т за собственную безответственность, против которой ему постоянно предлагают выступить. Поскольку он согласился, пусть даже через отрицание, быть лишь предикатом своего существования, он объективно становится элементом власти, и сама его невинность представляет собой образцовую виновность. Человек, воплощающий конченый нигилизм, человек-«а зачем?», идущий под руку с человеком-«а я-то тут что могу?», напрасно верит в собственную полную безгрешность, которая основана на том, что он ничего не сделал и ни один человек его не осудил.
Джорджо де Кирико. Беспокойные музы
Ведь есть судебные инстанции выше человеческих, и именно они неумолимо казнят одержимых Мировым Духом. Даже Спектакль – и тот вынужден согласиться, что в наши времена все люди в равной мере вовлечены в его необратимое преступление, поскольку он сам регулярно докладывает, что убийца был «ничем не примечательным человеком» или «обычным школьником». Но если перед лицом угрозы власть ещё может признать собственную вину, она ни за что не возьмёт на себя ответственность, даже если за это ей обещано помилование на Weltgericht[31].
Псевдопарадоксы полицейской мысли
Комиссар Люсьен Бюи-Тронг (партия интеллектуалов, секция: Высшая нормальная школа Фонтене, подсекция: Управление общего осведомления, атташе отдела «Города и пригороды») заявила газете “Le Monde” (вторник, 8 декабря 1998): «В последнее время я неоднократно сталкивалась со случаями, когда кто-то поливал чужой порог бензином и устраивал поджог. Вы представляете, к каким последствиям это может привести? Насильственные действия в отношении частных лиц происходят чаще, чем насильственные действия в отношении учреждений». Однако ж индивид и есть буржуазное учреждение, да ещё и такое, в котором объединены они все. Иначе кому придёт в голову его поджигать?
Как доказывают истории операторов, обслуживавших газовые камеры в Освенциме, «страх перед ответственностью сильнее не только голоса совести, но и, в некоторых случаях, даже страха смерти» (Арендт, «Общественные науки и концентрационные лагеря»). Но это не меняет дела, суть которого можно изложить гораздо более последовательно: если в мире раздаются лишь немые вопли теперь уже повсеместной рабской тирании, если бессовестность ЛЮДЕЙ дошла до того, что уже звучат заявления о подчинении Духа зоократическому режиму голой жизни, тогда простейшее сюрреалистическое действие обусловлено не чем иным, как древним призванием к тираноубийству.
Homo sacer[32] («Однажды посыплются снаряды, и мы наконец поверим в то, что отказывались признавать, а именно в то, что слова обладают метафизическим смыслом», бРис Парен, «Муки выбора»)
Мёртвым душам не дано понять истинную суть таких странных действий, которые, в силу своей чересчур конкретной и в данном случае метафизической природы, попирают любые ограничения. И характерный эффект озарения возникает не столько из-за того, что они ненадолго прерывают спячку дурной субстанциальности, сколько из-за того, что они придают условиям существования Блума конечный смысл. Смысл этот, из которого наши убийцы только начинают делать выводы, сводится к следующему: Блум – это фигура sacer в том значении, какое вкладывает в данное понятие Джорджо Агамбен: этому существу нет места ни в одном правовом поле, люди не властны его судить или выносить ему приговор, однако кто угодно может его убить, не совершив при этом преступления. Незначительность и анонимность, разобщённость и отчуждённость – вовсе не поэтичные обстоятельства, влияние которых склонны переоценивать лишь некоторые меланхоличные натуры: распространение такой экзистенциальной ситуации – то есть сам Блум – имеет всеобщее и в первую очередь политическое значение. И тот, кто в ней замыкается, подвергает себя всем возможным видам произвола. Быть ничем, сторониться какой бы то ни было Публичности, не иметь имени или позиционировать себя как сугубо внеполитическую, незначительную индивидуальность – всё это то же самое, что быть sacer. Им мгновенно становится любой, кого выводят (или кто сам выходит) за рамки конкретной трансцендентности, которая характеризует общественную сопричастность. И сколько бы перед нами ни крутили шарманку милосердия (вечное раскаяние и тому подобное), смерть такого человека – всегда нечто ничтожное и неважное, и в конечном итоге она касается лишь того, кто умирает, то есть, по логике вещей, не касается никого. Как и вся его исключительно частная жизнь, его смерть – это до такой степени несобытие, что любой может сбросить её со счетов. Вот почему все эти скорбные причитания о том, что жертвы Кипленда Кинкла «не заслуживали смерти», нельзя принимать всерьёз: ведь жизни те тоже не заслуживали. Пока они здесь обретались, они были живыми мертвецами, зависимыми от суверенного произвола Государства или же убийцы. «[Превращение] в экземпляр вида животных, именуемых людьми. Почти то же самое происходит с теми, кто потерял все отличительные политические качества и стал человеческой особью и ничем больше. […] Парадокс, заключённый в потере человеческих прав, таков, что эта потеря тотчас же совпадает с превращением личности в биологическую особь, в человека вообще – без профессии, без гражданства, без мнения, без дела, по которым можно узнать и выделить самого себя из себе подобных, – и отличающегося от других тоже вообще, не представляя ничего, кроме своей собственной абсолютно уникальной индивидуальности, которая, при отнятой возможности выразиться внутри некоего общечеловеческого мира и воздействовать на него, теряет всякое значение» (Ханна Арендт, «Империализм»)57. Изгнание Блума – это метафизический статус, распространяющийся на все сферы. Оно отражает его реальное положение, на фоне которого его правовое положение недействительно. Тот факт, что первый встречный может зарезать его, как собаку, без всякого повода, или, наоборот, что он сам, не испытывая ни малейших угрызений совести, способен убить «невинных людей», – это та реальность, с которой не справится никакая правовая практика. И лишь слабовольные и суеверные особы готовы поверить, что официальное осуждение или государственный приговор в состоянии вычеркнуть такие события как несостоявшиеся и недействительные. В лучшем случае власть способна утвердить условия существования Блума, например, практически в открытую объявив чрезвычайное положение, как это произошло в 1996 году, когда Америка приняла «антитеррористический закон», позволяющий на основании одних только засекреченных данных задерживать «подозреваемых» на неограниченный срок без предъявления обвинений. А стало быть, статус метафизического небытия не исключает определённой физической угрозы. Надо полагать, именно в ожидании лучезарных перспектив, которые открывает это небытие, 15 декабря 1978 года в штабе ЮНЕСКО была принята Декларация прав животных. Третья статья этого документа гласит: «1 – Животные не должны подвергаться плохому обращению или жестоким действиям. 2 – Если есть необходимость умертвить животное, это должно происходить мгновенно, безболезненно и не причинять никакого предшествующего психологического или физического страдания. 3 – С мёртвым животным нужно обращаться с приличием».
“Tu non sei morta, ма se’ ismarrita // Anima nostra che si ti lamenti” (Данте, «Пир»)[33]
Периодически Блум ещё проявляет доброту посредством убийства, а это значит, что рубеж уже близок, но не пройден. Ведь там, где правит уходящий нигилизм и где целей ещё нет, а средств в избытке, «доброта – это мистическое достояние». Стремление к некоей безусловной свободе порождает необычные формулировки и придаёт словам парадоксальные значения. Так, «доброта дика и безжалостна, слепа и безрассудна. В душе доброго человека исчезает любое психологическое наполнение, все причины и все следствия. Душа его – чистый лист, на котором судьба начертала свою абсурдную заповедь. И заповедь эта выполняется слепо, отчаянно и безжалостно. И когда несбыточное становится содеянным, а слепота – прозрением, когда жестокость преобразуется в доброту, – вот где чудо, вот где благодать» (Лукач, «О бедности духа»). Однако такие вспышки не только свидетельствуют о несбыточном, но и, нарастая, ускоряют ход времени. Повсеместная тревожность, подчиняющая себе всё большее количество всё более незначительных явлений, до предела раскаляет в каждом человеке необходимость принимать решения. Вот уже те, для кого эта необходимость равнозначна погибели, говорят о Конце света, а большинство продолжает жить у самого дна, смакуя мутные радости последних дней. И лишь тот, кто знает, в какую сторону направить катастрофу, действует спокойно и чётко. «По характеру и силе смятения, охватывающего человека, можно определить его иерархическое положение. Показатель этот работает не только на этическом и метафизическом уровне, но и на практике, во времени» (Юнгер, «У стены времени»).
Предназначение Блума
Это общество и все его самые что ни на есть жалкие атрибуты следует воспринимать как некий колоссальный механизм[34], запущенный с единственной целью – увековечить условия существования Блума, а именно – его страдания. Фактически, Развлечения – не что иное, как политика, преследующая эту задачу: ведь чтобы увековечить условия существования Блума, для начала его нужно от них отвлечь. И далее одно за другим: сперва нужно купировать любые симптомы всеобщего страдания, что в свою очередь предполагает тотальный контроль над внешними проявлениями, затем приходится скрывать самые очевидные последствия страдания, а это приводит к непомерному усилению Био-власти. Ведь при нынешней степени дезориентации