234.
Беседуя с мологскими крестьянами, автор был поражен их глубоким интересом к сельскому хозяйству: «В один-два года теперь наверстывается то, что раньше требовало чуть ли не десятка лет. Приобретаются одноконные плуги Липгарта, бороны зигзаг и дисковые, рядовые сеялки, жатки, веялки, минеральные удобрения. Широко развивается травосеяние»235.
Осенью 1913 г. агроном М. А. Самсонов, лично обследовавший единоличного хозяйства, докладывал Мологскому земскому собранию, что большинство единоличных хозяйств, образовавшихся в 1912 г, уже весной этого года ввели посевы трав. Через два года после разверстания годовой доход среднего крестьянского двора повышается на 50 рублей.
Параллельно с улучшением полеводства и травосеяния шел подъем крестьянского скотоводства. Большую роль в этом отношении играли молочные артели и контрольные союзы при сельскохозяйственных обществах.
Так, в молочной артели села Веретеи, одного из центров единоличных хозяйств, было уже 500 членов, не считая крестьян шести соседних деревень, владевших 700 коровами. Артель вырабатывала масло, продававшееся в Петербурге, и действовала весьма эффективно — удои выросли почти на 40 %, а себестоимость молока снизилась почти вдвое236.
Землеустройство породило и другие культурные мероприятия, среди которых автор справедливо выделяет начавшееся огнестойкое строительство.
Кажется, со времен А. С. Ермолова, выпустившего в 1913 г. книгу «„Пожарная эпидемия“ в России», в историографии никто всерьез этой как бы периферийной темой не интересовался.
Во что обходилась она России, говорят цифры, приводимые Ермоловым. За десятилетие 1895–1904 гг. Россия несла пожарных убытков в среднем на 81,5 млн. руб. в год. При этом число пожаров колебалось от 52,1 до 69,6 тыс. в год, а объем убытков — от 61,4 до 121,7 млн. руб.237
Особую и весьма неприглядную роль пожары играли в деревне. Частью они порождались отмечаемой чуть ли не с XVIII в. скученностью крестьянских построек[190]. Однако нередко, как мы помним по судьбе Гарина-Михайловского, это было то, что Успенский называл «своим средствием», т. е. сведением тех или других счетов с окружающими, от которых зачастую сгорало все селение. Бывали и более сложные мотивы — получение страховки и др.
Тема борьбы с пожарами давно муссировалась в земствах и в печати, однако с началом реформы правительство перешло от слов к делу, начав не только создавать собственное производство огнеупорных строительных материалов для деревни, но и субсидировать тех, кто готов был заниматься этим делом.
По всей стране стали строить так называемые монолитные стены из цемента, песка, извести и щебня, или глинолитные из смеси соломы и жирной глины, которые «не оставляют желать ничего лучшего по прочности, огнестойкости и нетеплопроводности». Средний крестьянский дом из монолитных стен с черепичной крышей обходился в 400–600 руб. — с перспективой удешевления.
В Мологском уезде (и не только) уже возникли кадры опытных мастеров-инструкторов, которые могли не только сами сделать, но и научить крестьян, как делать и эти стены, и черепицу, и как класть «гигиеническую русскую печь — по системе инженера Кржишталовича, с вентиляцией и крайне экономным расходованием дров».
ГУЗиЗ устроило в уезде несколько мастерских для выделки черепицы (при каждой была выставка рекламируемых огнестойких изделий), а также кирпичный завод, снабжавший хуторян кирпичом на льготных условиях (частные заводы за тысячу штук брали 16–18 руб., а этот завод — 12–13 руб.). Спрос крестьян, покупавших кирпич для кладки печей, опережал производство.
Кроме того, рядом с уездным городом ведомство устроило питомник плодовых деревьев, отпускавший 3–4-летние саженцы по 25–30 коп. за дерево.
И завод, и питомник были устроены по инициативе «человека выдающейся энергии» — мологского землеустроителя В. В. Корниловича238.
Юрьевский откровенно пишет: «Мое общее впечатление о Мологском уезде следующее: ничего подобного в смысле сельскохозяйственного прогресса я здесь заметить не ожидал.
Землеустроительная горячка охватила уже всю массу населения и ни о каких поворотах назад к общине и речи быть не может. На почве этой „землеустроительной горячки“ встречаются интереснейшие типы», например, священник, который «в этом году бросает свой приход» и будет поступать в Петровскую сельхозакадемию, чтобы затем стать земским агрономом.
Появился тип «землеустроительного агитатора», например, хуторянин Дмитрий Дмитриевич Сомов, «человек интеллигентный, член союза 17 октября», секретарь в возникшем по его же инициативе местном сельскохозяйственном обществе. Будучи убежденным сторонником хуторского хозяйства, он каждую минуту свободного времени посвящает поездкам по уезду, он собирает сходы и «вопит, именно вопит о необходимости развёрстываться, пишет крестьянам прошения в комиссию»239.
Землеустройство породило обратную тягу крестьян к земле.
И вместе с тем в уезде появились новые люди. Ими стали белорусы и латыши из Витебской и Минской губерний, купившие земли у Крестьянского банка.
Местные крестьяне раскупили лишь ту банковскую землю, которая прилегала к их наделам и годилась для выгонов. Однако в целом банковские хутора у них не были очень популярны, и не потому, что земля дорого стоила, а из-за необходимости вложить в нее слишком много труда до получения первой прибыли. «Банковская земля — сплошной лес, который надо срубить, выкорчевать и поднять плугом, а это требует затраты упорного труда и продолжительного времени, на что способен лишь белорус, да латыш… Понемногу хуторяне-пришлецы, а их человек уже 400, начинают оглядываться и являются на волостные сходы. По общему признанно, хуторяне на будущих волостных и земских выборах сыграют громадную роль в жизни уезда. Это народ энергичный, сплоченный, никуда из деревни не уходящий, живущей исключительно сельским хозяйством, и потому крайне заинтересованный в том, чтобы политика волости и уездного земства не расходилась с их интересами»240.
Так Российская империя интегрировалась на новом уровне.
В то же время автор замечает: «Мое обследование оказалось бы не полным, если бы я не коснулся одной теневой стороны, которая связана с аграрной реформой». Он имеет в виду вопрос об укреплениях надельной земли. Насколько разверстание однопланных селений и последующий переход на хутора или отруба единогласно считаются прогрессивным явлением, говорит Юрьевский, настолько же укрепления крестьянских наделов на полосах в личную собственность отдельных домохозяев вызывают дружное осуждение, в том числе и со стороны самих землеустроителей241.
Реформа в действии. Сычевский уезд Смоленской губернии
Основное отличие смоленской деревни от ярославской заключается в том, что Ярославская губерния — сравнительно многолесная. В ней есть обширные казенные леса, много леса у частных владельцев и даже иногда у крестьян.
В Смоленской губернии совершенно иная картина. Еще недавно она считалась лесной, но теперь совершенно обезлесена — «там, где еще 10–15 лет назад охотились на медведей, остались одни пни, а местами все выкорчевано и обращено в пашню».
При общей земельной площади Смоленской губернии в 4760 тыс. дес., казенных лесов всего 100 тыс. дес., да во владении крестьянского банка имеется около 13 тыс. дес. Частновладельческие леса беспощадно вырубаются, а лесоохранительный комитет бороться с этим бессилен. В результате этого хищничества в городах Смоленской губернии дрова стали стоить дороже, чем в Москве (кубическая сажень дров до 40 руб.).
Не лучше дело и в сельской местности, «где крестьяне за каждой хворостиной должны ехать иногда за десятки верст»242.
Уездный город Сычевка с 7 тыс. жителей — «типичная русская провинция. Грязь непролазная. Цены на все выше столичных», потому что соседние деревни не очень балуют горожан подвозом продуктов.
В то же время есть и телефон, и водопровод, а в 1913 г. провели даже электричество, впрочем, пока только для платных абонентов. Однако из-за этого почему-то убрали керосиновые фонари и улицы города перестали освещаться, а «обывателю предоставляется ходить по вечерам, как Бог на душу положит».
Впрочем, иронично замечает автор, «в других городах Смоленской губернии по части комфорта еще хуже. В уездном городе Красном до сей поры сталкиваешься прямо с идиллическими картинами. На городской площади в Красном дикие утки выводят своих птенцов, а местные обыватели охотятся на бекасов…»243.
Крестьянские избы в Смоленской губернии хуже ярославских, что и понятно ввиду высоких цены на лес. Экономическое положение крестьян — довольно пестрое.
Там, где качество земли было относительно высоким и где крестьяне занимались только сельским хозяйством, как, скажем, в Духовщинском уезде, они жило заметно беднее населения уездов с малоплодородной почвой, например, Сычевского.
Везде в России, замечает автор, налицо один и тот же факт — чем хуже земля, тем люди живут сравнительно лучше. Низкое качество почвы, невозможность прокормиться только за счет нее возбуждает, стимулирует энергию народа. И он начинает искать выход из положения, создает местные и отхожие промыслы, которые дополняют, а часто с лихвой возмещают то, чего не может при данном уровне агрикультуры дать земля244.
Крестьяне соседних с Сычевкой деревень живут скорее зажиточно — хорошо питаются, едят мясо едят не только по праздникам, а более состоятельные, кроме водки, держат дома «русский коньяк и ликеры». При этом «народ в общем рослый, красивый. Новобранцев отсылают поэтому все больше в гвардейские полки».
В то же время достаток смоленских крестьян довольно резко различается в зависимости от того, являются ли они бывшими государственными или помещичьими.
Первые, как общее правило, живут гораздо лучше вторых, и вовсе не потому, что лучше обеспечены землей.