се государство»57.
При этом упускается из вида и то, что бедным крестьянам одной прирезки мало. Да, они получат сколько-то земли по определенной норме, но где безлошадные возьмут лошадей и упряжь, а бескоровные — коров? А необходимый сельхозинвентарь?
Вспомним, что Гарин, когда крестьяне согласились на его ультиматум, вынужден был открыть им серьезный кредит для покупки скота, орудий, упряжи и др.
То есть это было бы продолжение Утопии.
Однако помещичье хозяйство — не только один из важнейших компонентов экономики страны, источник первостепенных товаров для внутреннего и внешнего рынка, источник крестьянских доходов и т. д.
Очень часто оно — еще и источник такой слабой у нас культуры и агрикультуры, которая теперь будет уничтожена.
Может ли страна — не только экономика — выдержать такой удар?
Ведь еще никто всерьез не измерил во что обошелся России «Декрет о земле» в этом именно аспекте!
А после изъятия собственности помещиков — «аппетит приходит во время еды» — неизбежно появятся претензии к фабрикантам и заводчикам, к торговцам и к владельцам недвижимости вообще.
Тут ведь главное — начать!
4) Теперь вопрос — а что будет с Россией, с Российской империей сейчас, после 1905–1906 гг., в случае реализации этой программы?
Вдумаемся, в период, когда вовсю идет соревнование наций, когда мы только что потерпели тяжелое поражение, недоучки-эсеры вместе с профессорами — кадетами готовы сознательно обречь страну на застой, на господство натурального хозяйства, как во времена Ярослава Мудрого, — и ради чего?
Ради придуманного в Лондоне права на землю, которым никто из этих народолюбцев сам пользоваться не собирался.
То есть о статусе великой державы Россия должна была позабыть.
Странное чувство испытываешь, всерьез вдумываясь в этот бред…
О теореме Столыпина
Крестьянство, ведомое по правильному пути уравнения его со всеми другими гражданами, не имущественного, не умственного, а именно гражданского равноправия, давным бы давно стало на ноги и сравнялось бы со всеми другими и в правах, и в обязанностях и благословляло бы час избавления своего от опеки, как правительственной, так и общественной.
С. И. Шидловский
Прежде, чем рассказать о том, что противопоставила власть оппозиционной программе, считаю важным сказать следующее.
Еще в 1868 г. упоминавшийся выше П. Ф. Лилиенфельд-Тоаль, выступая за ликвидацию общинного строя в свете печальных уроков неурожаев 1865–1867 гг. в Приозерных губерниях, писал, что адекватному восприятию проблем российской действительности препятствует, в частности, модная у части общества теория «Что русскому здорово, то немцу смерть».
«„Вы все“ — говорят приверженцы этой теории, „судите о России по Германии, Франции, Англии. Общие начала политэкономии и государственной мудрости к России неприменимы.
Русский народ живет особой, своеобразной жизнью; он развивается по иному направлению, по другим началам, чем те, по которым шло развитие Западной Европы“»58.
Автор отвечает на это так: «Иванов, подобно Гро-Жеану, Михелю и Джон Булю обедает каждый день; желудки всех сил индивидуумов переваривают пищу по тем же физиологическим законам; сердцебиение, кровообращение у них одинаковое; мышления равным образом происходит у них у всех по тем же законам логики.
Ergo[153] — для Иванова не могут существовать другие общие начала физической, нравственной и умственной жизни, как для Гро-Жеана, Михеля и Джон Буля, а могут быть только частные особенности, отличающие друг от друга как отдельные личности, так и целые племена.
То же следует применить и ко всему общественному и государственному строю, как выражению исторически сложившейся сборной личности многих неделимых.
Оттого-то не может быть и речи о какой-то русской политэкономии, по той же причине, по которой не существует собственно русской арифметики, геометрии, логики, химии и физики.
Мы готовы признать за русской народностью право на самый широкий простор для развития тех особенных свойств и способностей, которыми она отличается от прочих народностей; но мы не находим возможным применение на практике в государственном управлении Российской империи афоризма „что русскому здорово, то немцу смерть“»59.
Однако именно этот подход восторжествовал в российской реальности, и в первую очередь в крестьянской политике.
Сейчас полезно познакомить читателей с рассуждениями на этот счет видной фигуры начала XX в. С. И. Шидловского, товарища Председателя III Государственной Думы, а затем главы ее Земельной комиссии.
Он осмысляет уже известные нам вещи в несколько ином и важном ракурсе.
Шидловский отмечает, что «русское крестьянство, к великому несчастию как его, так и всей России, всегда служило предметом особых забот правительства, общества, политических партий, представителей науки и отдельных лиц, одним словом, всех решительно.
Не было буквально ни одного человека, мыслящего и мало-мальски интересующегося общими вопросами, а таковых в России — без конца, который бы ни давал бесконечного простора своей фантазии в области благоустройства крестьян», «все решительно в России считают себя не только вправе, но даже обязанными так или иначе опекать крестьянство, навязывая ему свои теории»[154].
Эти бесчисленные теории схожи друг с другом лишь «ничем необъяснимым стремлением каждого благоустроить крестьян по-своему». При этом банальная, самая естественная мысль — об отношении к крестьянам прежде всего как к людям — даже не возникает.
Почему, спрашивает Шидловский, никто не покушается на обустройство ни дворян, ни мещан, ни купцов?
Почему только крестьяне должны идти другим путем, «чем шло все человечество, отчего все то, что пригодно для всех остальных, непригодно для крестьян, отчего для них нужны какие-то особенные законы во всех областях, резко отличающиеся от общих, отчего предполагается для них какой-то особенный путь дальнейшего развития, культуры и прогресса?»60.
На все эти недоуменные вопросы нет сколько-нибудь внятного ответа,
Между тем и правительственная и общественная (автор использует и такой термин) политика в отношении крестьян закономерно привела к тому, что они сами стали воспринимать себя «какими-то… привилегированными клиентами государства и, допуская производство над собою всяких экспериментов, требуют особой помощи, недостаточно рассчитывая на свои собственные силы, а это в свою очередь создает недостаточную заботливость, беспечность и упадок стремления увеличить свое благосостояние»61.
То есть крестьяне превращаются в иждивенцев.
Обобщая свой немалый личный опыт воронежского помещика-практика, работавшего также членом Совета и агентом Крестьянского поземельного банка, Шидловский пишет, что крестьяне были не тем, «что в них видело правительство, и что хотело в них видеть значительная часть нашего общества, и чем хотела их выставить наша литература самых разнообразных направлений».
Давно прошли времена, когда Тургенев и его последователи подходили к крестьянам как художники, ибо «давали просто картинки с натуры, описывая то, что видели» и не окрашивая их никакой политикой.
А затем в литературе «появились гражданские мотивы, тенденции, и литература стала делать из крестьян не то, что они действительно из себя представляют, а что-то искусственное, подтверждающее ту тенденцию, которую хочет выявить автор», причем больше всех в этом преуспело «наше специфическое русское народничество, столь распространенное и столь мало отвечающее истинным чертам русского крестьянства»62.
Подобное восприятие властью и обществом крестьян как «чего-то особенного» было «фундаментальной ошибкой всей эпохи, начиная с освобождения крестьян в 1861 году до настоящего времени», а между тем единственно правильным путем было «относиться к ним просто, как к людям, совершенно одинаково, как к другим».
Правительство, исповедуя идею «особости» крестьян, обособляло и изолировало их из-за «стремления удержать какие-то, якобы исконные, русские начала, а передовая часть общества, протестуя против этого, в сущности, также стремилась удержать меньшого брата на низком уровне, чтобы не утратить объекта своих попечений»63.
Между тем, если бы крестьяне были введены в общегражданский строй, ситуация в деревне была бы несравненно более благополучной, и «тогда они не предъявляли бы… невыполнимых требований, отражающих взгляды давно канувших в безвозвратное прошлое веков.
Мечтать о возврате к временам какой-то пастушеской идиллии, если таковая когда-нибудь была, является тоже своего рода „безумным мечтанием“.
Патриархальные времена миновали безвозвратно… хотя, конечно, в них была своего рода прелесть…
Но понятие, что добро — это, когда я украл, а зло, когда у меня украли, свойственно тоже патриархальным временам, следовательно, и они имели свои обратные стороны и жалеть об их миновании не приходится»64.
Тем не менее, критикуемые Шидловским настроения были очень сильны, за десятилетия после 1861 г. они как бы окаменели, и все, что разрушало их, воспринималось буквально как покушение на основы мироздания. Вспомним мысль Кошелева о том, что «общинное начало не есть шестое чувство, коим Бог одарил славянина, но оно есть скрижаль завета, вверенная нам». А ведь хранителем этой скрижали считалось крестьянство.
Поэтому Столыпину и его соратникам в ходе реформы пришлось — на государственном уровне — доказывать своего рода теорему, суть которой несведущему человеку может показаться попросту комичной: русские крестьяне такие же люди, как и их соотечественники, как все остальные люди.
И им не в меньшей степени, чем другим, свойственно желание самостоятельно распоряжаться собой и своей жизнью, стремление к независимости, а значит, и к собственности, без которой эти понятия часто лишаются смысла, а также и к другим атрибутам, которыми обладает полноценная личность.