– Это самое, – сказал он.
– И если таких-то в государстве немного, – продолжал я, – прочий же народ мыслит здраво, – они, в военное время, выходят и становятся охранительным войском какого-нибудь тирана, или служат за жалованье, а когда везде мирно и спокойно, они делают много зла в самом своем государстве, хотя и по мелочам.
– Что именно разумеешь ты?
– Например, воруют, подкапываются под стены, отрезывают кошельки, снимают платье, святотатствуют, порабощают, а иногда делают ложные доносы, если имеют дар слова, и берут взятки.
– Нечего сказать, по мелочам! Так ведь ты выразился о причиняемом ими зле, когда таких людей немного?
– Действительно по мелочам, – продолжил я, – потому что в сравнении с великим-то оно маловажно. Все это, если возьмешь во внимание порчу и жалкое состояние государства, к тирану, как говорится, и близко не подходит. Ведь когда в государстве таких будет много, и когда они, вместе с другими своими последователями, сознают свою численность, тогда, пользуясь невежеством черни, сами создадут себе такого тирана, который бы, больше всех их, в самом себе – в своей душе, – был величайшим и сильнейшим тираном.
– Да и естественно, – сказал он, – что это будет тиран в высшей степени.
– И хорошо, если чернь покорится ему добровольно, а как государство не позволит? Тогда он, как прежде наказывал мать и отца, так теперь, если достанет сил, будет наказывать отечество, то есть введет в него своих новых сподвижников и в рабстве у них будет содержаться и воспитываться «родина-мать», как говорят критяне. И это-то цель желаний такого человека.
– Без сомнения, это самое, – сказал он.
– Но подобные-то люди, – спросил я, – не такими ли бывают и в жизни частной, прежде чем делаются правителями? Во-первых, с кем бы они ни обращались, обращаются либо со льстецами, которые готовы во всем служить им, либо с теми, пред которыми сами падают, имея в них какую-нибудь нужду, и пока имеют, отваживаются делать вид, будто с ним близки, а как скоро дело сделано, становятся чужими.
– Непременно.
– Следовательно, они во всю свою жизнь никому никогда не бывают друзьями, но либо владычествуют над другим, либо рабствуют другому. Тиранической природе всегда недоступна ни истинная свобода, ни истинная дружба.
– Конечно.
– Так не правильно ли будет называть таких людей не заслуживающими доверия?
– Как же не правильно?
– А несправедливыми-то тем еще более, если прежде касательно справедливости мы согласились правильно.
– Конечно, правильно, – сказал он.
– Итак, этого дурного человека, – заключил я, – определим вообще: он есть то самое наяву, что мы видели как бы во сне.
– Конечно.
– Не тот ли достигает единоличной власти, кто имеет природу, в высшей степени тираническую, и чем долее в своей жизни тиранствует он, тем более таким делается?
– Это уж обязательно, – сказал, прервавши мою речь, Главкон.
– Но не явится ли тот и самым жалким человеком, – спросил я, – кто является человеком самым дурным? И тот не останется ли особенно и на должайшее время поистине таким, кто особенно и должайшее время тиранствует? Ведь многим многое и нравится.
В данном случае Платон говорит о том, что человек тиранический, породивший множество пожеланий, требует и множество средств, и много времени, чтобы питать их.
– Это необходимо бывает так, – сказал он.
– Притом, не правда ли, – спросил я, – что тиранически-то человек образовался по подобию тиранического государства, равно как демократический – по подобию демократического, и другие таким же образом?
– Как же иначе?
– Поэтому, в рассуждении добродетели и счастья, не так ли человек относится к человеку, как государство к государству?
– Именно так.
– Следовательно, что же теперь? Каково должно быть отношение государства тиранического к государству, управляемому царем, какое мы прежде описали?
– Совершенно противоположное, – отвечал он. – Одно самое хорошее, а другое – самое дурное.
– Да не в том вопрос, – сказал я, – который каким называешь. Это-то явно. Но так же ли ты судишь о них, или иначе, применяясь, по-прежнему, к счастью и несчастью? Нас не должен смущать взгляд на тирана, который есть лицо единичное, и на немногих, окружающих его. Вошедши в свой предмет, мы должны созерцать целое государство, присмотреться ко всему и, обняв его своим взглядом, произнести о нем мнение.
– Правильно вызываешь на это, – сказал он. – Для всякого очевидно, что государство тираническое не самое несчастное, равно как и управляемое царем – не самое счастливое.
– Но не правильно ли вызвал бы я на то же самое и касательно людей, – спросил я, – позволяя судить о них тому, кто может рассматривать человека, входя мыслью в его нрав, и кто смотрит на него, не как дитя, – снаружи, и поражается великолепною обстановкой мужей тиранических, которую показывают они в отношении к внешним, – но вникает достаточно? Если бы я положил, что все мы должны слушать того, кто в состоянии судить, – кто живет с тираном под одной кровлей, присутствует при домашних его делах и видит, как он относится к каждому из близких к себе лиц, особенно когда является без всякой театральной парадности, или опять среди общественных бедствий. Кто наблюдал все это, пусть бы сообщил нам, каково счастье или несчастье тирана сравнительно с другими.
– Ты весьма справедливо вызвал бы и на это, – сказал он.
– Так хочешь ли, – спросил я, – мы прикинемся, будто можем судить, и уже столько встречались с такими людьми, что найдем отвечателей на наши вопросы?
– И конечно.
– Ну, так вникай же в следующее, – сказал я. – Припоминая подобие государства и человека и снося их в отдельных чертах, выскажи последовательно свойства того и другого.
– Какие? – спросил он.
– Во-первых, чтобы сказать о государстве, – отвечал я, – тираническое свободным называешь ты или рабским?
– Сколько возможно более рабским, – сказал он.
– Однако же видишь, властители-то в нем свободны.
– Вижу, – отвечал он, – но это-то – нечто незначительное. Целое же в нем, как говорится, и наилучшее бесчестно и горько рабствует.
– Но если человек подобен государству, – продолжил я, – то и в человеке не необходим ли тот же порядок? Душа его должна быть переполнена рабством и низостью, и рабствовать должны те ее части, которые были наилучшими, а маловажное, негоднейшее и неистовейшее будет владычествовать.
– Необходимо, – сказал он.
– Что же, такую душу рабствующей назовешь ты или свободной?
– Уж конечно, рабствующей.
– Но ведь рабское и тиранически управляемое государство всего менее делает то, что хочет.
– Конечно.
– Стало быть, и тираническая душа, поскольку говорится о целой душе, будет делать меньше того, что хочет, но, всегда увлекаемая насильственно бешенством, явится полною возмущения и раскаяния.
– Как не явиться?
– А что, богатым ли необходимо быть тираническому государству или бедным?
– Бедным.
– Стало быть, и тиранической душе необходимо всегда терпеть бедность, а не сытость.
– Так, – сказал он.
– Что же, такому-то государству и такому человеку не необходимо ли быть под гнетом страха?
– Да, крайне необходимо.
– Думаешь ли, что в каком-нибудь другом найдешь больше горя, стенаний, плача и скорбей?
– Никак.
– А представляется ли тебе, что в каком-нибудь ином человеке этого больше, чем в тираническом, который приходит в бешенство от любви и пожеланий?
– Как можно? – сказал он.
– Так смотря на все это и на другие подобные явления, ты это-то государство и почитал несчастнейшим из государств?
– Что же? Разве неправильно? – спросил он.
– И очень, – отвечал я. – А о тираническом человеке опять что будешь говорить, смотря на него с той же стороны?
– То, что он далеко несчастнее всех прочих людей.
– Но это уже неправильно, – сказал я.
– Как это? – воскликнул он.
– Думаю, что этот особенно еще не таков.
– А кто же?
– Несчастнее этого покажется тебе, может быть, следующий.
– Какой?
– Тот, – сказал я, – который, будучи тираническим, проводит несчастную жизнь и бывает так несчастлив, что ему выпадает счастливый жребий сделаться тираном.
– Догадываюсь, – сказал он, – что, судя по прежним положениям, ты говоришь справедливо.
– Да, но тут надобно не догадываться, а исследовать это дело хорошенько, потому что наше исследование касается предмета величайшего – хорошей и дурной жизни.
– Весьма правильно, – сказал он.
– Смотри же, говорю ли я что-нибудь. Ведь мне кажется, что, при изучении тирана, надобно понимать его вот с какой стороны.
– С какой?
– С той, что он есть одно из частных лиц, которые, обладая в государствах богатством, приобрели много рабов, ибо этим-то они уподобляются тиранам, которые управляют многими, только численность управляемых ими не та же.
– Конечно, не та же.
– Так знаешь ли, что частные лица чувствуют себя безопасными и слуг не боятся?
– Да чего бояться?
– Нечего, а понимаешь ли почему?
– Да потому, что каждому из частных лиц помогает все государство.
– Хорошо говоришь, – сказал я. – Что же, если бы кто из богов, взяв из государства одного человека, у которого было бы до пятидесяти, или еще более слуг, переселил его, с женою и детьми, со всем имуществом и слугами, в пустыню, где ни один свободный человек не мог бы помочь ему, то в каком сильном и великом страхе, думаешь, был бы он за себя, за детей и за жену, как бы слуги не убили их?
– В величайшем, думаю, – сказал он.
– Не был ли бы он принужден перед некоторыми из своих рабов даже заискивать, многое обещать, отпускать их на волю, не ожидая их просьбы, и сделаться льстецом собственных служителей?
Платон здесь раскрывает истину государственного управления. Как только государство перестает охранять и защищать безопасность частных лиц, а правительство и законы теряют свою силу, порядок отношений в государстве тотчас изменяется. Наступает система уступок со стороны начальников по отношению к подчиненным. Это – эпоха зарождающейся анархии, начало государственного разложения, игра низкой лести на всех ступенях правления и неистовых выражений дикости в низших слоях общества. Все общество тогда делится на группы, и каждая группа, живя как бы в пустыне и не находя опоры в законе, представляет мрачную картину превратного отношения между начальниками и подчиненными. И все потому, что с этой поры наступает владычество физической силы над нравственной, а масса народа физически всегда сильнее правительства.