– Ясно. Удачи.
Дина опять опускает голову низко-низко. Я тоже делаю вид, что больше на нее не смотрю, но кошусь, кошусь то и дело, потому что все могу предсказать. «Ясно» – слово из четырех букв, но в четырех буквах много всего. И «я разочарована», и «мне больно», и «глаза бы мои вас не видели», и нескончаемые потоки проклятий, и «почему в мире все так?».
Ясно. Она еще и верующая: Иисус в медальоне на шее, Иисус на рабочем столе – каково ей?
Динка все-таки поворачивается к будто онемевшей, часа два уже ни слова не говорившей Дане. Та сосредоточенно читает верстку за корректором. Только и видно за немытыми волосами усталые глаза, узенькую линию недвижных губ. Даны не существует – для Динки, для меня, даже для самой Даны.
Динка попрощалась с детством, у Динки нет проблем с посылками и следствиями. Динка ничего не скажет, вот она уже и не смотрит, старательно уходит в дела, а вскоре – где-то час спустя – достает из ящика зефирки и всех начинает угощать. Но в ту секунду, пока мое ясное солнце смотрело на живую, болючую мою бледную луну, – обвинила. Во всех грехах. В том, что Джуд – Данин автор, в том, что Джуд в принципе родился на свет, в том, что Джуд сделал то, что сделал, ни у кого не спросив и ни о ком не подумав. Но ведь он думал.
Он думал о Варе. Как и я, а может быть, больше, чем я. Их не связывала любовь, но связывали буквы, слишком много букв, а такие связи оставлять в прошлом особенно трудно.
– Диныч… – зову тихо. – Перерыв. Идем пить чай.
Мы успеваем только дойти до кухни. Поставить чайник. Засыпать в керамическое нутро его младшего брата лавандовые цветки. Нам звонят. Мне. Шухарин. «Дима».
– Посты можно удалять. Мы ее нашли. Спасибо.
Нескольких часов хватило. А сколько было шума и сколько вытекло гноя.
Внутри распускается лавандовыми цветками хтонь.
Однажды на ММКВЯ – Московской международной книжной выставке-ярмарке – мы случайно познакомились с американкой. Дама была приятная, умеренно молодая, обитала, как и все иностранцы, в гостевом зале и постоянно что-нибудь теряла. Впервые я нашел ее мобильник, во второй раз – документы, наконец – сынишку. В четвертый раз мы столкнулись в «едальной» зоне, где я мужественно уступил ей свою пиццу: спецгостем выставки была Италия, так что повара готовили потрясающую «Маргариту», и Дженнифер Сильвер чересчур проворно схватила очередной благоухающий базиликом заказ, хотя вообще-то он был мой. Видимо, очень проголодалась. Она меня узнала, мы посмеялись и пошутили по-английски, поели в итоге тоже вместе.
Все эти казусы случились в первый же, еще подготовительный день. В следующие мы уже ходили друг к другу в гости, преодолевали языковой барьер, делились едой и идеями. Дженни – кофейно-кудрявая афроамериканка – была очаровательна, демократична и дружелюбна. После ММКВЯ мы обменялись адресами, и она отчалила, но спустя пару дней нашлась на фейсбуке.
Мы стали переписываться. И вот однажды Дженни предложила «Аргусу» в рамках международной культурной программы (звалась она вроде «Взгляни на меня») небольшой проектный обмен. За полгода мы должны были сделать по книге – на одну тему, одного объема, с произведениями одного жанра. Подумав, мы определились: у нас это будет сборник четырех художественных повестей о русских царях, а в издательстве моей новой подруги – такой же сборник, но о четырех американских президентах. Обе книги выйдут в обеих странах, правами обменяемся бесплатно. Плюс получим, если обратим на себя внимание, приличный грант от организаторов культурной программы, пиар и «высокие» рецензии.
Дело было за малым – выбрать способных авторов, которых такое может заинтересовать. Я нашел троих: двое как раз специализировались на исторической прозе, а один на мистике, зато писал так живо и так глубоко рыл информацию, что предложить ему проработать загадки жизни Петра I, связанные, например, с Яковом Брюсом, показалось мне удачной мыслью. О четвертом авторе я подумал сразу: Варя. Ей я отдал на растерзание Ивана Грозного, зная: ей с ее триллерным мастерством будет интересно. Грозного она называла одной из любимых исторических личностей.
К дедлайну тексты были готовы. Последней повесть прислала Варя. Честно говоря, я умирал от любопытства и даже не обратил внимания на то, что «тело» ее письма было пустым, хотя обычно Варя сопровождала вложения забавным обращением, смайликом или еще чем-то. Тем не менее, бросив короткое «Ок, получили, спасибо!», я сразу сел за чтение и пропал. Вокруг были пестрые терема Александровской слободы, и кровавые реки на пыльных улицах, и песьи головы на луках седел, и посреди черной, ухмыляющейся скоморошьими масками вороньей стаи – он, высокий, но сутулый, в меховой мантии и золоченом уборе, с бесовски горящими – и полными страдания – глазами. Царь. Были его жены, монахи и бояре, дети, друзья и враги. Варя в большинстве трактовок образов – сам Иван IV, Басманов, Скуратов, Курбский, Филипп – осталась верна Толстому, Лунгину и Эйзенштейну, но то, какими красками она все выписала, оказалось восхитительно страшным. Я не сомневался: американские читатели оценят. Они не знают об этом периоде почти ничего, они, возможно, даже не подозревают, сколько страстей пережила страна, заросшая глупыми анекдотами о медведях и балалайках.
Грозный – со всем греховным величием – стал для меня живым и близким, как и многие Варины герои, хотя прежде я его особенно не любил, в отличие от трех других «выбранных» царей – Петра I, Екатерины II и Александра II. Текст был прекрасен. Где там моя звезда? Нужно поделиться впечатлениями. Авторы могут сколько угодно игнорировать отзывы, таких я знаю, Варя тоже с годами перешла в эту секту. Но мнение редактора авторам все-таки обычно приятно или как минимум любопытно. Да и часть бумаг пора было подписать.
Я набрал знакомый номер. Варя не брала трубку. Я решил, что она отправилась тратить на что-нибудь аванс, и оставил ее в покое. Но прошло три дня, а сотовый не отвечал. По почте тоже – тишина.
Когда надежды, что Варя просто уехала, испарились, я отправился по ее адресу – в знакомый уже Шуйский. Бетонный, каменный или черт знает какой богатырь Михаил Скопин тревожно зыркнул на меня с вокзальной площади: «Явился…» Не понравился мне этот взгляд, я даже вместо пешей прогулки предпочел прокуренное, бодро поющее о Мурке такси.
…Варя, открывшая дверь, была пьяна. Стоя на пороге, она мутно созерцала меня – веки опухли, глаза покраснели, волосы торчали, словно после пары ударов током. Вокруг плавали густые спирали сигаретного дыма. Кентервильское привидение. Фантом без намека на живую плоть: руки эти тонкие, халат серо-белый, напоминающий лохмотья… Еще бы ядро на ногу.
– Драсьте.
Я опешил. Не то чтобы я ни разу не видел своих авторов в каком-либо «угаре», творческом или не совсем, не то чтобы я не знал, как умеет пить Варя, но… Вместо планируемой гневной тирады на тему «Где вас носило?» я лишь неуверенно спросил:
– Заболели?
Варя поколебалась, будто задумалась: «А правда, я заболела или как?»
– Грозный, – наконец последовал короткий ответ.
Она пропустила меня в квартиру. Идя по коридору, я все не сводил взгляда с ее сутулой спины. Я боялся, что Варя обо что-нибудь споткнется и упадет, но упала она лишь на кухне – на жесткий стул. И вдруг заплакала, уронив голову на руки. Даже не так – завыла, странно, надсадно. Что-то мне это вдруг напомнило, что-то, чем и в помине не было, что же, что же… Плач был хриплый, надрывный, и, как и довольно часто, я при виде слез прирос к месту. Потом попытался подойти… но был остановлен рукой с поднятым средним пальцем.
Я промолчал. Чего обижаться? Варю я знал уже хорошо: недостаточно, чтобы понимать, но достаточно, чтобы прощать подобные вещи. Сирота. Слишком умная, слишком непустая, за все вечно борется. Гордая – настолько, что может уже жить на гонорары, а не живет, работает с этими своими логотипами, лендингами и буклетами. Всегда, во всем сама за себя, а главное – не принимает жалость. А еще я ее люблю. Это я тоже знал. Пусть показывает средний палец, пусть колется как еж – невелика беда, главное, живая. И я просто сел напротив. Попутно понял: вой этот – будто над трупом кого-то, кого запытали опричники. У Вари была в повести сцена такой казни, очень выразительная. Запомнилось.
Варя успокоилась. Выпрямилась. Поглядела на меня уже осмысленно, очень удивленно и наконец, заправив волосы за уши, заговорила:
– Извините меня… я дура. Переутомилась. Боялась опоздать с текстом.
– Он у вас прекрасный получился, – выдавил я, глядя на ее белое лицо. – Но что с вами? Вы не опаздывали. У вас еще неделя срока. И я, к слову, с запасом дал.
Она устало поморщилась.
– Ладно. Я немного вру: дело не в спешке. Это… бред, но во всем правда виноват Грозный. Я подпустила его слишком близко. А он из тех, кого не стоит подпускать. Вот…
– Это видно, что подпустили. Замечательно! – воскликнул я и даже собирался озвучить запомнившуюся мне цитату, что-то о Падающей башне в Казани и якобы пытавшейся сброситься с последнего ее яруса царице Сююмбике. Противостояние этой мятежницы и царя – полулегендарное, но как описанное! – было одной из ветвей Вариного повествования. Царица ведь напророчила ему страшную смерть…
– Нет… не очень, если честно. – Она потрясла головой и тут же болезненно за нее схватилась. – У вас акт сдачи-приемки? Да? Я… попозже, хорошо? Сейчас читать не могу…
Я кивнул и уверил ее, что никуда не спешу и вообще акт – дело десятое. Мы просидели в тишине, кажется, почти минуту. Наконец Варя подала признаки жизни: зашевелилась, закурила. Дышала она поверхностно, затягивалась тоже, дым быстро вылетал изо рта.
– Это было… – Она решила хоть что-то мне объяснить. – …не замечательно. Понимаете, я прожила его жизнь сама, я была им, я судила, убивала, калечила и прощала, но последнее – редко, совсем-совсем редко.
– Вы знали, за чью биографию беретесь. – Я ощутил спонтанную вину за то, что не предусмотрел столь глубокое душевное потрясение, потому и сказал такое. Ох, эти авторы…