инных усилий, каких требует сохранение раскола между людьми и опосредование всех их взаимоотношений через централизованное единообразие товара и Спектакля. Но это далеко не всё. Вдобавок необходимо сформировать такую Публичность, чтобы Блум постоянно стыдился своей метафизической наготы, чтобы миром правили страх перед возможностью произвести плохое впечатление – вообще любой страх очень кстати – и боязнь пустоты.
Важнее всего сделать так, чтобы человеческие существа воспринимали самих себя и друг друга как нечто непонятное и ужасающее. Таким образом, в зеркале Спектакля – то есть в зеркале дурной бесконечности – Скудость Блума видится как некая мутная передряга, из которой ему бы лучше поскорее выбраться, тем более, что ему учтиво указали на выход из положения. В таком случае ничто оказывается достаточным для ЛЮДЕЙ, но не просто как ничто, а как нечто, как прирученное ничто, которое теперь можно украсить множеством крошечных присвоенных блёсток. ЛЮДИ вменяют Блуму настолько не свойственные ему мысли, желания и качества, что под конец он становится похожим на немого человека, в чьи уста власть вкладывает нужные ей слова. Короче говоря, ему, как выразился бы Гомбрович, ЛЮДИ делают «рожу». В Спектакле самого же Блума настраивают против Блума, и там он выступает как «остальные», «общество», «толпа» или даже «другой-во-мне». Всё это перетекает в принимающее гипертрофированные масштабы требование «быть самим собой», то есть в навязываемую обществом однозначную принадлежность к одной из нормативных идентичностей в рамках автономной Публичности. А поскольку у власти нет рычагов для применения силы по отношению к существам без идентичности (где нет полномочий, там нет и субъективности, а где нет субъективности, там нет и полномочий), теперь Блума настоятельно призывают «гордиться» то одним, то другим: гомосексуальностью, технической подкованностью, арабским происхождением, чёрным цветом кожи или статусом быдла. Так или иначе, Блум обязан быть кем-то: кем угодно, лишь бы не ничем.
Мене, текел, перес[25]
В «Призмах» Адорно утверждал, что «если бы люди жили только для других, как в полной мереzoort politikon[26], то они, разумеется, лишились бы самобытности, но в то же время вырвались бы из этого вынужденного самосохранения, на котором держится и “дивный новый мир”, и старый. Абсолютная взаимозаменяемость разрушила бы основу власти и дала бы зарок свободы». Тем временем у Спектакля было предостаточно возможностей проверить справедливость сего утверждения, и более того, он проделал успешную работу для того, чтобы от этого неудобного зарока избавиться. Конечно же, здесь не обошлось без ужесточений, и товарный мир был вынужден прибегнуть к более суровым и безжалостным методам. Переходя от очередного «кризиса» к очередному «подъёму», жизнь в рамках Спектакля становилась всё более удушливой, а атмосфера – гнетущей. Первой реакцией была распространившаяся среди Блумов ненависть к вещам, а вместе с ней тяготение к анонимности и определённая степень недоверия к жизни на виду. Иными словами: метафизическая враждебность по отношению к тем формам, которые им навязывают ЛЮДИ, враждебность, готовая выплеснуться в любую секунду и при любых обстоятельствах. Причиной такой неустойчивости служит беспорядок, зарождающийся в невостребованной силе, в негативности, которая не может постоянно бездействовать, «иначе она физически разрушает того, кто её переживает» (Батай, «Виновный»). Чаще всего такая негативность остаётся невысказанной, однако её сдерживание регулярно находит отражение в истерической формализации всех человеческих взаимоотношений. Впрочем, мы уже достигли той критической отметки, после которой всё подавляемое возвращается, но уже в гипертрофированной форме, под видом постоянно уплотняющейся массы преступлений, странных поступков, сочетающих в себе насилие и разрушение «без очевидных мотивов». – Стоит ли уточнять, что «насилием» Спектакль называет всё ему противоречащее и что категория эта правомочна только в рамках рыночного вида раскрытия потаённого, который и сам лишён всякой правомочности и гипостазирует каждое средство по отношению к цели, а здесь – само действие в ущерб его имманентному значению? – Более того, власть твёрдо намерена не допускать подобных пробелов в контроле за общественным поведением, а поскольку предотвратить их появление она не в состоянии, то мы слышим извечные фанфаронские сентенции о видеонаблюдении и «бескомпромиссных решениях» (так, будто за надзирателем надзирать не надо!) Но все эти дивные гарантии никого не обманывают. Когда очередной вертухай-социалист из бюрократической верхушки какого-нибудь японского учительского профсоюза склоняется над маленькими Блумами, то в голову ему приходят тревожные мысли: «Особенно сильное беспокойство это явление вызывает потому, что на подобное насилие зачастую оказываются способны “дети без конфликтного прошлого”. Раньше проблемного ребёнка сразу было видно. Теперь же большинство из них не бунтует, а, как правило, просто прогуливает школу. И если их за это отчитать, последует несоразмерная реакция, взрыв» (“Le Monde”, четверг, 16 апреля 1998). Здесь действует страшная диалектическая логика, предполагающая, что чем жёстче становятся условия массового и систематического контроля в превентивных целях, тем более частыми, внезапными и мощными будут такие «взрывы». Это неоспоримый факт, доказанный опытным путём: при чрезмерном подавлении растёт степень взрывоопасности насилия. Очевидно, Блум уже доставляет немало хлопот власти. Последняя же, ещё несколько столетий назад решив выдать экономику за мораль под предлогом того, что торговля делает людей более покладистыми, предсказуемыми и безобидными, получила совершенно противоположный результат: как показывает практика, идеальный homo oeconomicus — это тот же человек, который разлагает экономику, – экономику, лишившую его субстанциальности и превратившую его в абсолютно непредсказуемое создание. В конце концов, именно человеку без содержания сложнее всего себя сдерживать. И теперь перед властью стоит сложнейшая задача: контролировать существо, поведение которого не поддаётся никакому прогнозированию, поскольку в нём полностью отсутствует целеполагание, то есть контролировать фактически неконтролируемое существо. Ох и тяжкая доля!
Почему каждый Блум состоит именно как Блум в воображаемой партии[27]
Перед этим неизвестным врагом – неизвестным в том смысле, в каком мы говорим о Неизвестном Солдате, то есть о солдате, который всем известен как неизвестный, у которого нет ни имени, ни лица, ни настоящей героической истории, который ни на что не похож, но оказывается повсюду в камуфляже возможности, – тревога властей всё очевидней перерастает в паранойю. Впрочем, со стороны это довольно смешное зрелище – недавняя привычка властей собственноручно и совершенно произвольно выкашивать свои же ряды. И мы вполне можем представить себе их трудности, хоть они нам и не близки. Есть нечто объективно ужасающее в этом жалком сорокалетием типе, который был самым что ни на есть нормальным, обычным, неприметным человеком в толпе заурядных людей – ровно до тех пор, пока не устроил резню. Он никому не жалуется, что ненавидит свою семью, работу или дом в скучном мещанском пригороде, вот только однажды утром он встаёт пораньше, умывается, завтракает, пока его жена, дочь и сын крепко спят, а потом берёт охотничье ружье и тихонько вышибает всем троим мозги. На суде – да и во время пытки – Блум ни словом не обмолвится о мотивах совершённого им преступления. Отчасти потому, что у суверенности нет причин, но ещё и потому, что он интуитивно понимает: самое тяжкое мучение он причинит этому обществу, если оставит всё без объяснений. Таким образом, ему удалось вселить
АМОК И АГАПЭ
«Вспышки “ненависти”, которым подвержены некоторые японские подростки, взывают беспокойство, однако, по мнению Масаши Баба, их следует рассматривать в более широком контексте: “Наравне с агрессией у молодых людей отмечается поразительное стремление к волонтёрству. Зачастую эти дети страдают от повышенной тревожности, и они же, пытаясь компенсировать своё подавленное состояние, тянутся к окружающим”».
в души зловещую уверенность, что в каждом человеке дремлет враг цивилизации. И по всей вероятности, у него нет другого выхода, кроме как разорить дотла эту вселенную, даже, можно сказать, таков его жребий, только в этом он никогда не признается. Ведь его тактика заключается в том, чтобы спровоцировать катастрофу и окружить её молчанием.
Ибо преступление и безумие – это объективизация трансцендентальной бездомности (Лукач)48
По мере того как безнадёжные схемы, которые по замыслу ЛЮДЕЙ должны нас сдерживать, всё туже затягивают узел тирании, в поле зрения всё чаще попадают весьма любопытные события. Амок укореняется внутри самых прогрессивных обществ, принимая неожиданные формы и обретая новый смысл. На территориях, которыми управляет автономная Публичность, подобные симптомы распада – явление редкое, обнажающее истинное состояние мира, чистый беспредел вещей. И обнаруживая силовые линии в царстве инертности, они обозначают границы того возможного, в котором мы живём. Вот почему даже на расстоянии они нам кажутся столь знакомыми. В них есть некая необходимость – необходимость долга и некий императив – императив Духа. Тянущиеся за ними следы крови – это последние шаги человека, опрометчиво решившего в одиночку вырваться из оков серого Террора, где его держали такой ценой.
И наша способность это осознать соразмерна тому, сколько жизни в нас ещё осталось. Мёртв тот, кто сам не может понять: в тот миг, когда страхи и покорность приобретают в Блуме конечную форму