тело оказывается – в общих масштабах – последним оплотом человека в противостоянии отчуждению. Болезни и расстройства – вот единственное, в результате чего потребность в самосознании остаётся для каждого человека непосредственной реальностью. Это общество не стало бы так яростно бороться со страданиями Блума, если бы сами страдания и все их последствия не представляли недопустимую угрозу царству позитивности, если бы они не могли в мгновение ока разрушить иллюзию причастности к его цветущей имманентности.
«У отчуждения твоё лицо»
Отныне способность понять язык страдающего тела отличает живых от мёртвых. В этом-то и заключается дурманящее проклятие нашего века: в небывалом скрещении сознания с жизнью. Мы стоим на краю мира, который сам себе пророчит скорый конец. Вместе с ним погибнут все те, кто к нему привязан, эта-то связь и принесёт им смерть. А посему разрыв всякой связи со Спектаклем и его метафизикой – единственное, что теперь может однозначно гарантировать выживание. Самосознанием мы называем попытки освободиться от своего «я», отстраниться от всех ярлыков, очиститься от любого успокоительного чувства принадлежности, которое внушает дурная субстанциальность, и именно в результате этих попыток Блум становится самим собой. Благодаря такой аскезе он узнаёт себя в наготе конечного существа – конечного в смысле смертного и конечного в смысле обособленного, просто-напросто как само бытие-к-смерти. Тем самым, он взращивает в себе, с одной стороны, непринадлежность к миру товара, а с другой – некую высшую, глубинную и основополагающую принадлежность к человеческому сообществу. Иными словами, самосознание – это отнюдь не умственный процесс, а наоборот, внутренний опыт освоения сообщества. Оно должно отражать решимость человека порвать с обществом и найти для этого людей. Оно должно утвердить политический характер любого существования. А иначе как может оно называться самосознанием? Мысль о том, что «человек, который есть лишь человек и больше ничего, потерял те самые качества, которые позволяют другим людям обращаться с ним как с собратом человеком» (Ханна Арендт, «Империализм»)58, не только ошибочна, но и непростительна, поскольку свидетельствует о полном непонимании исторических перспектив. Быть только лишь человеком значит быть только лишь политическим потенциалом, метафизической силой, ищущей какой-то общий мир, где она могла бы себя реализовать. И потенциал этот как таковой может и должен воплотиться в жизнь, пройдя через Публичность, полностью открывшись внешнему миру; и только тогда отсутствие индивидуальности у Блума превратится в универсальность. Воображаемая партия объявляет о преобразовании этого Изгнания в родину, а общего одиночества – в политическую общность. В метафизическом смысле таков единственный способ окончательно снять с Блума проклятие homo sacer. И в этот момент проявляется практическое значение самосознания. Ведь когда Блум распознаёт внутри себя ничто, он сталкивается лицом к лицу с отчуждением всей внешней атрибутики Спектакля. На фоне такого полного краха Публичности он и обнаруживает, что быть значит быть сообща, быть уязвимым, быть публичным, что его внешность и сущность тождественны друг другу, но не тождественны ему самому. Через самосознание Блум становится врагом Спектакля, поскольку в этой социальной модели он начинает видеть то, что лишает его бытия. Следовательно, он принимает императив сообщества, признаёт необходимость освободить общее пространство от власти рынка. А поскольку действия, направленные на сплочение или создание сообщества, открывают перед Блумом мир, то есть его собственные возможности, то самосознание становится неким преображением: «поскольку сознание является тут не сознанием противостоящего ему предмета, а самосознанием предмета, постольку акт осознания изменяет форму предметности его объекта» (Лукач, «История и классовое сознание»)59. Сообщество – это то, что трансформирует Скудость в радикальность. Это пространство, в котором Блум, прежде олицетворявший жизнь без каких-либо форм, в один миг оказывается по ту сторону всех форм, в живой жизни. При соприкосновении с ним внутренняя пустота, где он прозябал в бесконечном саморазрушении, перерастает в позитивную пустоту, в хаотичное изобилие возможностей; ничто его бессилия выражается как ничто беспримесной, всесозидающей силы; отсутствие предназначения становится трансцендентностью, преодолением всех возможных предназначений, а его несуществующее «я» демонстрирует чистую способность к субъективации и десубъективации. Сообщество – это одновременно и место реапроприации Общего, и осуществление этой реапроприации. Ничто так не чуждо самосознанию, как простая презумпция собственного ничтожества, которая в наши дни распространяется под видом языка лести. Восприятие своего «я» как пустой формы, парящей надо всеми возможными смыслами в псевдополноте её неопределённости – это лишь односторонний момент формальной свободы. Существо, утвердившееся в своём несуществовании, не способно себя преодолеть, и его универсальность остаётся полной абстракцией, к которой прекрасно приспосабливается рыночный нигилизм. Внутри такого разрыва совершенствуется язык лести, извлекая из его глубин всю свою звенящую пустоту. Тут следует отметить особо изощрённый и самонаправленный вид дурной субстанциальности, выраженный в недавних высказываниях некоторых прислужников Спектакля о том, насколько сами они ничтожны и как они этой ничтожностью дорожат. Удивительно, но признаваясь в полном конформизме, ЛЮДИ только сильнее обособляются. Ведь есть ещё и буддизм – эта тошнотворная, мерзкая духовная патока для замотанных работяг, где запредельным достижением считается попытка обучить восторженных и безмозглых адептов опасному искусству барахтанья в собственном небытии. Разумеется, все эти уэльбеки, буддисты и разочарованная крутая молодёжь близки самим себе лишь формально, и преодолеть самих себя как Блумов они не в состоянии. А Блум – это то, что нужно преодолеть. Он – ничто, которое должно са-моуничтожиться. Именно потому, что он – человек завершённого нигилизма, ему предназначено либо открыть засов на выходе из нигилизма, либо погибнуть.
«Всё бытие – это не я один, это я и мне подобные» (Батай)60
«Мы, люди» – в каком только сценарии кастрации прошлого не использовался при случае этот лозунг для оправдания призывов к смирению: от гнусного церковного христианства и сопливого гуманизма буржуазной эпохи вплоть до их синтеза в Биовласти. Есть в этом высказывании некая доля пошлости, ни в чём не уступающей привычным возражениям оппонентов, которые утверждают, что тем же лозунгом в своё время не брезговало ни одно освободительное движение. Но нам эти споры надоели. Традиция угнетения – не то, о чём ЛЮДИ говорят снаружи, а то, что проживается изнутри. Слои пыли делают слишком много чести этой проникновенной риторике, этим смехотворным препирательствам, звучащим над трупом освободительных идей, ни одна из которых не увенчалась успехом. Уж простите, но наследия такого прошлого нам не нужно, коль скоро оно капитулировало перед тем убогим миром, который нам так хорошо знаком. Наперекор всем раскаявшимся, пресыщенным, дрожащим от страха и всем, разглагольствующим об истории так, будто это не сплошная гротескная эпопея действующей власти, а нечто совершенно иное, – наперекор им всем мы провозглашаем начало мессианской эры, мы объявляем о погружении стихии смысла в стихию времени. Наше настоящее – это человек, который шагает прямо к будущему, и путь ему освещают воспоминания о том, чего не было. Мы ни в коей мере не оспариваем прошлое: прошлое – это мы. Нас устраивает даже неописуемое уродство той эпохи, в которой мы растворяемся, ведь оно и существует для того, чтобы мы его истребили. К тому же эта эпоха – финальный аккорд метафизики, а значит, нам наконец вернули то самое «мы, люди», которым так долго злоупотребляли враги. Нам вернули его как знамя, которое, оказавшись среди сил отрицания, стряхнуло с себя всё затхлое слабоволие, умеренность и нытьё. В борьбе против Спектакля «мы, люди» означает «мы – те, кто в одиночку встречает смерть, но одиночество это избавляет нас от всех ограничений, случайностей, зависимостей»; «мы – безнадёжно конечные существа, но конечность наша простирается дальше любой бесконечности»; «мы, попавшие в такой необъятный водоворот возможностей, что нам приходится терять в нём себя»; «мы, настройщики мира»; «мы, признавшие друг друга, как братья без семьи»; «мы – те, у кого ЛЮДИ отняли всё»; «мы, живущие в муштре и ни на миг не забывающие, что мы – наследники королей». И каждый раз, когда Воображаемая партия выступает против Спектакля, слышится это самое «мы», «мы» истинного сообщества. В пику той ностальгии, которую особый вид романтизма пробуждает даже у её противников, нужно отметить, что в прошлом не существовало, никогда не было сообщества. Прошлое не таит в себе ни толики полноты, потому что никакой полноты оно в себе не видело. Без Блума, без «завершённого разрыва», без нашего беззаветного отречения, а стало быть, и без полного крушения всего субстанциального этоса единственное, чем могло быть «сообщество», так это компостной кучей лжи и источником преград – впрочем, иначе бы его и не стёрли с лица земли. Лишь радикальное отчуждение Общего смогло раскрыть первоначальное Общее так, что одиночество, конечность и бытие-в-мире – то есть единственная подлинная связь между людьми – оказались и единственной возможной связью. Разумеется, то, что сегодня мы, оглядываясь на прошлое, называем «сообществом», имело некоторое отношение к этому первоначальному Общему, но лишь опосредованно и неосознанно. Именно нам впервые предстоит взаимодействовать с подлинным сообществом, основанном на ясном осознании разобщения, уязвимости и конечности, а потому и самым живым и в то же время самым опасным, поскольку оно позволяет людям до конца поддерживать жизнь в напр