибири пешком, при своих возах. При таких способах передвижения до 10 % переселяющихся погибало в пути, другие пребывали в места водворения истощенные болезнями и долго не могли поправиться»276.
Незадолго до открытия Сибирского комитета по ходатайству и инициативе Тобольского губернатора Богдановича бывший Комитет для помощи пострадавшим от голода 1891 г. построил на оставшиеся неизрасходованными средства вместительные бараки и больницы в Тюмени, где переселенцы несколько недель дожидались открытия навигации, а те, кто запоздал осенью иногда проводили и зиму, «легкие бараки» в Ялуторовске, Ишиме, Тюкалинске и ряде других пунктов.
Теперь, когда было понятно, как будут попадать переселенцы в Сибирь, нужно было обеспечить соответствующую инфраструктуру по путям их следования. Все это были задачи совершенно новые для бюрократии.
При этом МВД, продолжает Куломзин, тормозило все, что могло, поскольку в основе его взглядов на переселение «лежали оставшиеся от крепостного права понятия о крестьянах как о привязанных к своей земле обязательных пахарях, которые не должны иметь каких-либо идеалов вне узкой сферы своего нищенского домашнего быта, а тут еще боготворение общины, из которой никто не должен сметь выходить». И Куломзин вновь подчеркивает убежденность МВД в том, что облегчение переселения на Восток приведет к тому, что «туда уйдут все арендаторы помещичьих земель, и цены на землю упадут».
Кроме того, МВД считало разрешать переселение можно только богатым крестьянам. КСЖД пришлось выдержать «упорную борьбу» с товарищем (заместителем) Дурново Стишинским, который требовал ассигнований именно для таких переселенцев.
Куломзин замечает, что «давнишний идеал министерства заключался в том, чтобы, всемерно оттеснив административными мерами народное стихийное движение, которым является повсюду эмиграция, достигнуть практической возможности водить, так сказать, переселенцев в Сибирь „на веревочке“.
В разное время министерство воображало себе такую картину, что вот можно мерами администрации поднять такую-то деревню, перевезти ее заботливыми попечениями чиновников на новые места, там снабдить всем нужным на казенные средства, начиная с готовых изб, скота и земледельческих орудий, и затем внушить им заботливость о себе под зоркими очами чиновника»277.
В разные годы, пишет Куломзин, «такое эльдорадо» то должно было облагодетельствовать неимущих, которых требовалось сбыть из европейских губерний как беспокойный элемент, то, наоборот, как в 1893 г., зажиточных.
МВД доказывало, что переселенцы недостаточно успешно устраиваются в Сибири потому, что большинство из них бедняки, которым совершенно не нужно покровительствовать, а значит, и не нужно улучшать «гигиенические условия во время следования их на Восток». Напротив, следует поощрять известное число относительно состоятельных крестьян и на них обратить усилия278.
На заседании 30 ноября 1894 г. вступивший на престол Николай II заявил, что решил оставить под своим непосредственным руководством, дело, завещанное ему отцом, и что он надеется «на дружное содействие ему к проведению Сибирского пути скоро, дешево и прочно».
Не все, однако, правильно это поняли. Дурново не собирался сдаваться, и заседание 3 мая 1895 г., имевшее «громадное влияние» на весь дальнейший ход переселений вылилось в настоящую бюрократическую баталию.
На повестке дня было обсуждение записки по переселенческому делу Нижегородского губернатора Баранова, который весной 1894 г. весьма успешно справился с внезапным наплывом в Нижний Новгород 12 тыс. переселенцев, двигавшихся на Пермь. Он нанял баржи и пароходы и быстро доставил туда людей, чем заслужил всеобщее и справедливое одобрение.
В своей записке он особое внимание обращал на значительное число обратных переселенцев, причину чего он видел в бедности большинства переселенцев. Теперь же, возвращаясь назад разоренными и обнищавшими, они становятся «крайне опасным на месте элементом». Поэтому Баранов, «послушный намекам МВД», предлагал допускать к переселению только состоятельных крестьян279.
Остроту этому заседанию придавал тот факт, что Куломзин узнал через знакомых, служащих в МВД и не одобрявших крепостнические подходы своего начальства, что Дурново решил в этом году начать в отношении самовольцев репрессии, которые за последние годы вышли было из обыкновения.
Он разослал губернаторам циркуляр с требованием, чтобы в волостных и сельских обществах было объявлено, что те, кто переселяется самовольно, будут лишены льгот по удешевленному проезду, врачебно-продовольственной помощи и не получат казенной земли. Более того, их вернут как с пути, так и из Сибири по этапу, а затем будут судить по статье, предусматривавшей арест от 2 недель до 3 месяцев.
Дурново намеревался делать это вопреки тому, что Александр III, начиная с 1892 г., неоднократно разрешал отвод казенных земель самовольным переселенцам.
Более того, как бы в пику этим новациям, связанным с начавшимся строительством Транссиба, МВД 2 июля 1894 г. решил, что получить разрешение на переселение в 1895 г. смогут только те, кто напишет ходатайства губернскому начальству за три месяца — не позднее 1 октября 1894 г. С учетом размеров России и скорости коммуникации между Властью и сельскими обществами срок был определен издевательски короткий. А тех, кто не успел или не знал и все-таки поехал, должны были ловить, возвращать и сажать под арест.
Куломзин продумал меры противодействия, однако важнее было другое. «Молодой государь», — пишет он, — «был слишком в то время заинтересован переселенческим делом, чтобы не пожелать поставить вопрос этот ребром, и мне даже не пришлось убеждать Его в необходимости этого. Препятствовать переселению значило отнять у всего дела сооружения Сибирской линии главный его нерв»280.
Открывая заседание Николай II сказал, что размеры переселения сейчас таковы, что «это явление народной жизни» следует воспринимать без каких-либо опасений. Поэтому крайне нежелательно насильственными мерами возвращать самовольцев, так как они, порвав связи с своими общинами и обнищав в пути, едва ли будут встречены с энтузиазмом прежними односельчанами.
Дурново приехал, взбешенный тем, что его уличили «в попытке задушить все переселенческое дело. Доказывая с горячностью необходимость насильственного возвращения самовольных переселенцев, Дурново четыре раза возвращался к этому вопросу» и, по тогдашнему выражению Куломзина, «с яростью ходил в атаку на председателя», т. е. Николая II, настаивая на подчинении переселения «всей процедуре разрешений из центра»281.
Витте сообщил заседанию, что за последние 7 лет переселилось 300 тыс. чел. и что при ежегодном приросте населения Империи в 1,5 млн. чел., это не может оказать негативно повлиять на экономику страны. Насильственно задерживать это движение нельзя, потому что оно всегда обойдет любые препятствия. Это доказывается тем, что за последние годы самовольцы составляют 78 % общего числа переселенцев. Данный процесс, конечно, не нужно пускать на самотек, а необходимо руководить им в интересах государственной политики.
Наиболее энергично, пишет Куломзин, выступал H. X. Бунге, который отметил, что в 47 европейских губерниях насчитывается 726 тыс. безземельных крестьянских дворов, в 137 уездах 20-ти губерний 385 тыс. дворов сдают свои наделы в аренду другим крестьянам, а в 107 уездах 17-ти губерний 479 тыс. дворов совсем не имеют рабочего скота.
Таким образом, сказал он, переселение крестьян вызывается самыми насущными потребностями, поэтому ставить ему преграды бесцельно. Задачей правительства не может быть задержание переселенцев, хотя бы и самовольных, его задача — правильная организация этого движения282.
После его речи Дурново опять поднял вопрос о том, что в текущем 1895 г. «всячески следует» возвращать самовольцев назад в соответствии с законом 1889 г.
И тут уже Николай II «выразил решительное повеление, чтобы в нынешнем году, подобно тому, как это делалось при его отце, впредь до выработки новых переселенческих правил, всем переселенцам, которые прибудут в Сибирь, были отведены казенные земли, с распространением на них утвержденных 5 июня 1894 года правил о правительственных пособиях нуждающимся»283.
Тогда Дурново стал настаивать на возвращении хотя бы тех самовольцев, которых поймают в пределах Европейской России.
Участники совещания, в том числе Витте и граф Воронцов-Дашков, более или менее отбили и этот натиск. Было решено, что если переселенцы достигли хотя бы Нижнего Новгорода, Казани или другого узлового пункта переселенческого движения в пределах европейских губерний, то насильственное их возвращение неприемлемо, как и тех, кто доехал до Сибири.
А целые партии переселенцев можно было останавливать только в исключительных случаях и только с разрешения МВД, «чем и была возложена на министра ответственность за каждую произвольную в этом направлении меру».
Заключение Комитета гласило, что все, кто прибыл в Сибирь в 1895 г. должны быть там водворены и получить правительственные пособия.
Вскоре умер H. X. Бунге, и это была большая потеря для России.
Его место председателя Комитета министров занял Дурново, который стал таким образом непосредственным начальником Куломзина, который уже 12 лет был управляющим делами Комитета.
Вишенкой на торте в истории с этим государственным деятелем является замечание А. Н. по его поводу: «Что касается собственно направления самих решений Комитета, то я редко встречал человека более непонятливого, чем И. Н. Дурново, если дело было сколько-нибудь сложное.
Мелкие дела он тщательно прочитывал… но читал ли большие, сложные дела, в этом докладчики всегда сомневались. После предварительного подробного доклада оставалось большое сомнение в том, что он усвоил себе суть дела…
Поэтому канцелярия отчеркивала и подчеркивала в печатном экземпляре председателя представления министра существенные части, отдельные фразы, на полях или в отдельной записке, кратко излагала суть вопроса.
На заседании председатель добросовестно прочитывал заметки по нанесенному на его экземпляре тексту. Когда министр начинал спорить, Дурново мог еще сказать несколько слов, но в случае настойчивости со стороны оппонента дело могло получить совсем неправильное направление»284.
И вот когда задумываешься о том, что такой светоч интеллекта реально влиял на жизнь огромной страны, рассылал циркуляры, продвигал законы, вроде фактического запрета досрочного выкупа и неотчуждаемости надельной земли, ломая при этом Бунге, которому он разве что башмаки достоин был чистить, то вспоминается мнение одного знакомого, который в минуты злобы любит повторять, что «неразумнее русского дворянства только польское, потому что оно на 120 лет раньше потеряло свою государственность»…
И это с Дурново во многом связано то, что Леонтович точно определил, как дегенерацию правительства. Слава Богу, там были и другие люди.
Государственный социализм без правового государства
Государственный социализм, широко практикуемый у нас в области экономическо-финансовой политики, не только не способен вдохнуть жизнь в больной организм России, но еще более умерщвляет его.
Замечу также, что антикапиталистическая утопия хотя бы факультативно не может не быть социалистической.
Есть веские основания квалифицировать крестьянскую политику Александра III — наряду с введением в 1880-х гг. фабричного законодательства[135] — как русский вариант «государственного социализма», явления, широко распространенного на Западе во второй половине XIX в.
Предвижу законное недоумение некоторых читателей, потому что многих из нас учили, что под луной есть только одни настоящие социалисты — марксисты-ленинисты. Несколькими этажами ниже располагаются наивные недотепы-утописты, т. е. народники, и уж меньше всего это святое слово может быть связано с царизмом.
Как всегда, все сложнее.
Революции 1848–1849 гг. и жесткая масштабная критика темных сторон капитализма вызвала попытки устранить эти недостатки, не разрушая при этом самого экономического строя.
Так появились мирные, не нацеленные на революцию варианты социализма — христианский, государственный, и даже консервативный. И множество ученых-экономистов, образовавших целую школу, стали все активнее выступать за государственное, законодательное вмешательство в экономику.
Такой важный принцип либеральной доктрины, как минимальное воздействие государства на развитие народного хозяйства, фактически был отброшен, поскольку он вел к народные массы к нищете, увеличивал социальное расслоение т. д.
Во всех ведущих странах ученые и политики самых разных взглядов-консерваторы, клерикалы, этатисты и приверженцы либерализма — агитируют за государственное вмешательство в социальную жизнь трудящихся и в то же время пытаются пробудить в обществе сознание того, что интересы его слабейших членов необходимо охранять, пытаются вызвать чувство общественной солидарности (к чести России, это чувство масштабно проявится во время голода 1891–1892 гг.).
Лидером здесь стала Англия, где первые рабочие законы появились еще в 1819 г. А затем в ведущих странах Запада развернулось принятие множества законов, ограничивающих или даже совсем запрещающих фабричный труд женщин и детей, регламентирующих соблюдение гигиены, уменьшающих продолжительность рабочего дня, и начинается страхование рабочих от старости и болезней.
Параллельно сначала в Англии, а затем и на континенте образуются профсоюзы рабочих (тогда они чаще именовались ассоциациями рабочих), которые помогали своим членам при безработице и организовывали стачки для достижения более выгодных контрактов. В то же время начинается развитие кооперативного движения, способствовавшего подъему благосостояния трудящихся масс.
Рабочее законодательство в разных странах имело общие черты.
Во-первых, более или менее подробно регламентировались взаимоотношения рабочих и работодателей, во-вторых, вводилась фабричная инспекция, в-третьих, фиксировалось рабочее время женщин и несовершеннолетних, а в некоторых странах также и взрослых, в-четвертых, определялся порядок выдачи зарплаты, в-пятых, вводились третейские суды между хозяевами и их служащими, в-шестых, устанавливались стандарты соблюдения гигиены на фабриках и в жилищах рабочих, в-седьмых, появляются разные варианты обязательного страхования от несчастных случаев, болезни и потери работоспособности и т. д.285
Россия не осталась в стороне от этого процесса, и в 1880-х у нас также появляется рабочее законодательство и фабричная инспекция.
В этой сфере сразу же возникла терминологическая путаница — какие меры считать социалистическими, а какие просто естественными, нормальными и т. д.
Конечно, только по недомыслию можно было считать такие вещи, как создание инвалидных касс и организацию призрения, как запрещение работы детей и беременных женщин, обеспечение нормальной гигиены на рабочем месте (например, установление вентиляции на фабриках) и другие подобные меры социализмом.
Нам сейчас важно понимать, что под государственным социализмом в то время понимали проведение государством мер социального характера, направленных на улучшение положения простого народа и на преодоление социальных антагонизмов. Эти меры, как мы видели, имели весьма широкий спектр, а иногда выливались в относительно цельную политику, как «прусский социализм» Бисмарка.
На ситуацию в России сильнее всего повлиял, пожалуй, созданный в 1872 г. в Германии «Союз социальной политики», идеи которого в значительной степени были реализованы Бисмарком.
В этот «Союз» вошли весьма авторитетные экономисты, которых не без иронии стали именовать «социалистами кафедры» («катедер-социалистами»). Они требовали социальных реформ, поскольку слабые люди «в экономической борьбе нуждаются в специальной заботе со стороны государства»286.
В частности, помимо социального законодательства, они выступали за уменьшение прямых налогов на трудящихся и не считали свободу рыночного оборота земли бесспорной ценностью.
Они больше других обращали внимание на аграрный сектор и считали, что тенденция к концентрации земли в немногих руках не соответствует интересам государства и должна им решительно пресекаться. Оптимальным они считали вариант, когда наряду с частной (мелкой) собственностью существует государственная и коллективная, имеющие большое будущее.
Эти ученые считали, что в современных условиях государство обязано было защищать аграрный сектор от угрозы финансового капитала, и, в частности, поддерживать крестьянство «как оплот существующего строя против руководимого социалистами пролетариата, а также как самую здоровую часть населения, ценную с военной точки зрения»287.
В России государственный социализм имел свою понятную специфику.
Прежде всего поле деятельности для государства здесь было несравненно более обширным, чем на Западе, особенно с учетом громадного государственного хозяйства, которого в таких размерах там не было. Как не было и 80–90-100 миллионов крестьянского населения, которое и стало главным объектом приложения усилий Власти.
Пролетариат количественно был еще невелик, множеством интеллектуалов он и за пролетариат не считался, поскольку в его составе преобладали крестьяне. Более того, народники долго отрицали само наличие пролетариата в России.
Ключевым для понимания политики государственного социализма в России является, по моему мнению, глубокое внутреннее родство, фактическое уравнение крепостничества и западноевропейского социализма, о котором писал Гакстгаузен, Ю. Ф. Самарин и другие. Напомню мысль Самарина о том, что «мы» как крепостники и социалисты «стоим на одной доске», потому что ратуем за подневольный, «искусственно организованный» труд.
Для того, чтобы в правовом государстве ввести социалистические меры, связанные с ограничениями прав личности, требуется революция, на худой конец чрезвычайное положение. Во всяком случае, совершенно иная сила власти, чем была в Европе[136].
А у нас власть веками стояла на урезании этих прав (дворянство в сравнении с крестьянами было свободно, но полноты гражданских прав не имело) и вообще не очень привыкла стесняться.
Поэтому западные призывы к усилению государственного вмешательства в экономику и социальную сферу находили в России совсем иной отклик и обретали куда больший масштаб. Таким образом, изменение терминологии позволяло правительству считать привычные патерналистско-крепостнические практики социалистическими и быть, что называется, в тренде.
То есть — с учетом особенностей нашей истории — чувствовать себя, условно говоря, Большим Добрым Барином.
В России поклонники государственного социализма были и среди экономистов, и среди чиновников.
Патерналистские тенденции правительства были поддержаны левой частью общества. Идеи катедер-социалистов, перенесенные на русскую почву народнической профессурой (А. И. Чупровым, Н. А. Карышевым, А. С. Посниковым и др.), прекрасно вписались, с одной стороны, в антикапиталистические настроения русского общества, а с другой, в вынесенные из крепостной эпохи традиционные подходы правительства, декорируя при этом неокрепостничество в пристойные по тому времени одежды.
Разумеется, нелепо искать буквального соответствия между экономической политикой Александра III и доктриной катедер-социализма.
Однако нельзя не увидеть и безусловного сходства. Хорошо известно мнение Витте о «глубоко сердечно» отношении Александра III к бедам и нуждам крестьян и «русских слабых людей вообще», о том, что он старался быть «покровителем-печальником русского народа, защитником русского народа, защитником слабых».
Как известно, «забота о слабых» — один из постоянных аргументов в пользу сохранения и поддержания общинного режима. Дело даже не в болезненной реакции общественности на слова Столыпина о ставке на сильных, а в том, что все, буквально все, что делалось в патерналистском ключе трактовалось обществом как защита слабых, как забота о слабых.
Мы помним об изменении налоговой стратегии правительства, о снижении податной нагрузки на крестьян.
С 1893 гг. государство, как говорилось, начинает методично списывать с крестьянства многомиллионные продовольственные долги («Царский паек»), проводит в рамках продовольственной помощи комплекс мероприятий, которые должны помочь деревне.
В совокупности эти меры значительной частью истеблишмента и общества трактовались как государственный социализм а ля Бисмарк — с учетом российской специфики.
И аграрные контрреформы, которые во многом были запоздалой попыткой властей отреагировать на давно начавшийся распад крестьянского самоуправления, и законотворчество Сената недвусмысленно усилили официальный патернализм.
Однако подавалось это, с одной стороны, как возвращение к традиционным «духовным скрепам» и пр., а с другой, имело куда более современную идейную упаковку, поскольку эти меры также проводились в контексте «заботы о слабых», которые самостоятельно не могут устоять в борьбе с опасностями окружающего мира — кулаками, ростовщиками и пр. Община в таком контексте становится своего рода богадельней, в которой крестьяне, по крайней мере, имеют какую-то гарантию выживания.
Напомню брошенное С. Ю. Витте замечание о том, что «после проклятого 1 марта реакция окончательно взяла верх» и «община сделалась излюбленным объектом Министерства внутренних дел по полицейским соображениям, прикрываемым литературою славянофилов и социалистов»288.
У этих мероприятий был четкий «демократическо-цезаристский» подтекст — царь реально заботится о вас, крестьянах, не дает помереть с голоду, разориться и т. п. Следствием этой политики, явно не укреплявшей правосознание народа, стал быстрый и мощный рост иждивенческих настроений последнего.
При этом сформированную крепостнической эпохой психологию крестьянства это не поколебало и не могло поколебать, ибо бесплатная продовольственная помощь — дар Царя-батюшки — вполне вписывалась в то, что мы привычно именуем «царистскими иллюзиями» русского народа, с той лишь разницей, что «Царский паек» был вполне осязаем. Не зря П. А. Столыпин позже скажет о «развращающем начале казенного социализма».
Эти мероприятия не только были вполне в духе времени, но в данном контексте привычная вековая патерналистская схема управления страной, повторюсь, вдруг обретала иной и как бы более значительный смысл, не говоря о симпатичном антураже.
«Бисмарковский» подход к социализму, адаптированный к российской специфике, был весьма привлекателен для тогдашней бюрократии, поскольку открывал принципиально новые возможности для усиления своей роли в стране. При этом никакому условному Лассалю у нас не нужно было общаться с условным же Бисмарком и объяснять выгоды такой политики.
Еще в 1868 г. петербургский вице-губернатор Лилиенфельд отмечал, что «чисто социалистический оттенок… несколько захватывает» даже «нашу бюрократию»289.
А вот как характеризует Куломзин занимавшего в 1881–1892 гг. пост министра государственных имуществ М. Н. Островского: «По своему казенному направлению (он) всегда сочувствовал либеральному образу мыслей с большой примесью славянофильства, т. е. национального стремления при условии, конечно, всемогущего действия бюрократии. Он искони сочувствовал свободе печати, заботам о благосостоянии народа и был более чем врагом крупной собственности…
В его взглядах на частную собственность отразились до известной степени социалистические идеалы. В его мечтаниях надлежало бы признать государство верховным распорядителем земельного фонда с раздачей его частным лицам лишь во временное владение»290. Именно этот взгляд Островский провел в законе о поземельном устройстве крестьян в Западной Сибири, что привело к установлению этого порядка и в Забайкалье, т. к. создавать разные режимы в отдельных частях Сибири было невозможно.
В 1894 г. весьма осведомленный К. Ф. Головин писал: «Ученые, даже просто чиновники, занятые социальным вопросом и более или менее носящие казенное клеймо, обнаруживают сильные поползновения к урезыванию поземельных прав. Наиболее опасные враги землевладения насчитываются не среди революционеров, а в числе таких деятелей, которых прикрывает очевидная благонамеренность, их верность государственному началу.
В самом деле, нередко приходится выслушивать из очень чиновных уст, что целью аграрной политики должна быть национализация поземельной собственности. Лица, облеченные властью, с легким сердцем высказывают такие чисто социалистические взгляды, потому что поглощение личной собственности государством им кажется одним из пунктов той современной нам политической программы, которая поставила себе задачей усиление государственного вмешательства…
С тех пор, как у нас был поднят вопрос о влиянии выкупной операции на крестьянское землевладение, в официальных сферах неоднократно высказывалось мнение, что выкупные платежи не должны вовсе подлежать погашению, а что их, напротив, следует обратить в постоянный налог, превращая таким образом крестьянские наделы в государственную собственность»291. Впервые, однако, впервые подобные идеи были озвучены сразу после 19 февраля.
Идея отмены выкупных платежей и преобразования их в оброчную подать, т. е. фактическую экспроприацию выкупавшейся крестьянами свыше четверти века земли, о которой говорит Головин, была очень популярна в публицистике определенного сорта.
За этот бессовестный обман крестьян выступал и действительный тайный советник Н. П. Семенов[137], один из немногих еще живых в 1890-х гг. сотрудников Редакционных Комиссий, и такой, казалось бы, либеральный деятель, как К. Д. Кавелин, убеждавший своих читателей в том, что сделать это совсем несложно[138].
Отмечу и социально-расистское желание этих уважаемых в обществе людей воспользоваться крестьянской малограмотностью.
Характеристику, которую Гурко дал Плеве, можно отнести ко множеству видных представителей русского образованного класса. Это позволяет отчасти понять ту фантастическую близорукость, с которой большая часть правительства и элит Империи подходила к проблемам социально-экономического развития страны.
В 1909 г. на IV съезде представителей промышленности и торговли А. А. Вольский сформулировал неотложные задачи, стоявшие перед страной.
Среди мероприятий общего характера он выделил:
1) Скорейшее введение всеобщего обучения и расширение профессионального образования;
2) Всемерное поощрение самодеятельности народа путем создания профессиональных союзов и экономических кооперативов;
3) Развитие в населении чувства собственности и законности путем содействия к скорейшему переходу от общины к частному (хуторскому и отрубному) хозяйству и «путем строго соблюдения законов представителями правительственной власти».
К этому перечню он сделал замечание, которое многое раскрывает в этой теме: «Я понимаю, что в нашей стране государственного социализма, где до последнего времени делалось, отчасти же делается и до сих пор все, чтобы жей в вечные оброчные платежи за предоставленные крестьянам в неотчуждаемое владение земли…
Заменою выкупа оброчными платежами облегчится участь крестьян бывших крепостных, так как их оброчные взносы могут быть приравнены к оброчным платежам бывших государственных крестьян, и нет сомнения в том, что если некоторое общее уменьшение крестьянских платежей, за приобретение ими в собственность их надельных участков, теперь же неотложно последует, хотя и под условием замены прав собственности неотчуждаемостью землевладения, то крестьяне останутся довольны этой облегчающей их переменой, и она пройдет тем незаметнее, чем значительнее будет возможное понижение для них платежей, ибо наш крестьянин предпочитает всегда ближайшую и непосредственно представляющуюся ему выгоду — отдаленным, хотя и большим выгодам, для него неосязательным. С этим согласится всякий, кто только знает русский народ». (Семенов Н. П. Освобождение крестьян в царствование императора Александра II. Выводы и заключение. СПб., 1894. С. 65.).
Тем не менее сделать это надо, ибо в промедлении кроется большая опасность. Я знаю, что у наших поборников государственного социализма по этому поводу станет перед глазами призрак демократического социализма, при борьбе с коим все забывается и все ставится на одну карту292.
Целыми десятилетиями, поясняет свою мысль Вольский, наше правительство ничего другого не делало, как насаждало государственный социализм сверху, «нередко торгуясь на повышение с социал-демократами из-за влияния на рабочий класс».
Поэтому ему не нужно удивляться, что своими действиями оно само вызывает к жизни социализм демократический, потому что оно не дает людям естественных, нормальных прав и тем обращает их к революционерам, которые ему обещают эти права. Натиску социал-демократов может противостоять только консолидация «более уравновешенных и спокойных элементов» общества в разнообразные и всевозможные союзы.
Таким образом, политика русского государственного социализма исходила из того, что перечисляемые Вольским явления, которые давно были банальностью в любой цивилизованной стране, в России считались опасной предпосылкой возникновения демократического социализма и блокировались опекой и патернализмом.