Германия по Урал в недалеком будущем представляется мне далеко не такой утопией, какой это казалось русской прессе, подшучивавшей лет 5–6 назад над целым ворохом немецких брошюр, предсказывавших такую возможность и доказывавших ее необходимость и неизбежность»53.
Многим стало ясно, что возврат к прошлому невозможен. Кое-что в стране должно было измениться.
Казалось бы, аграрные погромы ясно показали цену благодушным не-окрепостническим построениям об общине как опоре порядка. Тем не менее, значительная часть русского общества нацелилось на экспроприацию помещичьей земли — в том или ином варианте. В какой-то момент слабину дала и власть — я имею в виде проект Кутлера. Однако государственный смысл победил.
Чего хотела оппозиция?
Едва ли какая-нибудь страна страдала так от мечтателей, как родина Пушкина… Эти мечты о миропереустройстве от Бакунина до Льва Толстого зловещими хищными птицами кружили над Россией. Всякому реальному шагу вперед они противопоставляли химеры и разрушали творческую волю разлагающим действием миража. Волшебная палочка — это была необходимая принадлежность всех этих русских квазифилософов. Примитивный рассудок всегда имеет наклонность все сводить к какой-нибудь одной идее.
Адекватно оценить народнохозяйственное значение программы Столыпина можно, лишь выяснив перспективы народнического и близкого к нему кадетского варианта решения аграрного кризиса.
Мы помним, что к началу XX в. в ряде губерний страны налицо был кризис аграрного перенаселения, о котором Струве писал еще в 1894 г.
Однако оппозиция считала, что в Европейской части страны кризис имеет всеобщий характер, связывала его с малоземельем и видела лишь один способ его преодоления — дополнительное наделение, т. е. экспроприация некрестьянских, прежде всего помещичьих земель и передача их в «трудовое пользование».
При этом в основе нового земельного права для всей России должно было лежать общинное землепользование, возведенное не просто в принцип, но в материализованный идеал.
Поскольку это право, по мнению народников, отражало интересы и потребности крестьянства, то оно отменяло любое иное право — в том числе и право частной собственности на землю, которая уничтожалась без всякой компенсации.
Новый аграрный строй должен был обеспечить за каждым гражданином «право на землю», т. е. право на пользование равной долей земли из общегосударственного фонда54.
Реализация этого «права» якобы должна была привести Россию к социализму, минуя «мещанское царство» капитализма. Крестьянство, естественно, поддерживало эту программу, поскольку она санкционировала бесплатный захват помещичьих, земель.
Мы уже знаем, что народники-идеологи натурального хозяйства, как и значительная часть русской общественности вообще, не воспринимали экономику в качестве единого целого, не видели и не понимали ни значения индустрии, ни связи между промышленностью и сельским хозяйством.
И кадеты фактически лишь пригладили эту программу. С одной стороны, им нужны были крестьянские голоса на выборах, а с другой, они были не прочь подорвать экономическую базу дворянства.
Представление о всеобщем характере кризиса сочеталось у народников с убеждением, что в России достаточно земли для эффективной прирезки крестьянам, ее только надо правильно распределить. При этом даже куда лучше эсеров образованными кадетами дополнительное наделение принципиально противопоставлялось идее интенсификации крестьянского хозяйства. Не зря А. Тыркова говорит, что Милюков искренне не понимал смысла аграрной реформы Столыпина.
Попробуем верифицировать эти взгляды.
1) Что касается идеи о том, что кризис малоземелья имеет всеобщий характер, то это было фактически неверно.
Статистика переселения в Сибирь ясно очерчивает район, где аграрное перенаселение ощущалось всего острее, — это северно-черноземные, степные и Белорусские губернии[150].
В то же время она показывает, что Нечерноземная Россия, исключая Белоруссию, в целом осталась равнодушна к миграции в Азиатскую Россию. Крестьянство Центрально-Промышленного, Северного, Приозерного районов, Прибалтики и Литвы, т. е. 18-ти губерний, в 1896–1914 гг. в сумме дало переселенцев меньше, чем одна Киевская — 186,7 тыс. человек против 197,5 тыс.
Отсутствие массового стремления жителей Нечерноземья начинать новую крестьянскую жизнь за Уралом показывает, что значительная часть крестьянства здесь не связывала свои расчеты на будущее только с сельским хозяйством, точнее, с сельским хозяйством в его обычном экстенсивном виде.
Для этих людей земледельческий труд по тем или иным причинам уже либо потерял свою привлекательность, либо перестал быть стержнем жизни и основным источником доходов, уступив место отходу и промыслам, либо его (труда) интенсификация зашла настолько далеко, что им не было смысла менять налаженное молочное, животноводческое или овощное хозяйство, которое с началом реформы часто велось на кооперативных началах, на освоение сибирской целины.
Это значит, в числе прочего, что население в достаточной степени адаптировалось к существующей экономической ситуации и не нуждалось в такой радикальной перемене, как переселение[151]. Сказанное относится также и к немалому числу крестьян черноземных губерний, равнодушных к земледелию, а значит, и к землеустройству из-за хороших промысловых доходов.
Таким образом, очевидно, что в Сибирь ехали те, кто принципиально хотел жить полноценной крестьянской жизнью, но по разным причинам не мог этого сделать на родине. И концентрировались такие люди преимущественно в северно-черноземных, степных и Белорусских губерниях.
Вместе с тем становится очевидной несостоятельность известного аргумента критиков реформы о том, что переселение в принципе не могло решить проблем деревни, поскольку уносило лишь четверть прироста сельского населения Европейской России. Как можно видеть, данный прирост тяготил отдельные губернии далеко не в равной степени, и для Нечерноземья этот довод совершенно не работает — емкость территории там оставалась достаточной, чтобы большинство крестьян не задумывалось о переезде[152].
Итак, кризис не имел всеобщего характера.
Тезис № 2 — земли в России много, только ее надо правильно поделить — также не соответствовал действительности.
Достаточно было поработать с общедоступной поземельной статистикой, как это еще 1892 г. сделал такой, казалось бы, далекий от данной тематики человек, как философ В. С. Соловьев, чтобы убедиться в том, что это было заблуждением, — и притом крайне опасным55.
При этом полностью игнорировалось то, что ценность земли (как и квартиры, например) определяется ее естественными и рыночными условиями, а не только площадью.
Помещичьи земли включали громадные массы лесов и неудобных земель,
А главное — народники не хотели видеть, что земля находится в изобилии не там, где нужда в ней была наибольшей. Гигантские латифундии Урала не могли помочь крестьянам Центрально-Черноземного района в увеличении наделов.
Статистика говорит, что в районе острого земельного кризиса некрестьянская земля (за вычетом лесов) к 1905 г. составляла примерно лишь 36–40 % площади надельных земель. Так, в Средневолжском районе на 100 дес. крестьянской земли приходилось 37,5 дес. частновладельческой земли без леса (за вычетом земель трудового владения), в Средне-Черноземном -36,1 дес., в Малороссийском — 40,7 дес.56
То есть никакого земельного Эльдорадо не существовало.
Что вполне подтвердили результаты реализации Декрета о земле в 1917–1920 гг. — с количественной точки зрения ничтожные.
Конечно, это нетрудно было предвидеть и в 1905 г.
Но это не все.
3) Предположим, что расчеты народников верны, что некрестьянской земли много и она находится именно там, где надо и т. п.
Каков будет результат ее экспроприации?
Что ждет страну на этом пути?
Ответ очевиден.
Империя превращается в огромную всероссийскую общину, где власть и впредь собирается переверстывать землю в масштабе всей страны. Теперь из рыночного оборота выпадает не только надельная земля, но и бывшая помещичья, ставшая крестьянской. Земельного рынка в России больше нет.
Объем рыночной экономики вообще резко сужается. Пространство утопии расширяется.
Крестьяне получают прирезку, но продолжают хозяйствовать по-старому. И им не стоит надеяться на обеспеченное будущее — в условиях натурального хозяйства с примитивным трехпольем, оставляющим треть пашни незасеянной и дающим ничтожные урожаи, агрикультуру не улучшить.
Потому что без интенсификации хозяйства благосостояния деревни не повысить, а для нее нужна модернизация, нужно больше капитализма — нужно углубление развития экономики, улучшение транспорта, оживление торговли, рост промышленности и городов в тех же регионах или по соседству (как в Донецко-Криворожском бассейне).
Далее. Община сохраняется, следовательно, детей рожать по-прежнему выгодно. Вопрос — на какой срок прирезка затормозит новый раунд аграрного перенаселения?
То есть — перед нами торжество продовольственной, потребительской, а не производственной точки зрения, приоритет натурально-хозяйственного подхода над рыночным.
Поднимется ли благосостояние крестьян в этих условиях, когда отсталые приемы будут механически перенесены на новые территории?
Нет — прежде всего потому, что вместе с ненавистным помещичьем землевладением у крестьян исчезают миллионы рублей заработков.
А. С. Ермолов в книге «Наш земельный вопрос», задает вопрос о том, больше ли заработают крестьяне, если частная земля перейдет в их распоряжение. Ответ таков: «Нет, будет вознаграждаться хуже, производительность этого труда уменьшится, так как самое производство будет вестись без капитала, которого у крестьян нет, без знаний, которых у них тоже нет; орудия обработки станут хуже, удобряться земля будет меньше, а то и вовсе останется без удобрения, урожайность ее понизится, отчего потеряет и в