Мир авторитарного товара
Разумеется, частная собственность ещё продолжает существовать, но лишь эмпирически, как мёртвая абстракция, парящая над реальностью, которая всё заметнее от неё отдаляется. И так происходит во всех сферах. Взять хотя бы право: Блум его не оспаривает, а скорее отказывается от него. И действительно, каким образом правовое поле может удерживать существо, чьи действия не сообразовываются ни с какой личностью, а поведение не подпадает под такие буржуазные категории, как заинтересованность, мотивация и намерение или же страсть и ответственность. С Блумом право теряет всякую способность вершить правосудие, оно едва может руководствоваться полицейскими принципами эффективности и логикой карательных мер. В этом мире вечного подобия гнить в тюрьме отнюдь не хуже, чем на курортах турфирмы “Club Med”, поскольку ни там, ни там жизни всё равно нет. Вот почему власти так отчаянно и явно стараются превратить тюрьмы в места затяжных пыток. Но из всех преступлений против рабства, в которых мир авторитарного товара обвиняет Блума, дороже всего ему приходится платить за то, что сама экономика, а вместе с ней и понятия утилитарности, кредитоспособности и богатства превратились с его подачи в анахронизм. Именно этим и объясняется причина чётко спланированной и открытой реконструкции люмпен-пролетариата во всех позднекапиталистических странах: перспектива внезапного и ужасного голода кажется последней мерой, призванной помешать Блуму окончательно раствориться в свойственной ему отрешённости. Справедливости ради надо сказать, что этот «непрактичный человек» (Музиль)43 – и вправду чудовищно бездарный производитель и абсолютно безответственный потребитель. Точно так же власти не слишком признательны Блуму за то, что он уничтожил ещё и принцип политического представительства, отчасти по недостатку (равноправия теперь в мировом контексте осталось не больше, чем в крысиных сенатских выборах – каждая крыса имеет неотъемлемое и равное остальным право представлять свой вид, primus inter pares[22]), а отчасти по избытку, поскольку Блум неожиданно переходит в то непредставляемое, чем он сам и является. Что уж и говорить о неприятностях, какие доставляет Спектаклю этот неблагодарный сын, – тот, с кого все персонажи и роли соскальзывают в глухое бормотание: I would prefer not to. Можно вечно перечислять маневры, благодаря которым это по сути своей метафизическое создание разваливает мир авторитарного товара, однако ж мы позволим себе прервать сие скучное занятие.
Спасение через Блума
По сути, по своему духу Блум – это проявление Тиккуна, более того, это его живая, хоть и пока что скрытая сила, присутствующая среди людей. Его фигура притягивает к себе такие возможности, что все величайшие достижения – гордость этого общества – оказываются второстепенными и, по чести сказать, ничтожными. И неважно, добьётся ли его сущность действенности или нет, выйдет ли она из своего катастрофического подвешенного состояния, или всё же останется в отдалении – в конечном итоге перед нами открывается единая перспектива, в которой наша эпоха непрерывно распадается на части. Иными словами, Тиккун всегда-уже[23] здесь, и все усиленные хлопоты наших современников сводятся к одной тайной цели – отложить обнаружение его симптомов на неопределённый срок. В общепринятой картине мира Тиккун ошибочно трактовался как социальный катаклизм, тонущий в вихре Великого Заката. А на самом деле Тиккун — это простое и ясное проявление того, что есть, подразумевающее также и уничтожение того, чего нет. В нём нужно видеть своего рода пробуждение, которое всё переворачивает вверх дном и в то же время оставляет всё на месте, потому что «для бодрствующих существует единый и всеобщий космос [из спящих же каждый отвращается в свой собственный]» (Гераклит)44. Тиккун — это конец Великой Спячки, то есть, в самом избыточном смысле, преображение всего вокруг. Между ним и Блумом простирается целый мир авторитарного товара, но этот промежуток не шире одного-единственного осознанного действия, благодаря которому Блум вернёт себе самого себя. Нет никакого противоречия в том, что человек, утративший всякую общность внутри себя, обусловливает возможность возникновения истинной общности, а значит и общности вообще. Это именно то, что так точно подметил Маркс, и то, по поводу чего он так сильно ошибался, когда писал в «Немецкой идеологии»: «На другой стороне находится противостоящее этим производительным силам большинство индивидов, от которых эти силы оторвались, вследствие чего эти индивиды, лишившись всякого реального жизненного содержания, стали абстрактными индивидами, но лишь поэтому-то они и получают возможность 45 вступить в связь друг с другом в качестве индивидов». Ведь как раз потому, что Блум – не индивид, он может вступать в отношения с себе подобными. Пока у индивида сохраняется ещё как атавизм роковая иллюзия имплицитной имманентности человека по отношению к самому себе, Блум обнаруживает принцип неполноты, на котором зиждется всё человеческое существование. При том, что для Блума – этого «я», которое есть «некто» и этого «некто», который есть «я», – самосознание непосредственно представляет собой восприятие себя как другого и восприятие другого как себя, он ощущает себя как ничто, то есть как чистое бытие-к-смерти. И перед этим существованием выстраиваются все его установки, качества, внешние признаки – словом, само его существо, которое видится ему идентичным его бытию-с-другими, выставленности и бытию-вне-себя. Следовательно, Блум проживает не какую-то собственную конечность и не какой-то определённый разрыв, а ту самую онтологическую конечность и тот самый онтологический разрыв, который присущ всем людям. И точно так же Блум одинок лишь с виду, потому что одинок он не один, всем людям свойственно это общее одиночество. Он живёт как чужеземец в собственной стране, отдельно от всего, лишившись Публичности, однако на такой родине Изгнания живут все Блумы вместе. Для всех Блумов в равной мере стал домом один и тот же мир, который представляет собой забвение мира. Таким образом, Общее отчуждено, но лишь внешне, поскольку отчуждено оно как Общее: отчуждение Общего означает лишь то, что нечто общее для всех людей видится им как что-то частное, собственное, индивидуальное. И это Общее, возникшее из отчуждения Общего и сформировавшееся в нём, и есть единственное и истинное Общее для всех людей: конечность, одиночество и бытие-в-мире, то есть в итоге сама метафизика, «основными понятиями» которой и являются, по мнению Хайдеггера, эти три принципа. Здесь всё самое личное смешивается с самым повсеместным, а всё самое частное легче всего переходит в коллективное пользование. Сама невыразимость здесь связывает людей друг с другом, а несообщаемое позволяет им общаться. Вплоть до сегодняшнего дня смысл любой общности заключался в том, чтобы спрятать под имманентностью соучастия или в границах некоей неравномерно удовлетворённой сущности (класса, партии или среды) онтологический факт бытия-для-другого как бытия-к-смерти. Тоска по сообществу – это всего лишь тоска по его обману. И вполне понятно, почему она не отпускает стольких наших современников, с таким рвением, с такой искренней верой и готовностью ныряющих в этот мир, который оказался на мели. Вселенная авторитарного товара целиком, по кирпичику строилась силами таких людей, и строилась она для того, чтобы таких людей было больше. Но никаким развлечением уже больше нельзя отогнать скуку и тревогу наших современников – за вычетом, быть может, того, которое уничтожает мир развлечений. А у самой власти, как уже неоднократно было доказано в прошлом, нет никаких специальных средств для осуществления такого сценария. В её оправдание стоит признать: сложность с Блумом – этой конкретной универсальностью – состояла в том, что он лишал смысла всякое стремление к единообразию, препятствуя самой возможности существования рыночной метафизики. Впрочем, не факт, что автократия видимости, отчуждающая людей от их отчуждённости и запрещающая им идентифицировать себя с фигурой Блума, всё ещё в состоянии отсрочить пришествие Тиккуна, то есть реапроприацию Общего.
Ты себя видел, когда пьёшь? («Он мёртв для мира, ибо всё, что от земли, ему не по вкусу», Экхарт)46
Несложно догадаться, что рыночная власть столкнулась с вероятностью катастрофы, которую нужно во что бы то ни стало предотвратить. Вероятность эта мало-помалу приближается: что если Блум захочет стать тем, кто он есть, и станет им.
Естественно, как тут не беспокоиться, когда ЛЮДИ знают, что для материализации сущности «человека обречённого, [у которого] нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственного имени» (Нечаев)47, ему достаточно лишь её осознать и о ней заявить. Ежесекундно власть живёт под зловещей угрозой того, что Блумы вернут себе свою блумскую сущность, то есть просто-напросто свою жизнь, осознают негативный характер собственного бытия и позитивный характер собственной пустоты и, следовательно, преодолеют эту пустоту мира. И тогда понятно, какое стратегически важное значение приобретают отчуждение Публичности и контроль за внешними проявлениями, когда речь идёт о необходимости отрезать людям доступ к их сверхиндивидуальной[24] истине, к реальности и к миру. День ото дня обеспечивать работу давно уже не действующих схем и категорий, регулярно навязывать недолговечные и при этом опошленные и совершенно беззубые банальности буржуазной морали, поддерживать, несмотря на вдвойне очевидную фальшь и архаичность, жалкие иллюзии «прогрессивности» – вот лишь часть тех недюж