Предпринятый по инициативе Петербурга совместный демарш России, Германии и Франции вынудил Японию отказаться от Ляодуна. Россия, таким образом, приняла на себя роль «защитника» Китая от японской агрессии.
После этого русская политика на Дальнем Востоке заметно активизировалась.
В 1896 г. в Москве был заключен русско-китайский договор об оборонительном союзе против Японии на случай ее нападения на Китай, Корею или русские владения в Восточной Азии. То есть Россия выступила как гарант территориальной целостности Китая.
Китай при этом соглашался на прокладку железной дороги через Северную Маньчжурию во Владивосток — будущую КВЖД; подписавший договор министр Ли Хун-чжан получил за это миллионную взятку.
Витте, считавший, что престиж золотого рубля в глазах местного населения важнее оккупационного батальона в соседней деревне, выступал за экономические методы утверждения России на Дальнем Востоке.
Однако в конце 1897 г. Россия по личному приказу Николая II — вопреки принятым на себя обязательствам — захватила Порт-Артур, а в марте 1898 г. вынудила Китай подписать с ней договор об аренде Ляодунского полуострова (по которому китайцы, кажется, не взяли ни копейки!). В литературе это принято оправдывать тем, что Германия захватила порт Цзяочжоу, а на Порт-Артур якобы претендовали англичане.
То есть — оставляя в стороне привычную демагогию в стилистике «если не мы, то они (англичане)», которую лично я слышу с августа 1968 г., и «они могут, а чем мы хуже?» — сухой остаток от этой истории таков: Российская империя нарушила данное ей Китаю слово.
И весьма наивно рассматривать эту акцию в отрыве от дальнейшей истории Китая[148].
На Дальнем Востоке развернулась «безобразовская шайка», группа аристократов, включавшая зятя царя великого князя Александра Михайловича, которая в стремлении нажиться на природных богатствах Кореи и Восточной Азии отвергала методы Витте, добилась его отставки с поста министра финансов и прямо повела дело к войне.
Уровень политического мышления «безобразовцев» хорошо показывает идея разместить на площади огромной лесной концессии на реке Ялу, протянувшейся вдоль вей китайско-корейской границы, «наш боевой авангард, переодетый в платье лесных рабочих, стражников и вообще служащих» численностью «до 20 и более тысяч человек», которые должны будут предотвратить возможность атаки японцев на КВЖД и изоляцию Порт-Артура.46
Витте с самого начала квалифицировал захват Порт-Артура как меру «возмутительную и в высокой степени коварную» в отношении как Китая, так и Японии47. И он был прав — японцы восприняли оккупацию Порт-Артура, из которого их по инициативе России выставили в унизительной форме, как оскорбление.
Будучи категорически против этой «ребяческой» и попросту некрасивой акции, Витте хорошо видел, что движет императором, который «по склонности… прославиться, в глубине души всегда желал победоносной войны».
Он замечает по этому поводу: «Я даже думаю, что если бы не разыгралась война с Японией, то (война) явилась бы на границе Индии и в особенности в Турции из-за Босфора, которая, конечно, затем распространялась бы»48. А Гурко пишет, что «легкость, с которой Россия развернула свои пределы на Дальнем Востоке, порождает (у Николая II — В. Г.) мысль идти дальше в этом направлении. Рисуется возможность подчинить русскому владычеству и иные азиатские страны, как то: всю как Северную, так и Южную Маньчжурию, а равно и Корею. По словам Куропаткина, государь мечтал даже о Тибете и Афганистане»49.
Вообще меру адекватности восприятия венценосцем окружающего мира, то есть меру «ребячества», вполне характеризует тот факт, что осенью 1904 года он был готов после победы над Японией воевать с Англией и США50.
Однако выяснилось, что нарушение слова, данного великой державой, не всегда проходит безнаказанно.
Россия расплатилась за это унизительным поражением и спровоцированной ею революцией, которые за 1904–1905 гг. сломали Утопию.
Финал 40-летней политики принципиального отторжения опыта человечества был плачевным.
Русско-японская война — как ровно за полвека до нее Крымская — вновь показала «гнилость и бессилие царизма».
Как и в 1856 г., так и в 1905 г. далеко не все поняли связь между предшествующей политикой и военными катастрофами.
О причинах поражения русской армии в 1904–1905 гг. написано немало, и я отсылаю желающих к литературе.
Выше приводился фрагмент из письма В. В. Шульгина В. А. Маклакову о «кое-какстве», и в контексте изучаемых проблем должен заметить следующее.
То, о чем говорит Шульгин, и то, что осталось за кадром, было неизбежным следствием утопии.
Нелепо думать, что во время экзогенной, т. е. запоздавшей модернизации можно было проводить архаичную политику в экономике и социальной сфере, игнорировать все, что тогда в цивилизованных странах считалось азбукой, и при этом в сфере военной быть на уровне мировых стандартов.
Война усложняется по мере усложнения цивилизации.
И старые методы — закупить 15 тыс. мушкетов в Швеции у королевы Кристины, как это было в XVII в., а потом при Петре I — в Голландии, а после 1861 г. винтовки Бердан № 2 во Франции — уже не работали.
Однако военной промышленности, качество которой соответствовало амбициям императора и большой части его подданных Россия, как мы знаем, создать не смогла.
Это неудивительно.
Если ты игнорируешь опыт человечества в важнейших сферах, ты ментально и организационно не будешь успевать за ним и в том, что считаешь необходимым.
В какой мере презрение к капитализму могло способствовать повышению технического уровня военной промышленности?
Высокотехнологичные отрасли не могут возникать в обстановке негативного отношения к фабрично-заводскому производству. Не выходит. Даже теодолиты для реформы Столыпина часто закупали за границей.
Стоит ли удивляться тому, что когда в 1906–1907 гг. встал вопрос о строительстве дредноутов, России это оказалось не по силам?
А что насчет военной оптики? Авиации? Радиосвязи?
А разве система, при которой не профессионалы, а великие князья управляли вооруженными силами, помогла анализу англо-бурской войны и, в частности, пониманию значения пулеметов? Их на весь укрепрайон Порт-Артура было 8 штук.
И т. д. и т. д.
Очень грустные «и т. д.».
Итак, с января 1904 г. Россия начала платить по счетам политического инфантилизма.
Витте суммировал конец Утопии в нескольких строчках, первые из которых нам известны: «Российская империя, в сущности, была военной империей; ничем иным она особенно не выдавалась в глазах иностранцев. Ей отвели большое место и почет не за что иное, как за силу. Вот именно потому, когда безумно затеянная и мальчишески веденная японская война показала, что, однако же, сила-то совсем невелика, Россия неизбежно должна была скатиться (даст Бог, временно!), русское население должно было испытать чувство отчаянного, граничащего с помешательством разочарования; а все наши враги должны были возликовать, а враги внутренние, которых к тому же мы порядком третировали по праву сильного, — предъявить нам счеты во всяком виде, начиная с проектов всяких вольностей, автономий и кончая бомбами»51. Заслуживает внимания продолжение этих мыслей[149].
«Отчаянное разочарование» отозвалось и двумя тысячами сгоревших усадеб и крушением старых представлений об устройстве мироздания.
Опять повторилась Нарва — и Севастополь.
Поражение, которое умных заставило задуматься.
Поражение, после которого происходят реформы.
Одной из емких эпитафий несостоявшейся утопии стали слова прусского ученого Рудольфа Мартина, процитированные на 1-м съезде Союза промышленных и торговых предприятий Российской империи в 1905 г. А. О. Немировским: «Последний акт великой русской трагедии разыгрался на полях Ляояна и в проливе Цусимы. Главный актер этой трагедии — русский народ — в настоящее время и пожинает плоды после всего того, что вековая история дала ему; и насколько обратный поход Наполеона из Москвы был последним актом в трагедии жизни одного человека, настолько Ляоян и Цусима являются последним актом в трагедии целого народа.
Заслон Европы от желтого мира в течение долгих веков, русский народ, эта громадная Российская империя, в последнее время мнила себя стоящей на границе своего мирового могущества, своего мирового верховенства.
Обняв Азию с двух сторон, с одной стороны, железными путями до Тихого океана, а с другой, — путями на Индию, эта гордая Империи мнила, что настали минуты, когда весь мир будет у ее ног, когда вся Азия рано или поздно станет частью России.
Тогда, конечно, мир должен был бы слушаться указаний этой великой монархии, тогда Европа была бы только маленьким придатком к этому громадному царству, — придатком, который должен был бы исполнять только веления его. Хотя этот европейский мир — богатый и высококультурный, но ему пришлось бы исполнять веления этой монархии в такой же степени, как в древнее время культурный грек был на побегушках у менее культурного и грубого, но сильного римлянина.
Однако судьбе было угодно распорядиться иначе. В дали азиатского мира на далеких островах жил маленький, почти неведомый желтый народ, которому судьба повелела остановить движение русского колосса. И этим моментом завершилось движение его туда. Произошел громадный поворот назад этого колосса, а вместе с ним такой поворот в событиях мира, каких мировая история знает не много…
Теперь эта гордая империя знает, что ее движение приостановлено, этот гордый народ теперь знает, что его мировые задачи в настоящее время не выполнимы; теперь панславизму конец»52.
Другой современник отмечал, что настало «время полной переоценки русской жизни… Перед нами время, когда мы должны отбросить нелепую славянофильскую проповедь самобытности… Пора нам уже понять, хотя бы по горькому опыту русско-японской войны, что, зашиваясь в свою самобытную и самодовлеющую ячейку, россиянин вообще и русский промышленник, в частности, никого не перехитрит и должен будет уступить свое место народам и элементам, лучше приспособленным к современной борьбе за существование.