Не защищаю. Только опаздываю к ним и потом хороню. Ведь я мог успеть, мог, и ничего бы… ничего. Но я вытесняю эту мысль, как вытеснял раз за разом.
– Она еще не преступница, скорее свидетель. И это не моя инициатива.
– Неважно, я… Да, правда, неважно. Извините, что влезла.
Наверное, она споткнулась о пустое выражение моего лица. Замолкает, сцепляет пальцы в замочек – на безымянном блестит робко ободок обручального кольца. Риночка, милая, езжай домой. Риночка, я же знаю: запись о розыске ты репостнешь, но забыть, что Варе открыли дорогу в заветный «Свет…», а тебе пока нет, не сможешь. И о том, что мы любили ее в твоем представлении сильнее, тоже, хотя продаетесь вы одинаково, нет, у тебя даже допы суммарные уже больше. Ты даже в письме недавнем, прося в очередной раз личную серию, написала: «Я, конечно, не ваша Варвара, но…» У нее, кстати, серии так и не было, но она все равно тебе не нравилась. Это нормально. Авторская конкуренция вообще нормальна, и то, что ты в Варином стиле одну книгу попыталась написать, – нормально, и то, что не получилось, а получилось по-твоему, – нормально, ведь ты тоже наша яркая звездочка. Ненормально – делать теперь семикопеечные глаза. Я же не заставляю. Мы все часть семьи, но семья слишком большая, чтобы каждый любил каждого и скорбел о каждом. Кто-то всегда может отбиться, потеряться, а то и оскалиться… как мальчик тот, дьяволенок, еженовогодно вселяющийся в телеэкраны. Мальчик, которого зовут Кевин.
Пост – короткий, с фотороботом и текстом в духе «Разыскивается для выяснения обстоятельств гибели нашего автора Ваниллы Калиостро, звоните туда-то» – появился в корпоративном инстаграме в 8:00. Успел и разлететься – на удивление многие используют замороченное приложение для репостов. Комментарии я велел отключить, понимая: ничего хорошего и содержательного мы там не увидим. Мы второй раз за полмесяца нарушили негласное правило: маркетинговые инструменты должны, развлекая, продавать, а не грузить. Люди болезненно относятся к тому, что нарушает их иллюзию покоя. Среди пестрых книжных подборок, смешных цитат о чтении и описаний новинок им хватило одного поста о Вариной смерти – тогда они несли соболезнования в личные сообщения. Теперь еще и фоторобот, и тревожный текст, и колючие цифры ментовского номера. Немое напоминание: «Сегодня она – а завтра, может, и вы». В директ сыплется раздраженное «С каких пор издатели делают работу органов?». Когда это увидит Горыныч – он может, у него две головы из трех инстаграмно-продвинутые, – со мной, SMM-феей Ладой и допустившим «розыск» Харитоном будут разговаривать. А когда дойдет до начальства Дмитрия, разговаривать будут уже и с Горынычем в том числе. На ином уровне.
Джуд тоже разместил публикацию, ничего не приписав. Зато вчера он подогрел аудиторию: вывесил селфи в грязной электричке, а под ним вместо традиционной демагогии о совести, смелости и взаимопонимании прицепил неожиданно цитату, горькую и дымную. Не свою.
– Волки на солнце? – Блеснули темные, навыкате немного глаза под тяжелыми и плавными дугами бровей. – А волки тем не дают покоя, кто правду ищет; немало их, так что, щенок, не бойся. Ослепительные волки… – Махно схватил палку, вывел ею злую дугу в воздухе, швырнул в костер, и тот зарычал, как подхлестнутый зверь. – Не пой мне о волках, знаю…
– Знаете? Вы, вы? – Не верилось, в горле шиповником разрослась эта правда. Одним они больны с безумным анархистом, перевешавшим уже его товарищей, а завтра собравшимся его вешать? Одним одержимы? Не с Царем. Не с Колчаком. Не с красными даже. С ним. С дикой этой силой гуляйпольской, словно бы и не к людскому роду принадлежащей.
– Знаю, вижу, слышу… – вздохнул атаман, глядя на пламя. Ласково и страшно улыбнулся ему и потянул навстречу плотные свои, иззябшие руки. – Да только кому сказать из хлопцев моих, не поверят. Они правду клинком добывают, пулей, тачанкой. А иначе иногда надо… иначе, даже если за то тебя как сарынь на кичку. Слушай своих волков, щенок, слушай. И гляди, куда бегут.
– Не услышу больше. – Александр скупо улыбнулся и потянул к огню руки с другой стороны: что не погреться в последний раз? – Другим будут выть…
– И тебе будут, – атаман бросил это как бы между прочим, случайно, а потом отвернулся и сплюнул, качнув раздраженно густой волнистой копной. Настроение у него переменилось, переменились и жесты – стали еще более размашистыми, отрывистыми. Вынул из мешка кусок черного хлеба с крупной солью. Подошел. Сунул в руку. – Ешь. Не повешу я тебя. Не смогу. Одни у нас волки. А ну как и меня загрызут?
Дальше Женя написал, что мертвые тексты страшнее мертвых людей. Он упомянул Варю, сказал, что думает о ней и скучает. Упомянул обратный отсчет из ее последней книги. Он устал. Похоже, он тоже ужасно устал. Теперь вспоминается: нервная его хватка на запястье, цепкий взгляд ты-ж-психолога и «Не смей!». Мой вопрос жизни и смерти.
Мой вопрос, с которым мне некуда, да и незачем идти.
– Павел, – зовет Риночка.
– Да?..
Она хочет поменять тему, я вижу. И славно.
– Помните, ваша племянница Кристина недавно сказала, что она «выросла» из моих книг? Причем так вот неожиданно выросла, зимой читала, а теперь уже не может?..
Опять она о своем «стала ли я писать повзрослее?». Что ж, пусть лучше так.
– Помню. – Улыбаюсь как могу, даже нахожу своей двадцатилетней уже красавице-лошади достойное оправдание. – У нее, знаете, примерно как ветрянка, только увлечение интеллектуальной прозой, ну, со всеми вытекающими. Ничего больше в руки сейчас не берет, но скоро, думаю, вернется и к вам, и ко всем. Вам было очень неприятно?
Легкая усмешка, блеск глаз. Поднимается уголок губ. Неприятно, но не признается даже себе, не то что мне, это ведь будет слишком большой прыжок в длину.
– Что вы. Это стимул. Я не гений, я пока в поиске. В собственной талантливости меня не убедили ни тиражи, ни гонорары, ни даже письма читателей. – Жалостливо отвожу глаза, чтобы не видеть растерянную дрожь ее ресниц. – Не получается поверить в себя до конца, понимаете? Комплексы, наверное. Вечное мамино «Ты можешь лучше, человеческий детеныш», ну… она звала меня так, да. Мамы нет уже, а слова… они звучат. Даже жаль. Порой кажется: я такая самозванка. И найдется на меня свой Минин или Пожарский рано или поздно.
– Почему же самозванка? Вы очень хорошо пишете.
«…Многое смогли. И сможете лучше. Мама похвалила бы, не сомневаюсь». Но это слишком оголтело. Риночка смутится, отшутится или хуже – просто сбежит, сославшись на важные дела. Она это не любит – говорить о своей темноте. Она тоже из тех, кто черпает там силы. Не так ослепительно, как Варя. Не так громко и эпатажно, как Джуд. Темнота нужна Риночке, чтобы плести узоры – в том числе узор легенды о девочке-маугли, которая до самого конца бежит за матерью-призраком. Каждому из нас нужна легенда о себе, и пора признать: все мы ненадежные рассказчики, не любящие, чтобы нас переубеждали.
– Да потому что ваша Крис права. Из моих книг рано или поздно вырастают. Как вырастают из старых коньков, джинсов, мечты съесть пять мороженых или в минус двадцать пойти на улицу без шапки. Из моих книг вырастают. А вот из «Графа Монте-Кристо» не вырастают. Из «Дракулы» не вырастают. Даже из «Алых парусов», «Тени каравеллы» и «Маленьких женщин» не вырастают. Я вот так и не выросла, хотя уже мама…
Усмехается – а глядит грустно. Мама. Грустная девочка-мама, которая ходит в винный магазин только с паспортом, а потом бежит в садик за младшим сыном. Грустная девочка-мама, пишущая мрачную романтику и вдохновляющая заблудшие молодые души. Грустная девочка-мама, чей Прекрасный Принц работает в «Яндексе». Она сама все еще могла бы быть героиней янг-эдалта – в этом и проблема ее «невзрослых» текстов. Хотя, с моей точки зрения, проблемы нет. Это жизнь. Кто-то уже рождается старым и всезнающим, кто-то ищет себя почти до гроба, кто-то – посередине.
– Не надо так переживать. Дело же не в качестве ваших книг. Некоторые вырастают и из того, что вы назвали. У меня половина знакомых считает, что после двенадцати лет читать тех же «Трех мушкетеров» – глупость, а по мне так только после возраста гасконца и получится их понять, принять и полюбить вне дымки «великой дружбы». Дымка рассеется – книга останется.
– Может быть… – Девочка-мама медленно пропускает меж пальцев прядь. – Но даже если так, я хочу однажды написать то, из чего не «вырастают». Создать хоть что-то вечное. Гениальность – это безвозрастность. И вечность. Вдруг у меня получится?
Кто знает, Риночка, кто знает. Но даже в том, как мы тебя зовем, не по имени-отчеству, а уменьшительно-ласкательно от псевдонима, сквозит «питерпэнность». Твои героини всегда будут влюбляться стремительно и необдуманно, в темных, неприкаянных юношей и мужчин. Твои миры всегда будет спасать молодежь, а твой взгляд на тех, кто старше и мудрее, всегда будет таким: «Они не помогут, ты должен рассчитывать на себя, мир против тебя, а не рука об руку». Ты живешь с мироощущением нетаковости, Риночка. Нетаковости и непонятости. А кто, даже и не будучи одиноким в прямом смысле, ощущает себя более нетаковым и непонятым, чем подросток? Разве что застрявший на странных берегах Нетландии взрослый.
– Что ж. – Снова ищу для нее улыбку. – Пишите. Но мы будем любить вас любой.
Она улыбается. Сейчас все-таки как взрослая. Взрослые любят какую-никакую уверенность в завтрашнем дне, а клянущиеся в любви издатели ее дают.
Снова пищит телефон, и я нервно хватаюсь за него: Горыныч? Шуйская ментовка? Вообще какая-нибудь разъяренная прокуратура? Нет, из нонфик-редакции коллеги осторожно интересуются, пообедаем ли мы сегодня вместе пиццей. Не пообедаем: в горло не лезет кусок, ночь я не спал. Думал почему-то очень навязчиво о том, что Варя за все наше «вместе» ночевала у меня лишь четырежды, после корпоративов, а так – всегда заезжала ненадолго. У меня не осталось ни одной ее вещи, нет даже въевшегося в ее собственные стены запаха сигарет. Я не курю, и она у меня не курила, стеснялась, бегала на улицу. Ничего. И книжек нет, все стоят у рабочего места. Моя квартира выглядит так, будто Вари там никогда не было. Если разобраться, моя жизнь – тоже. А была ли Варя… вообще? Вдруг мы ее придумали?