Вот строчу я это, а во мне говорит Самозванец – да-да, он у меня тоже есть. Отпетый любитель вышитых кафтанов, медвежьих боев и печальных царевен. Он цокает языком, посмеивается и советует все стереть, написать что-то понейтральнее и поосознаннее про РП [24] и необходимость «проживать эмоции». Ведь на деле его единственная пленная царевна – не Ксения Годунова, а я. Возможно, он и прав; психолог из меня так себе, и я не зря пишу книги и преподаю теорию больше, чем практикую: ну куда мне в этот Орден Феникса, ну разве можем мы что-то такое выплескивать за пределы спасительной супервизии? Мы же должны подавать пример, нетоксично ступать на цыпочках и избегать категоричности, претензий, ярлыков. Мы должны выглядеть спокойными берегами, куда может пристать поврежденный корабль. Но правда зла: берега тоже бьет буря. Бухты крошатся от времени. Сюда выносит мертвых рыб и медуз. И не всю растущую здесь сорную траву так просто выкорчевать раз и навсегда.
Хотя я не об этом. Вообще не об этом. В одном Самозванец прав: это все только мои косяки. И вряд ли всё прям так плохо, раз все вы еще от меня не отписались… детки.
А день действительно херовый, да? И самое тупое, чем можно попытаться его скрасить, – обещание, что завтра будет лучше. Если не будет, станет еще херовее. А гарантировать, что будет, никто не может. У меня тоже херовый день, да, я говорил. У меня, знаешь, убили подругу недавно, и я переживаю. А у тебя, может, тоже? А может, посмотрел косо начальник или препод? Накричал друг? Или кончилась еда? Нет, детка. Я не буду говорить, что «в сравнении со смертью все ерунда». Я вообще не сторонник этих «а дети в Африке голодают!». Голодают, да. И я пошлю денег в гуманитарные фонды. У меня ежемесячный автоплатеж. Но мне не становится менее херово. И тебе не будет от того, что у тебя все живы, а у меня нет. Так не бывает. Это эмоции. Не рациональность. И масштаб беды – в моем понимании – на самом деле пропорционален не реальности, а тому, насколько эта беда тебя потрепала, выбила из колеи. Сколько добрых дел ты не совершил, скольким людям не улыбнулся, сколько красивых облаков, людей, котов и голубей не заметил, пока беда сидела у тебя на спине.
И все-таки стряхни свою беду. Стряхни, потому что я верю в тебя, как и в себя. Завтра не будет лучше – по крайней мере, я не обещаю. Но обязательно будет что-то новенькое.
Доброй ночи. Не грузись. Сегодня ты проделал очередной виток пути и что-то нашел. Возможно, дал жизнь новому интересному проекту. Стал чьим-то героем. Принес миру немного справедливости. А возможно, просто купил маме любимое пирожное или не звезданул локтем по роже вон того гада, который впечатал тебя в поручень в метро. Постарайся вспомнить и сохранить. А остальное просто выброси к чертовой матери, если оно портит тебе настроение. А если этого все же будет мало… кричи. Как можешь – кричи.
Бережно относись ко всем своим ранам. Ищи свой берег.
Я с тобой, детка. Пойду писать книгу.
9. Фламенко на булавочной головке
Варька спросила однажды: «Жень, а когда ты понял, что ты – это ты?» Женя завис. В тот период жизни – первых бестселлеров, прорывов в преподавании, жадных глотков бытового дзена в нормальной, уже не похожей на клоповник съемной квартире с новеньким унитазом – он прихворнул махровой иллюзией, будто чувствовал себя собой и был на своем месте всегда-всегда-всегда.
И когда жил в нахохленной россыпи спичечных коробков Твери, города на Вонючке (никто этой вони почему-то не замечал, а вот Женя запах Волги не выносил).
И когда мелкая Юлька с первого дня, нет, с первого крика из материнской утробы стала в семье «жемчужинкой», «котеночком» и «принцессой».
И когда в пятом классе мама, прочтя дурацкую Женину зарисовку, сказала: «На Тургенева похоже, только слабее, иди лучше во дворе поиграй».
И когда в десятом папа, заглянув в браузер через плечо, фыркнул: «В психологический поступать? В мозгоправы? Да ты б лучше в рэкетиры подался, они хоть открыто деньги отжимают» (у папы были и малый бизнес, и, что называется, негативный опыт в девяностые, так что все его шутки к 2004-му так и остались – про рэкетиров).
И когда впервые понравилась не девочка. И когда снова девочка.
И когда бабушкино наследство делили: «Жек, и что, что она все накопления тебе отписала? С какого бобра? Какая съемная хата на первое время? Давай машину на эти деньги вторую купим, а?»
И когда деньги отдали, но с ними – почти все вещи, кроме компьютера, смартфона и вентилятора: «Это мы Юльке, а ты теперь сам, раз такой большой».
И когда снова понравилась не девочка. Не просто «не девочка». Даже не физрук.
Женя и по другим замечал: когда после всего дерьма приходишь наконец хоть к какому-то успеху, особенно к немаленькому… дерьмо приобретает другую окраску и пахнуть тоже начинает иначе. Оно перестает восприниматься как дерьмо и становится «важным, закаляющим жизненным опытом». Удобная формулировка для автобиографии, вообще идеальная – для интервью и вполне себе комфортная – чтобы жить новую жизнь и видеть меньше плохих снов о старой. У Жени Джинсова – Джуда Джокера – тоже так сложилось. Он колебался, относить ли подобные смены восприятия к когнитивным искажениям или к защитным реакциям, и не стал заморачиваться. Что было – прошло. За хорошее, что осталось, – спасибо. И тут Варька со своим «А когда ты впервые понял, что ты – это ты?». Варька вообще была такая, все время доставала из людей мысли. Крючьями. Из Жени тоже достала, хотя в тот вечер они даже не пили.
И он ей рассказал. И заодно – себе.
…Первая встреча с ним ознаменовалась ударом по носу – и случилась на лекции, на старших курсах. Он выбивался из потока уютно-невзрачных приглаженных преподавательниц – высокий и сухой, в неизменно блеклых, но столь же неизменно брендовых осенних свитерах, джинсах и футболках. В первый день – ясный, рыже-сентябрьский – поверх футболки была еще кожанка, это зацепило. Для Жениного вуза, одного из лучших в Москве, но, по сути, такого же пресного, как другие, кожанка была экзотикой. И не длинные, не короткие вьющиеся волосы с легкой сединой. И шрам через лоб. А еще фамилия, не иностранная, не говорящая – но сильная. Звучала она прошлым. Пахла чеченской пылью, девяностыми, шалфеем и оружейным маслом. Женя уже потихоньку пытался писать, хотя издаваться не думал. Так что фамилии – и многие слова и словосочетания – для него не только звучали, но и пахли.
Новый профессор читал безобидный предмет – теорию эмоционального интеллекта, хотя, как оказалось позже, специализировался на ожидаемо другом. Но то другое в вузе еще не преподавалось, кафедру открыли только несколько лет спустя.
Всю пару Женя, прячась на галерке, залипал. Глаз не сводил, ловил каждое слово, тем более что тема оказалась годная. Об ЭИ говорили и раньше, понемногу, но под такую теоретическую базу еще не подводили. Профессор шарил. А еще говорил очень емко. А почти все приводимые им примеры были связаны с насилием, манипулированием толпой или войной. Срыв офицера там, суд Линча здесь, некорректность с потерпевшими тут. Женя видел, как многие поеживаются. И старательно записывал каждое слово.
В конце пары настало время коронного развлечения – проверки нового препода на вшивость. Когда народ начал расползаться, Женя поднял руку, прокашлялся и произнес:
– У меня вопрос. – Он включил нарочито придурковатый тон. – Мо-о-ожно?
Его глаза впервые встретились с темными глазами профессора – ненадолго. Тот удивился яркому пятну, зашарил взглядом по наглой морде, белобрысому шухеру и красной рубашке. В этом он был простым смертным: растерялся, когда его сбили с мысли. Ха.
– Вопрос? – наконец медленно переспросил профессор и потер лоб. Будто в реальность вернулся. – Можно, конечно. Как вас зовут?..
– Евгений Джинсов.
Народ слинял, но некоторые остались погреть уши. На потоке любили Женины пикировки с преподами: получались иногда такие перлы, что впору записывать и выкладывать на ютуб ну или в паблик «Типичный М…У». Это подзадоривало и было приятной заменой дружбе. Дружба там, куда все пришли учиться ковырянию в душах, клеилась неважно. Чем больше приобреталось знаний, тем хуже они применялись в близком общении.
Женя сделал глубокий вдох, как перед прыжком в воду, и величественно взошел на помост. Профессор оставался за кафедрой, задумчиво разглядывал листы со списками студентов. Перекличку, кстати, не провел – симптом адекватности. Что вообще за бред – на лекциях отмечать?
– Итак?..
Оказалось, что у него усталый вид, а у его шрама – рваные края. И что его взгляд тоже имеет звучание – рокот танков в душной ночи. И запах – шафран в крови. Но отступать было уже глупо.
– Правильно я понимаю, что учение об эмоциональном интеллекте в каком-то смысле о том, как дурить голову? Или, умнее говоря, о психологической манипуляции?
«…А ты, нехороший дядя, учишь нас плохому на своем предмете?» – добавил кто-то маленький и вредный, невидимый в душной аудитории, но достаточно громкий, чтобы профессор его услышал. На то ведь был и расчет. Внизу хмыкнули и едва не заржали. Хорошо, что не заржали: так интереснее.
Профессор молчал, склонив по-шиллеровски посаженную, крутолобую голову. Он разглядывал Женины руки, хозяйски упирающиеся в кафедру. Неужели не любит смотреть в глаза с близкого расстояния? Стесняется? Или еще хлеще, оказался в замешательстве от настолько простого, из ничего высосанного подкола?.. Позже, в одну из лучших ночей своей жизни, Женя узнал то, чего не знал больше двадцати лет: «У тебя красивые пальцы…» А тогда, у кафедры, в рыжей реальности сентября, восторжествовал, услышав предельно корректное: «Я вас не совсем понимаю…» – и пустился в объяснения:
– По Гарднеру – это основная терминологическая модель, если не ошибаюсь? – в понятие ЭИ входит способность человека распознавать эмоции, понимать намерения, мотивацию и желания других и свои собственные, а также управлять своими эмоциями и… эмоциями других для достижения каких-либо целей. Так?