– Ни хера не смеш… – Слова застревают в горле. – Стоп.
В помещении горит уютно-абажурный желтый свет, все столы заняты, витрина цела и ломится от сластей. А он, Евгений Джинсов, сидит на космически-синем диване с чашкой холодного миндального капучино и недоеденным захером, тяжело дышит, трясется как в припадке и заливает кровью чужую курсовую. Уже не один. Теплая тень закрывает от любопытных глаз и шепотков, от тычущих пальчиками детей и вопроса «Баб, дяде плохо?». От всего закрывает, и все, чего хочется, – ткнуться ей в плечо и, наверное, завыть.
– Ну? – И где учат обнимать одной интонацией?.. – И куда тебя сдавать?
Спрашивают вкрадчиво, встревоженно. Наконец отбирают ручку, которую Женя – похоже, со всей дури – всадил сам себе в левую руку, рядом с большим пальцем. Кровь не фонтаном, но титульный уже замарала; несколько капель угваздали содержание. Чужие руки – со шрамами и сорванными ногтями – торопливо спасают остальное, скинув страницы на диван. А там и официантка возвращается с аптечкой. Молоденькая совсем. Кажется, в их вузе учится, а тут просто подрабатывает. Хорошо, что первый курс ЭИ еще не проходит.
«Проснись и пой, Джуд Джокер».
Осмотревшись, он не видит ничего необычного. Люди как сидели, так и сидят; как лопали, так и лопают; перемена одна – вот эти темно-серые глаза, вот эти пальцы, обрабатывающие рану, вот это терпеливое молчание, которое пора нарушить и что-то объяснить хотя бы себе.
– Кажется, крышаком еду, но это нормально. Заработался. Ну и… про Варьку думал.
Ему кивают, руку отпускают, налепив пластырь, а потом начинают аккуратно вытирать салфеткой кровь со стола. Официантка подбегает снова, с тряпкой и антисептиком, и принимается помогать, потряхивая каштановыми кудряшками и нервно косясь на Женю.
– Жив, жив Курилка, – сообщает он, догадываясь, что она не поймет. Так и есть: моргает несколько раз, переваривая последнее слово, и наконец несмело предлагает:
– Может, вам кофейку еще? От заведения. Или скорую все-таки вызвать?
Хорошая все-таки девочка. Женя ограничивается первым, да и тут просит не новую порцию, а подогреть первый кофе в микроволновке. Крупный татуированный бариста из своих владений косится на него, как на богохульника.
Через десять минут в голове – все та же вязкая муть, но вокруг уже спокойнее. Все отвлеклись, а на столе рядом дымятся гретый миндальный капучино и латте – обычный, в обычном стакане. Сладкого нет: кажется, не только себе Женя отбил аппетит. Даже огрызок захера отправился не в коробку «на потом», как обычно, а в мусор.
– Извините, – получается глухо. Всегда проблема – извиниться перед ним; всегда кажется, что слов мало, надо бы еще что-то… Потому что худшее, что можно делать таким людям, – портить им вечера.
– Ты точно в порядке?
– Да точно, точно. И у меня даже есть… ну, хорошие новости.
Женя рассказывает про Шухарина и результаты расследования – медленно, полусонно и сбивчиво. Слышит удивленное, ожидаемое: «Даже не думал, что это сработает», и неожиданное: «А вообще ты просто молодец, что сделал это». Кисть болит, ноет просто невыносимо. Немного болит и спина: непонятно, затекла от долгого чтения или…
– Женя. – Под защитой дальнего угла, стола и дивана; под защитой всеобщей увлеченности десертами чужая рука ненадолго, ровно на три секунды, приобнимает, и боль в пояснице сворачивается умиротворенным кошачьим комком. – Ты очень неважно выглядишь. Случилось что-то еще? Я могу тебе помочь?
За соседним столом молодая мелированная мама взяла рыжему сыну клубничную корзиночку. Пацан приступил к делу обстоятельно: ухватил пирожное двумя руками, как огромный бургер; хрустнул песочной основой; довольно разрезал ледоколом «Нос» крем и ягоды; зажмурился… теперь вот кусает пирожное уже в третий раз, осыпая все вокруг крошками и возбужденно ерзая. Мама снимает его для инстаграмной сториз. В Женином горле – склизкая тошнота. Но с этим можно жить.
– Не-а. Уже ничего. Или пока ничего. Как посмотреть.
Уже, потому что светопреставление с полетами и витринами – морок, просто морок, как и неслучившаяся клубная интрижка, приправленная Пушкиным. Почему-то крутится в голове, как он в ту ночь танцевал. По ощущениям напоминало то ли поединок, то ли попытку призвать Великого Ворона, или кто там указывает путь ленапе, яна и чероки? Что-то внутри ведь кипело так, будто вот-вот разорвет грудь, будто вот-вот превратится и в крик, уже вполне настоящий… И тут, дыша туманами, выруливает Натали. Бр-р.
Пока, потому что она спросила: «…хочешь, расскажу, как умрет какой-нибудь другой интересный герой твоей истории? Нет. Нет, не тот самый…» Не тот самый – значит, интуиция не подвела и просто так все не решится. Нужно готовиться. Но не сейчас. Время точно еще есть. Обои и сестра, обои и сестра, благослови вас Бог.
Женя делает глоток кофе; его движение повторяют. Видеть в стакане для латте латте – оказывается, здорово. Когда он улыбается, ему слабо улыбаются в ответ, и транквилизатор наконец действует. Женя опять смотрит на уплетающего мерзостный десерт ребенка и уже без ощущения пытки подмигивает его маме. В ответ – неловкий, согревающий, живой смех. Все нормально. Мир снова нормален. А вот изображать нормальность самому уже необязательно. Отвернувшись от немадонны с немладенцем, Женя понижает голос:
– Может, поедем к вам? Можно и на все выходные… – И, помедлив, решившись, он добавляет. Пора: – Я больше не могу так. Не могу, понимаете? И не хочу.
«Не хочу как Варя, которую разница в возрасте тоже ничуть не испугала. И тем более не хочу как все эти сраные борцы с собой и своей сутью… Мы-то тут при чем? Нас не суть волнует, а только окружающая реальность».
– Не хочу, чтобы в итоге оказалось, что у нас очень, очень мало времени.
Под защитой угла, стола и созвездия десертов сжать чужую руку можно, никого не смутив. И ответное пожатие крепкое до судороги.
– Хочешь отдать мне все свое?..
– Хочу.
«И знаю: это будет равнозначный обмен».
Евгений Джинсов однажды, еще на первом курсе, твердо решил, что таблетки – не для него, слишком грозные букеты побочных эффектов. Он много думает, поэтому ему нельзя. Он много пишет, поэтому ему нельзя. Он решает много проблем, своих и чужих, для которых голова нужна чистая во всех смыслах, поэтому ему нельзя. И он достаточно разобрался с собой, понял, что он – это он, и понял, что это значит. Вот поэтому ему и не нужно.
Но некоторые транквилизаторы нужны всем. Те, которые люди.
…Они говорили часто, о разном – как будто ничего особенного, выбивающегося, лишнего. Жене так и казалось: когда он снова и снова выдумывал заковыристые вопросы; когда профессор подцепил простуду и он принес ему кофе прямо на лекцию; когда через несколько дней заехал домой и, помимо бумаг из деканата, завез коньяк с кумкватами, на которые спустил последние остатки стипендии… Когда впервые задержался в этой квартире из-за внезапного сильного ливня; когда они ужинали вместе – странным сочетанием пельменей и чая с этим самым коньяком. И говорили-то вроде о ерунде: о том, есть ли у профессора забавные прозвища на потоке; о котах; совсем немного – о более сложном, о семье и книгах. А будто ходили по оголенным проводам.
– Они меня не переваривают. – Это о родителях. – Не ненавидят, именно не переваривают, иногда кажется, что это даже хуже.
– Что вы имеете в виду?..
– Да просто любое мое действие, выбор – хрен знает, с какого возраста, лет с десяти, наверное, – люто их бесит. Вот прям неважно, что это: школьный дневник, штаны, тема для сочинения, институт, хобби… Ничего. Никогда. Не. Сейчас отстали, сеструху воспитывают, у нее самые цветочки, пятнадцать лет. Но по мне тоже пройтись успели. С друзьями, с профессией, с мечтой…
А ведь это был первый человек, ради шага к которому Женя на этот провод ступил. Зажмурился даже, ждал удара током через всё тело. Не случилось. Стало наоборот легко, тепло, пьяно оттого, что не заявили: «Это у вас подростковый бунт», а тихо спросили: «Что за мечта?»
«Ничего особенного», – говорил он себе на следующий день и бесконечное число раз потом. И не сразу признался, чего хотел бы на самом деле. Проблемой ведь был не пол, скорее статус. Свои-то вкусы он принял еще в школе. Ему не нравились просто мальчики и не нравились просто девочки. Ему нравились неординарные люди. А это куда сложнее.
Он узнавал все больше и не мог остановиться. Для других профессор тоже так и не влился в ряды, остался независимой величиной, чье поведение постоянно обсуждалось, а лекционные монологи цитировались. Всем очень понравился, например, тот, который «Каких элементов ЭИ не хватает современным политикам и почему». И в котором разбирались с точки зрения модели Гарднера персонажи «Властелина колец». Любимая трилогия профессора. Он даже для потока придумал забавное прозвище… «Студенческий народец».
Женя узнал это случайно, из разговора профессора с другой преподавательницей, и никогда не давал понять, что в курсе. Вслух слова не звучали. Забавно… Так он, что ли, ощущал себя? Странником среди хоббитов?
Иногда профессор уезжал: его дергали в горячие точки, регионального, правда, значения. Возвращался он серым и осунувшимся, несколько раз – пораненным, но пары вел с прежней бодростью. Женя не удивлялся. Он давно спер ту самую ручку, прочел надпись на эмблеме, использовал гугл – да и к разговорам стал прислушиваться. Оказалось, у него преподает легенда. Он и не сомневался. И как-то жил с этим. Разве что боялся: теперь еще и боялся совершенно приземленных вещей. Однажды, когда в одной дмитровской школе случился шутинг, профессор пропал на несколько дней. СМИ быстро заткнули до момента, пока ситуация не решится, возможности что-то узнать не было. Женя смотрел, как плачут на нервах девочки с потока, утешал их и думал о том, что по врачам и миротворцам тоже стреляют. Людям, которые уже взяли оружие, особенно если это подростки, не до конца понимающие, для чего вообще это начали, – сложно опустить его. Тогда обошлось. Профессор вернулся и услышал почти те самые слова. «Мы очень за вас боялись. Мы к вам привязались. Мы чуть не сошли с ума. Вы нам нужны». Женя озвучил их за всех и молился, чтобы подтекст не поняли.