– Ревнивцем, – вяло поправляю я. – Собственничество и ревность мы четко разграничили. И сейчас я ревную.
– Ага-ага. – Он взмахивает сигаретой и хмыкает. – И вообще ты… ну, можешь быть спокоен насчет нее. Паш, проблема всяких там измен ведь не в том, что «Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает из-за их природы», это миф. Не в природе дело, в мозгах. Некоторые мужчины просто не умеют и не хотят учиться дружить с теми, кому можно еще и вставить. Ну и у женщин в этом плане бывают заморочки, такой рефлекс самки богомола. Дружба – это вообще целое искусство. И оно, кстати, внегендерное.
Хорошо увиливает от темы собственных пошлостей. Пожав плечами и никак не прокомментировав всю эту философскую тираду, я обещаю:
– Ну что ж, вот и повысишь квалификацию. Следующую книгу твою отдам делать Динке. Она у нас девочка приличная, голову не откус…
– Этому радужному пони с глазенками Бэмби? Нет! Я с Даночкой дружу!
Джуд аж давится дымом, а я вдруг слышу себя со стороны. «Я отдам». Значит, я вернусь. Наши глаза встречаются над дымящимися кружками, и по улыбке-невидимке в чужом взгляде я понимаю: все это был еще один небольшой спектакль с элементами реанимации. Как там?.. Шок-терапия. Вот и все. И даже вряд ли он что-то там такое вытворял с фотографиями.
– В общем, он вроде не делал ничего, а довольно быстро помог мне прийти в норму. Арзамасов. – Кажется, Джуд о своем профессоре может болтать бесконечно. Как минимум, пока не кончится печенье. – А утром назвал это «должком». Смешно, правда?
Ладно… Пощажу его и себя, не буду больше думать про день барсуков.
– Должком?.. А за что он тебе должен? Если, конечно, это не информация 18+, которую мне лучше почерпнуть из «Горбатой горы».
Подкол за подкол, Жень. И не надо тут строить зверские рожи.
– Вот и я не знал, чуть не подавился. – Зверская рожа потихоньку сменяется рассеянной усмешкой. – И я не буду тебе передавать, что он мне сказал, это личное. Но… он снова ездить от Центра начал, силы на это нашел, именно когда среди его «любимых долбоебов» (это я цитирую) завелся я. Прикинь!
– Вот оно что. Ну гордись. Пионер…
Мне и не нужно повторять, что именно нездешний сказал на своей наверняка чистой, по-военному пустой и залитой холодным мартовским светом кухне. Я примерно догадываюсь. С Женей интересно говорить – он рубит сплеча, но каждый удар по делу. Женю хорошо читать, что книги, что посты, – все наполняется спокойным смыслом. На него даже просто приятно смотреть – трезвый он или не совсем, пишет роман или читает лекцию, катается на стуле или чешет за ухом свою отвратительную собаку. Он действительно похож на того самого монаха: рыжая хламида – его удивительное умение быть для других по-доброму мудрым, а пакет из «Бургер Кинга» – его такое же удивительное, острое и, может, лишь слегка перенасыщенное быстрыми углеводами умение любить жизнь.
– Слушай, Паш.
Я отвожу взгляд от конфорок, где горят васильки.
– Знаешь, что еще я узнал в процессе обучения, когда мы затрагивали суицид? Делали разные доклады, очень много, а мне уже тогда было интересно копнуть именно… вглубь, что ли? Я хотел понять, действительно ли этот тезис – будто на самоубийство всегда идут те, кто теряет смысл жизни, – оправдан. И я копнул. И увидел интересное. И на твоем примере опять вижу.
– Что же?..
– Иногда смысла жить остается слишком мало. А иногда его становится слишком много. И от этого не проще. Он не спасает, а давит. Вечно давит.
– А потом, с потерей какой-то маленькой опоры, может и похоронить.
Дракон. Под золотом. Без принцессы.
– Вот! – Он докуривает, гасит сигарету, заталкивает в пепельницу. – Вот именно! С такими случаями трудно разбираться постфактум, записывают их обычно в разряд «слишком много работал», «слишком старался», «надорвался», «выгорел». А ведь это разное. Надорваться – это Дана может или Дмитрий. Выгореть, слишком стараясь, – Дина. А ты…
– А я уже.
– Ах да. Я же снял тебя с подоконника.
Барабанная дробь по столу – оказывается, я сам стучу пальцами.
– Не смей никому описывать это такими словами. Ты меня в случае чего даже не поднимешь.
Он ржет. Как и обычно. В глазах удовлетворенное: «Стыдно? Значит, живой».
– Я вообще никому ничего не опишу. Уж извини. А если серьезно… – Мягкое движение: через стол придвигает ко мне красную флешку и подается ближе. – Если серьезно, я хочу добавить тебе еще немного смысла. Варька вам не все книги кидала. Тут есть две старые, которые она переработала, очень круто. И… «Волков» она тоже дописала, дописала за часик до твоего приезда. Идеальная книга в этот ваш «Свет во тьме». Идеальная… прощальная книга. – Всего на секунду, но его голос падает, а ресницы смыкаются так судорожно, будто в глаза попала пыль. – Если ты не выпустишь, никто не выпустит. Дай ей попрощаться, а?
Это шок. Просто удивительно, сколько всего Варька, оказывается, успевала. Но если вспомнить… порой на вопрос «Над чем вы сейчас работаете?» она улыбалась слишком загадочно, а в ее соцсетях мелькали незнакомые мне цитаты и имена под красивыми картинками. Ах да. Сейчас ведь именно там, в инстаграме и вконтакте, а не под стеклом в песке люди прячут секретики.
– Откуда ты знаешь? – Невольно я тоже подаюсь ближе. Джуд открывает сухие глаза.
– Со мной она делилась всеми. Я же не редактор. У меня намного больше времени читать.
Не упрек. Констатация. Времена, когда редактор был «человеком, который получает зарплату за то, что читает», давно прошли. Штатные далеко не всегда вообще успевают прочесть очередную готовящуюся книгу: пока доводится до ума текст, им нужно думать и о дизайне, и о расчетах, и о рекламе, и о десятке параллельных проектов. Ну а то, что с книгой вынуждены порой делать редакторы специализированные, литературные, сродни не чтению, а высокоточным хирургическим операциям. Разве что оплачивается дешевле.
– И… что там?
– Увидишь. Волки очень мощные получились, премиальные. Ну и остальные классные, неординарные. Темное историческое фэнтези даже есть, про Наполеона. А в нем чел, похожий на меня. Он бродячий духовный учитель с придурью.
– Надо же… – Я усмехаюсь, просто чтобы он выдохнул. – Демон, монах или сатир?
– Пошел в жопу, ты сам сатир, понял?! Саму Ариадну ведь окрутил…
И уже оба мы вдруг смеемся. Так, будто не смеялись всю зиму.
Он поднимается, гасит последние голубые цветки, и в кухне теперь темная безгазовая тишина. Трупы растений на окне, труп сигареты в пепельнице, трупы пакетиков в чашках, которые Джуд тащит в раковину. Но больше – никаких трупов.
– Ну что. Помыть посуду и свалить. У меня лекции вечером, а у тебя конь небось не валялся. Давай. И перекроем все, что ли, чтоб не капало по счетам… Холодильник и так пустой уже, а гречка… гречка пусть в шкафу лежит, мало ли.
Пока он шумит водой и щелкает пробками, я иду назад. Туда, где голое окно, и пустой диван, и мой несовершённый суицид. Я опускаюсь на колени у Вариного комода, медленно открываю нижний ящик. Среди тонких старых водолазок, горчичных, красных и салатовых, – кукла барби, купленная в семнадцать лет. Улыбчивая блондинка в зеленом платье, коротко остриженная, очень узнаваемая… И там же, рядом, – вороненая сталь.
«Скиф» заряжен. Готов. Хорошо ложится в руку.
Варя не стала бы прыгать из окна, даже наполнись ее жизнь невыносимым множеством смыслов-сокровищ или лишись их вовсе. Варя бы сделала иначе: парк, пуля, минимум очевидцев. Записка и сданные с рук на руки наследникам дела. Тексты, которые не надо собирать по флешкам. Слова, которые не надо договаривать в никуда.
Но Варе никто не дал выбора ни умирать ли, ни как умирать.
А у меня выбор есть. И тот и другой. И мне решать, что сделает со мной мой смысл жизни.
В квартире гаснет свет.
У Рэя Брэдбери в «Вине из одуванчиков» была красивая цитата о том, что лето не уходит без следа. О грустных ненастных днях, в которые лучшее спасение – пробраться в подвал и полюбоваться золотистыми рядами дремлющих бутылок. Я и сам пробовал то цветочное вино, сестра как-то делала его, специально чтобы меня порадовать. Залила в икеевские бутыли, к которым племяшки нарисовали этикетки, – и достала из шкафа на мой день рождения. И мы все пили его – мерцающее, игристое, сладкое… Оно действительно напоминало о круглолицых желтых цветах, опьяненных июньским солнцем.
В эти выходные, пока мы клеили обои, сестра осторожно сказала мне: «Давай опять сделаем, а? Только собрать поможешь, нагибаться сложно за этими заразами!» И я ответил: «Давай, конечно», а потом чуть не нарушил свое обещание. Малодушно. Глупо. Не по-пионерски. Я должен поехать с ней на дачу в этом году. И помочь ей нарвать восемь молочных пакетов золотых цветочных головок. А Кристинка опять будет рисовать этикетки. В последний год она стала рисовать просто небывало хорошо.
Вино из одуванчиков. Это ведь все, что у нас есть и будет, даже если вернут сухой закон. Помните об этом, мои живые, мертвые, странные, обычные, гордые, скромные, задающиеся вопросами «А на хрена все это?» и «Какого хрена это все?». Каждый наш поступок и выбор – просто очередной желтый цветок, сорванный и кинутый в общую корзину.
Вино из одуванчиков – чем бы ни прикинулось, по каким бы бутылкам ни разлилось, – поможет остаться собой. Удержит. Подскажет дорогу. Брэдбери прав, и его слова всё важнее с каждым бешеным витком бесконечной ленты Мебиуса, по которой мы летим. У каждого должно быть в запасе вино из одуванчиков, хоть немного, хотя бы фляжка размером с ладонь ребенка. Хороший человек, любимое место, дорогие воспоминания, дело жизни. Или они – несколько любимых книг в особом уголке полки.
Я срываю цветок за цветком. Я закупориваю бутылку за бутылкой, для себя и для других. А на самом дне моей заполненной золотыми одуванчиками корзины – Варин пистолет.
Время назад. Выписка
Хмарь, хмарь, хмарь за окном. У психотерапевта волосы – хмарь, и глаза – хмарь, а губы алые, как дешевый томатный сок. Блокнот в нагрудном кармане тоже как сок, подороже, халат – белый. От беспрерывного мелькания этих цветов только и можно – смежить веки, откинуться в кресле, стиснуть зубы, радуясь, что хотя бы кресло, а не койка. Вдох. Выдох.