раде, а не Петербурге, еще до опубликования результатов обследования.
Автор строит свое повествование «частью на личных наблюдениях, частью на беседах с местными крестьянами, земскими агрономами, землеустроителями и другими общественными деятелями». Текст вполне объективный — мы увидим, что Юрьевский далеко не восторженный гимназист и весьма реалистично оценивает увиденное.
Начинает он с Мологского уезда, более или менее типичного для русского Севера «с его еще часто непроходимыми лесными дебрями, многочисленными болотами, скудной подзолистой, суглинистой или супесчаной почвами и крайне запутанными земельными отношениями».
В Ярославской губернии он считался едва ли не самым бедным. В отличие от Рыбинского, Ярославского и Ростовского уездов где, с одной стороны, многочисленные фабрики и заводы, а с другой, широко развитые промыслы давали людям постоянный и приличный заработок, здесь те, кто не шел в отход, занимались исключительно земледелием.
Однако до реформы пашня среди прочих угодий занимала примерно четверть крестьянского надела (при среднем крестьянском наделе в 4 дес. под пашней обыкновенно занято не свыше 0,5–0,75 десятины), а остальное пространство было покрыто мелкой порослью, болотами, частью (вдоль рек) лугами.
Проводить какие-нибудь мелиорации, увеличивать пашню за счет лесных зарослей или болот общинники не решались из-за неуверенности в возможности использовать затраченный труд — все равно при следующем переделе каждый крестьянский двор получит лишь столько угодий, сколько падает по разверстке на один надел. Кому же интересно при таких условиях тратить свой труд, время и деньги на общую пользу?
При этом землепользование из-за преобладания в этом районе однопланных селений крайне запутано. Юридическим владельцем земли является уже не отдельное селение, а иногда 40–50 сел и деревень, разбросанных на десятки верст. В этой сложной общине земля каждого из них раскидана вперемежку с землями остальных селений в 20–30, а нередко и более чем в 100 местах.
Междуселенная чересполосица дополнялась чересполосностью с казенными, церковными и частными землями, при крайне неправильном очертании земельных границ. Иногда на протяжении какой-нибудь версты граница делала по нескольку десятков поворотов, да еще под острыми углами.
Словом, типичная северная сложная община — наследство крепостного права и проведенной впопыхах реформы.
Конечно, было немыслимо вести какое бы то ни было разумное хозяйство в подобной земельной неразберихе, где, в сущности, ни одно селение не знает даже примерно площади своего фактического владения.
«Мало того, что нет расчета увеличивать культурные угодья за счет пустошей, немыслимо и удобрять дальние поля, разбросанные от усадебной оседлости на громадные иногда расстояния. Не поедете же вы с возом навоза за 20–30 верст»229.
Ярославские крестьяне всегда и смотрели на земледелие, как на подсобный промысел, а расчеты строили на отходе. Во множестве селений лишь в трети дворов были взрослые мужчины. Сельское хозяйство, как часто бывало в Центрально-Промышленном районе, вели женщины или мужчины послабее.
Землеустройство, начавшееся здесь с 1908 г. (время открытия Мологской землеустроительной комиссии), во многом серьезно изменило эту ситуацию.
Оно началось с раздела однопланных селений, уничтожения внешней чересполосицы и проведения необходимых дорог.230
И только после этого стало возможным личное землеустройство.
На 1 января 1914 года в Мологском уезде было до 2000 хуторов и отрубов, однако обследовались лишь возникшие до 1 января 1911 г., т. е. 444 из них.
Юрьевский отмечает, что ярославская и, в частности, мологская деревня в сравнении с деревнями среднего Поволжья и центра России выглядит выигрышно: «Высокие крепкие избы и дворы, крытые дранкой или тесом, с массой резьбы на лицевом фасаде в старинном русском вкусе. Полное отсутствие полуразвалившихся хибарок, кое-как прикрытых соломой, приятно поражает глаз. Местами попадаются уже прямо великолепные дома с зеркальными стеклами, геранью в окнах и претензиями на стиль. Это „избы“ местных тузов, разбогатевших в наших столицах на мясной, овощной или иной торговле. Ярославская губерния ведь родина Тестовых, Перловых, Смирновых, Бландовых и Чичкиных»[189].
Эти дельцы, пишет Юрьевский, хотя и ворочают миллионами, но родины, родичей и соседей не забывают. Один даст 2–3 тыс. руб. на пожарный обоз, другой пожертвует на церковь. При этом они «считают долгом шикарно обстроиться» в своих деревнях, хотя и не живут в них постоянно: «Кто знает… если разорюсь и придется вернуться в деревню, так по крайней мере будет, где жить». И так уже случалось.
Поражает при этом, что ни один из них не отказался от своего надела в пользу общества: «Это мое родовое, — говорит ярославский богач, — и пригодится моим детям».
Юрьевский приводит конкретный случай, когда на сход, созванный для обсуждения условий разверстания на хутора и отруба, приехал из Петербурга разбогатевший односельчанин (именно он пожертвовал обществу деньги на покупку пожарного обоза), у которого, помимо капитала в полмиллиона рублей и 200 дес. собственной земли в этом селе, был общинный надел в 6–7 дес.
На сходе, однако, он вел себя эмоциональнее всех, поскольку ему хотели сначала дать дальний отруб в неразработанной пустоши, исходя из того, что человека его достатка эта тема не может всерьез интересовать. Не тут-то было! На отвод пустоши он не согласился231, и, по словам агрономов, этот случай был не единственный*.
Что же сделало землеустройство для русского Севера?
Как повлиял на местную жизнь переход к личной собственности?
Земский агроном Кузнецов считал, что «осознание собственности земли» оказывает на крестьян «благотворное» воздействие, поскольку «почти все хуторяне» вкладывают «труда в землю и вдумчивости в труд» больше общинников и даже отрубников, добиваясь, «часто при самых неблагоприятных условиях», лучших результатов в хозяйстве.
Хуторяне и отрубники, — говорил автору Кузнецов, — «гораздо восприимчивее ко всякого рода сельскохозяйственным улучшениям, чем общинники. Да это и психологически вполне понятно. С переходом на хутора крестьяне стали осмысленнее относиться не только к своим хозяйствам, но и вообще к жизни, ибо хуторянин уже отрезан от своего сельского общества»232.
В общине жизнь идет по инерции: колокол зазвонил — езжай косить или пахать. Общинник часто относится к хозяйству беспечнее, возлагая все свои надежды на мнение других.
Став единоличником, крестьянин должен рассчитывать уже на самого себя, потому что опереться не на кого. Нередко возникает чувство беспомощности.
* Любопытная зарисовка. Однажды автор обогнал крестьянина с женой, возвращавшегося, очевидно, домой из города с покупками: «На телеге (по местному „одер“), кроме мужика сидела и баба, и рядом с ней возлежала большая картонка с шляпой. Местные бабы, особенно девушки — ужасные здесь модницы. Зимою на вечеринках, устраиваемых для молодежи в специально занимаемых для того избах, особенным шиком считается по 2–3 раза переодеваться в новые платья. Если у девушки есть двое часов, так все они на вечер и нацепляются. Танцуют, впрочем, в галошах…». (Юрьевский Б. Возрождение деревни… С. 7.)
И тогда новые собственники «гурьбой отправляются за советом к своему участковому агроному», который большую часть своего времени уделяет именно им, потому, что у них больше интереса к сельскому хозяйству (причем у хуторян больше, чем у отрубников).
Хуторяне обыкновенно получают участки на окраинах селения, чаще всего пустоши, а нередко и лесные заросли. Здесь сначала надо выкорчевать растительность, распахать землю, привести ее в сколько-нибудь «культурный вид», что, конечно, требует больших сил и времени. Даже если это не пустошь, а бывший пахотный участок, то он сильно истощен, т. к. «окрайки» редко унаваживались. Поэтому хуторяне при всем желании не могут сразу вводить сельскохозяйственные улучшения и переходить многополью.
А вот отрубникам в массе сделать это проще. Кузнецов считал, что не менее 50 % всех единоличников уезда перешло к многопольному севообороту.
Землю они обрабатывают лучше — под яровые она пашется с осени, применяются минеральные удобрения, улучшенные семена и т. д. Жалобы на землеустройство редки.
При этом в выигрыше остались те домохозяева, которые не побоялись взять побольше земли, пусть и хуже качеством. В сущности, качество почвы в уезде почти везде одинаковое, но в одном случае она только лучше разделана, чем плохо распаханные или неунавоженные окраины надела. При разделе земли все это учитывается, и те, кому достаются худшие участки, получают соответственно больше земли.
Через 3–4 года картина меняется, потому что «плохая» земля после соответствующей обработки по качеству уже не уступает перворазрядным почвам.
Кузнецов отмечает, что развитие агрономической помощи тормозит слабое финансирование, не позволяющее в должном размере развернуть показательные мероприятия, демонстрацию различного рода улучшений, а также снабдить прокатные станции всем необходимым инвентарем.
Денег мало и у самих крестьян, которые из-за этого часто не могут заводить различные полезные новшества. Кредитные товарищества действуют, но пока финансово они недостаточно сильны. Все это в комплексе замедляет прогресс в деревне233.
Кузнецов отметил также, что, по его личным наблюдениям, хуторяне и отрубники пьют гораздо меньше общинников. О том же говорили автору и сами крестьяне. Он имел продолжительный разговор с инициатором разверстания на отруба в одном из селений Афанасием Ивановичем Воронцовым.
«Помилуйте — говорит он — прежде при общине только и знали, что пропивали разные лужки, да окрайки. Другой раз бывало так. Встанешь летом пораньше, чтобы идти покосить свою часть в общей луговине. Придешь на место, глядь, а уж там все скошено. Кто, спрашиваю, косил? Да, как же, говорят, Николай лавочник вчера поил стариков, так они ему за водку-то и продали покос. Да, как же меня, говорю, не спросили? А старички только посмеиваются. Мы все, говорят пили. Только тебя, вишь, не было. Так бывало только махнешь рукой, да и идешь домой ни с чем. А теперь разверстались и каждый своему отрубу хозяин, что хочешь с ним, то и делай. И потрав и судов у нас теперь тоже стало меньше»