[26] сползет. Выпрыгнет Чужой, скользкий, сутулый и свирепый, откусит башку. Но Чужой остается сидеть внутри. Ну конечно. Ему, поди, тоже страшно с ней и в ней.
Еще один бесследный глоток эспрессо. Еще одна кровавая рана.
– Мир устроен так, – Натали ощутимо морщится, – что все ваши вопли и визги в адрес Вселенной долетают до нас с опозданием, преобразуются и только потом превращаются в нечто, что вы зовете ответом. Те, кто работает с вами, пашут как лошади, придумывают сюжеты, исправляют, согласовывают, горят, переживают…
– Как мило.
Напоминает издание книг. И их написание. Мысль колет, но окутанный сюрреальностью мозг не может пока понять почему. Впрочем, кажется, Натали сейчас доступно, может даже на районном жаргоне, это пояснит. И Натали поясняет. Жаргон не совсем районный, но и не высокий слог Гилеада [27]:
– Твоя бумажная принцесса охуела. Нам не нужны ваши сочинители, за которыми потом исправлять и исправлять. У нас там своих хватает. – Она щурится. – Вы – персонажи. А персонажей убивают не только когда они завершают путь, но и когда они начинают мешать авторам. У тебя простенькая проза, хиханьки-хаханьки, тебе не понять, но…
Она тянется за чашкой, чтобы сделать третий бесцветный глоток кофе. Ее рука – паук, хозяйски движущийся по столу, а лицо уже не дочки Фролло, но самого его. И это невыносимо, невыносимее только желтая пустота кафе, и тоскливое созвездие несъеденных пирожных, и проведенная почти без сна ночь, и воспоминание: раньше проверять курсовые часто помогала Варька…
– Персонажи, говоришь? Мешают они вам? Тогда хреновые у вас авторы!
Женя не понимает, когда схватил металлическую ручку с рыже-голубой эмблемой. Не понимает, когда со всей дури вонзил белому пауку в спину: острый стерженек – в шелково-нежную кожу. Зато он прекрасно понимает, что уже кинематографично, в замедленной съемке, летит через пустой зал, что врезается спиной в стальной каркас витрины, что в ушах теперь звон стекла и само стекло, невесть сколько маленьких осколков. Вкус клубничных ягод, смешанных с собственной кровью, отвратителен.
– Персонажи. – Натали даже не встала. Она только чуть развернулась на плетеном стуле, закинула одну голую ногу на другую, покачивает красными сапожками… нет, башмачками, настоящими красными башмачками, теми самыми, в каблучках которых всегда что-то прячется. – Кстати, ты очень интересный персонаж. Страшно меня бесишь, но этим и хорош.
– Поль…щен. – Воздух идет в легкие мерзкими свистящими рывками.
– И все-таки ты симпатичнее, когда молчишь.
Он пытается встать, но в спине теперь чего-то не хватает, в ребрах тоже. От нового поднятия бровей Натали тихонько и угрожающе позвякивают остатки стекла в витрине: кажется, поют осанну, причем голосами труппы Ллойда Вебера. Женя облизывает губы и перестает дергаться. Правая половина лица – вся в останках раскрошившейся, размазавшейся клубничной корзиночки; левая – в крови. О количестве картошек под затылком, эклеров под задницей, разбросанных «шварцвальдов» на полу и пиздеца вокруг лучше не думать. Он прикрывает глаза. Послание от Гарри Гудини все еще перед ними.
You are not dreaming. И не надейся. Просто вызывай экзорциста, если он, конечно, не на ее стороне.
– Хочешь, расскажу тебе, как ты умрешь? – Снова прикасается к его лицу прохладная ладонь. Натали рядом. Когда успела? – Нет… хочешь, расскажу, как умрет какой-нибудь другой интересный герой твоей истории? Нет. Нет, не тот самый…
Стеклом поранило веко: открывается теперь только один глаз. Но его достаточно, чтобы увидеть бледное веселое лицо, чтобы подметить во второй руке все тот же стакан для латте, наполненный эспрессо… мерзкая извращенка. Даже забавно: насколько, судя по Шухарину, на земле много неплохих правоохранителей и насколько ушибленные на голову они… где там? На небе? В аду? Откуда вылезла эта бешеная киса?
– Не хочу.
Она не удивлена.
– Какое внезапно правильное решение. Да. Никогда не смотри на солнечных волков.
А ему почему-то неймется. В ее глазах он, наверное, злобный пудель, которого придавили грудой кирпичей, а он и оттуда потявкивает:
– Ты и не можешь ничего такого, не гони. Ты ж какой-то рядовой опер?..
Оп. Попал. Клод Фролло снова становится своей обиженной дочерью.
– У нас нет рядовых. – Натали даже губы на миг поджимает. – Каждый важен.
– Но никакой ты не автор. Максимум – литературный раб.
Пришла в себя. Кровавая рана улыбки становится чуть ближе.
– Умница… А я ведь знаю в кого. Не позовешь его на помощь? Такие мне тоже по вкусу. Даже жаль, что он тебе достался, хотя у нас профессиональной этикой запрещена нетерпимость, сразу штрафуют… у нас там одни моралфаги-толерасты. Так у вас говорят?
Женя зажмуривается. Она ведь права. За ним обещали сегодня зайти, с ним обещали выпить кофе, хотя вообще-то «Сладкое – это костыль для мозга, ешь фрукты». Ему вообще много чего обещают в последнее время хорошего, важного. Просто чтобы сделать его новую жизнь чуть лучше. И если сейчас еще и…
– Иди к черту.
Только бы он не пришел сейчас. С персонажами в этой сцене явно не церемонятся. Женя снова ворочается в стекле и пирожных, режет ладонь об осколки у каркаса витрины – но ноги не слушаются, вообще как неродные. И неожиданно, вспомнив все последние дни гребаной беготни и маеты, он ловит себя на мысли, что это даже хорошо. Внутренний ресурс уже почти всё, так откуда возьмется внешний?
– Ладно. – Точеные пальчики, паучьи лапки, тянутся к нему, снимают со щеки прилипшую половинку клубничной ягоды. – Тогда коротко и ясно. Я не хотела такого шума, не хотела хода дела, не хотела, чтобы ее имя звучало так часто, на такие разные голоса. – Миг, и клубника исчезает во рту. Натали морщится: то ли ей невкусно, то ли досадно. – Хотела как с Робертсоном. Но я должна была это предугадать: действие, противодействие, с Райского сада ничего не поменялось, кроме количества СМИ… Ты меня сделал. Зачем? Почему? Ее же не вернуть. А тебе до нас и не допрыгнуть.
Натали слегка пожимает плечиками – все прежнее презрение и мрачную веселость как рукой сняло. Чужой ушел, пришел задумчивый наблюдатель, делающий выводы, – и в этой перемене жути больше, чем в полете через несколько столов, случившемся по ленивому щелчку пальцев. Женя вглядывается в глаза Натали… или как ее на самом деле?.. Постоянно меняющие цвет, сейчас они – терракотовые колодцы.
– Потому что, представь себе, персонажам не нравится, когда их сливают. Выкидывают из окон, отправляют одних в бой против армии орков, награждают с бухты-барахты смертельными недугами или, – это не должно слететь с языка, но слетает, – распинают? Или это уже четвертая сте…
Удар в лицо снова встречает нежный стеклянный звон, а с ним и хруст. Желтый свет «Французской пекарни» начинает тревожно мерцать красными и черными вспышками. Или это мигает в голове? Там явно что-то взорвалось.
– Умница, – повторяет Натали в третий раз, теперь нежно, будто только что не челюсть вывихнула, а поцеловала. – Но давай-ка на этом остановимся. Не говори таких вещей. Никому и никогда. Ты даже не понимаешь, с какими большими мальчиками и девочками игра…
Ха-ха. Почему-то важно вспомнить, «Дисней» это или DreamWorks. Второе. Точно.
– Где она?.. – губы слушаются плохо, да и вопрос пустой. – Где… Варька?
Мир мигает все сильнее. Лицо напротив начинает расплываться.
– В лучшем из доступных ей мест, – неожиданно покладисто отзывается Натали. – Тебе и не снилось. И никогда не приснится. Тема закрыта. Не нарывайся больше, ладно? На самом деле это все, что мне велели тебе сказать.
Женя бы ответил, но не может: язык не шевелится, распухает, как труп в воде.
– О. – Натали задумчиво смотрит на свои кулаки и будто спохватывается. – Я должна была еще добавить, что тебя очень любят… но боюсь, ты уже не поверишь.
На этот раз губы размыкаются, хотя и с трудом.
– Почему же? «Бьет – значит, любит». В браке это так себе принцип, а вот в отношениях со Вселенной… в нем иногда есть смысл. – Главное не считать, на сколько сколотых зубов уже наткнулся язык. – Но все-таки иди на хуй, а? Вы, господа, никогда не будете творить с людьми херню безнаказанно. Мы всё запомним. И расскажем.
– Ну-ну.
Натали опять негромко смеется, а потом… вытянув руку, просто опрокидывает стакан эспрессо ему на голову. И кофе точно не местный. Горячий, как из самого ада.
– Вдохновения, как говорится. Проснись и пой, Джуд Джокер. Проснись и пой…
Черная вспышка. Все исчезает. Красная вспышка. Все наоборот: окровавленная Натали скорчилась в ошметках пирожных, а Женя нависает над ней и сжимает кулаки. Черная вспышка. Во рту солоно, спину ломит, и где-то, то ли на улице, то ли прямо в висках, подвывают сирены полиции и скорой помощи. Красная вспышка. Ровный голос повторяет: «…По сути, манипуляция лишь действие. А вот будет ли оно позитивным или деструктивным, зависит от нас». А потом щелкает где-то выключатель. Кровавая рана рта в последний раз шепчет в самое ухо: «Проснись и пой». Мгновение – и уже совсем другой голос, жалобный, почти детский, зато абсолютно земной окончательно выдергивает в реальность:
– ОЙ! Молодой человек, что вы делаете? У вас кровь!
«У вас кровь?» Скромная реакция на развороченную витрину, цена которой минимум тридцать кусков – и это без содержимого. Нужно извиниться, встать, отряхнуть жопу от крема. Нужно. Но пока нет сил даже открыть глаза, просто увидеть весь этот треш и…
– Женя. – Его хлопают шершавой ладонью по щеке, потом начинают отнимать что-то. Что? Неважно, он цепляется крепче. – Женя, отдай. Сейчас же. – И еще кому-то: – Нет, нет, ничего страшного. Сессия, нервы, перегрузки… Принесите, пожалуйста, спиртовые салфетки и пластырь. Студент?.. Нет, нет, не студент. Преподаватель.
Девушка – что за девушка? – сконфуженно хихикает, и рядом тоже раскатисто, мирно посмеиваются. Да чего они веселятся? Приходится открыть глаза и влезть: