Ее город, и дом, и окно. Повторяющаяся смерть в «нехорошей квартире», замыкающая сама себя, как та самая лента Мебиуса: разрежешь ровно посередине – а она станет только длиннее.
На пальцах – белые следы облупившейся извести. За спиной:
– А я тебя ждал. С ранья, между прочим, караулил. Закрой окно.
Почему-то удивления нет. Вообще ничего, только тупое механическое повторение:
– С ранья?
– С четырех утра, угу.
– Привет, Жень.
Оборачиваюсь. Джуд, кажется, заявился из ванной – откуда еще, если это однушка и на кухне я его не видел? Он в очередной дурацкой рубашке, под джинсу. С подтяжками. В нелепо коротких брюках-дудочках. Торчат особенно высоко два вихра волос. Мартовский заяц как есть. И даже в руках у него чайник – электрический, белый поцарапанный самсунг.
– Пожалуйста, закрой окно. С этой стороны. Вот так.
Может, он все-таки гипнотизер. А может, просто пришел вовремя, до критической точки, когда старик с косой или кто-то более колоритный, шамкнув слюнявым ртом и мелко хихикнув, заявил бы ему: «У тебя здесь нет власти, мальчик». Смотрит он внимательно, делает наконец пару широких шагов. Носки разные. На правом, голубом, действительно зайцы. На левом, желтом – черепахи. За эти носки удобно цепляться взглядом.
– Ну и зачем? – тихо спрашивает Женя. Мне нечего ему ответить. Я считаю зайцев и черепах. – Ты бы хоть о других подумал.
Восемь зайцев.
– Я думал.
– Много?
Шесть черепах, еще полчерепахи теряется на пятке.
– Постоянно.
– Подумай еще. Никогда не лишнее.
Пора поднять голову. Что-то плывут перед глазами все эти звери…
– А что еще делать, Жень? Кроме как думать?
– Не помогает, да? – Еще шаг, на полтона мягче.
– Больше не помогает. – Безнадежно смаргиваю, перевожу тему. – Как ты сюда попал? Ключи вроде бы только у меня.
– Так у нее тоже были. Я и взял. Шухарин отдал, я сказал, что передам тебе. Хороший он парень. Не формалист сраный. И… знаешь, повезло тебе, что они не познакомились.
Значит, мы поняли с ним о Дмитрии примерно одно и то же. Воздух после этой точки дедуктивного пересечения не очень-то проходит в легкие, но надо, надо его проталкивать. И сказать нужно, правду, хотя бы себе:
– Да. В таких влюбляются накрепко. И я ее даже понял бы: все-таки я слишком…
Неожиданно у Жени сжимаются кулаки и сужаются глаза. Он даже пяткой шаркает по-бычьи, прежде чем сердито выплюнуть:
– Нет, Паш, нет. Вот это – лишнее. Ни хера ты еще не стар для нее, и вообще, что вы все как… как… нашлись мумии! – Он вздыхает, громко, как над болезным, а потом даже… рычит? Вообще не его звуковое сопровождение. – Будто после тридцати уже не живут. Если хочешь знать мое мнение, это до тридцати не живут. Только маются мифическим этим ебаным поиском себя, популяризированным Сэлинджером. Ой, кем бы стать, ой, куда бы приткнуться!
Он делает над собой явное усилие и расслабляется. Чем-то я его только что… как он там говорит… триггернул? Нет. Куда больше я триггернул себя, ведь мне есть что добавить:
– Я бы согласился, чтобы она влюбилась в кого угодно, Жень. Лишь бы она жила. А остальное неважно.
Молчим. Смотрим друг на друга – оба вопросительно и ожидающе. Джуд вдруг пересекает комнату, но несет его не ко мне. Он проходит к дивану и заваливается так, будто лежал тут всегда. В чайнике от падения булькает, и Джуд прижимает его к себе, нежно, как обожравшегося питомца. За мной Джуд наблюдает исподлобья, зато исчезло наконец колючее напряжение санитара, заготовившего шитую из крапивы рубашку. Я ничего не сделаю, уже нет, сейчас – нет. Он это знает. Томно наглаживает чайник, а на меня глядит снизу вверх – устало.
– Не тупи-и. Ладно? Я и так замотался. Ненавижу рожь, ненавижу пропасти…
У него хорошие формулировки. Циничные, тягучие, подростковые, но хорошие. Выйти в окно – это действительно затупить. Пожалуй.
– Жень, – кивнув в знак, что понял, окликаю я.
– Да?..
– А вот как ты так живешь?
– В плане? – Он по-обломовски облокачивается на подушку-валик.
– Ты похож знаешь на кого?
– На кого?
– На далай-ламу. С Тибета.
– Во-о-оу. – Он аж вскидывает брови. – Спасибочки.
– И не на какого попало. – Вспомнилось это внезапно, но от образа теперь не избавиться. – Знаешь, гуляет по сети картинка-прикол, а может, не прикол, где этот бритый духовный учитель в оранжевом своем одеянии входит в ворота монастыря. Снят он со спины, руки тоже за спиной, а в руках… пакет с едой из «Бургер Кинга». Так вот, это случайно не ты?
Джуд ржет так, что чуть с дивана не падает, даже чайник отставляет на пол.
– Не-е. Это не я. Но я мог бы! А все-таки что ты имеешь в виду?
Может, не надо было вот так откровенно, глупо, мемно. Но сейчас я понимаю: спросить стоило давно. Есть много ненужных вещей, которые я могу не знать о своих авторах и жить спокойно: во что они верят, с кем спят, что едят в тяжелые дни, что в легкие. Но… разве не стоит узнать это о людях, которые, на беду свою, подпустили меня близко? Вот так близко. Настолько, чтобы приехать в чужую квартиру к часу самоубийц – на случай, если я затуплю.
– Я имею в виду, что ты из этого вот инфантильного – все ведь трубят, что инфантильного, – поколения, а у тебя откуда-то стержень. Стержень, ясность сознания, но ты все это держишь при себе. Проповеди у тебя ненавязчивые. Тебе двадцать девять или сколько там? Ты ведешь себя на семнадцать, а думаешь на девяносто. На хорошие, не бездарно прожитые девяносто. Как это работает?
– Ну…
Джуд садится, свешивает ноги, начинает болтать ими. Быстро наклоняется, опять хватает чайник и прижимает к себе. Молчит. Может, я загнал его в тупик? Или он выбирает: деликатно меня послать за такое нарушение личных границ или грубо. Не посылает. Качает головой, улыбается глазами. Я не люблю эту его улыбку-невидимку. Не могу ее понять.
– Варя была похожая. Ты поэтому на нее и запал. Случаются в нашем «инфантильном», не побывшем пионерами поколении удивительные образцы, да? Почти люди, почти человеки.
Кусаются мои авторы. Потому что я сам, беззубый бронтозавр, все еще кусаюсь. Вот и этот куснул в отместку, имел полное право. И еще гуманно так, не до крови.
– Ты же понимаешь, я не об этом. И… я не хочу о Варе. Ладно?
Знаю, он не станет настаивать. Так и есть. Но усмехается он уже открыто, остро:
– Так уж хочешь обо мне?
Хочу о чем угодно, но не о ней. И Джуд, угадав, дергает плечом.
– Ладно. Мне тоже хреново. Из-за нее, а до недавнего времени было и еще из-за кое-каких вещей. Долго было. А когда долго хреново, ты либо ломаешься, либо начинаешь сиять, чтобы хоть кто-то куда-то выбрался. Как… солнечный волк, наверное. Я выбрал второе. Устроит?
Тут он резко, нервно встает. Идет ко мне навстречу, теперь медленно и как-то нетвердо. Останавливается рядом и вдруг…
– Женя?
Он выливает на меня холодную воду из носика чайника. Не много, не больше чем полчашки, столько же – на себя, так что опадают вихры заячьих ушей. Я чувствую: вода бежит по лицу, по шее – бежит и смывает, тащит с собой зовущую мартовскую пустоту. Не двигаюсь, только пристально смотрю в ответ. У Джуда в глазах нет тибетской нирваны, нет нирваны хотя бы какой-то – одна беспробудная безнадежность. Может, семнадцать. Может, и девяносто. Но ничего хорошего нет ни в одинокой юности, ни в одинокой старости. И я говорю то, что говорил несколько дней подряд Динке. Говорил, даже не пытаясь вырваться из бесконечного Дня сурка. Видимо, продолжу говорить до скончания веков. Пока помогает.
– Женя, пойдем попьем чаю.
Эти слова говорят и в мире его книг. На местном языке это в зависимости от интонаций означает «Я протягиваю тебе руку», «Я забочусь о тебе» или просто «Спасибо».
Женя уже не усмехается – улыбается. Губами, а не только глазами. И расползаются углы рта, и проявляются генетические дефекты коротких лицевых мышц, которые в книгах намного, намного чаще зовут ямочками на щеках. Я вижу их в третий или четвертый раз в жизни, не больше. Хотя мы с Джудом Джокером знакомы пятый год.
– Пойдем.
По пути он подходит к стационарнику и зачем-то вытаскивает, почти вырывает из системного блока торчащую там красную флешку.
…Это печальная мысль, но в целом есть не так много способов сделать что-либо – почти что угодно – правильно. Выбор отнюдь не бесконечен, иногда путей катастрофически мало. Например, чтобы войти куда-то, нужно или использовать ключ, или попросить впустить, или подобрать отмычку, или высадить дверь, – а дальше детали и вариации. Конечно, есть пятый путь – умереть, стать призраком и пройти сквозь дверь, но призраку уже может быть неважно то, что за ней находится. Поэтому – четыре. Честность, помощь, хитрость и сила. Смерть – не путь. Удивительно поздно я понимаю: смерть – не путь.
У каких-то вещей – например, у проведения отпуска, у поиска нового сотрудника, у лечения легкой простуды – способов десятки. У других, наоборот, еще меньше, чем четыре. Глядя на своих авторов, я вижу только два пути, которыми они пишут: либо жестко по планам, детально все продумывая, заранее возводя целые системы мироустройств и героев, либо плывя по течению: «Как идет», «Посмотрим». И те и другие приходят к хорошему результату. Читатели едва ли различают их подходы. Что вернее? Я не знаю.
Известный автор [31], у которого я недавно прочел рассуждение на ту же тему, зовет первых писателей архитекторами, а вторых – садовниками. Я добавил бы, что самые строгие чертежи не спасут от ошибок в конструкциях, которые придется исправлять в процессе, а в самых пышных садах нужно заранее оставлять место под дорожки и фонтаны, чтобы не топтать и не вырубать потом красивые кусты. И все же я не могу не замечать, что ближе и проще схожусь с «садовниками» – такими как Варя и Джуд. Может, потому что мне кажется, будто семена они берут из невидимого, но огромного вселенского шкафа, куда мало кто дотягивается, – и семена похожи на звезды. Может, потому что я не вижу ни планов, ни черновых записей, ни схем – ничего, чем сопровождают работу «архитекторы». Варя или Женя просто говорят, что работают над книгой, – а потом присылают ее. И мне не заглянуть им в головы. А еще для них каждая деталь их повествования – такая же сама собой разумеющаяся, как, например, устройство тела. И, наверное, мои комплименты сюжету, атмосфере, характерам – если я расщедриваюсь – звучат для них примерно, как если бы я сказал: «У вас нос, два глаза и пять пальцев на правой руке. Блестяще!» От таких комплиментов они неловко улыбаются и поскорее переводят тему, а иногда наоборот – цинично шутят про «да я был бухой», как Джуд.