«Вот как оказывается. Навсегда прошедшее время. Все. Точка. Конец. Он так боялся, что в этой жизни чего-то не успеет откусить, не попробует, ему не достанется чего-то. И я тогда хотела, я даже говорила про себя, с пятницы до воскресенья, лучше бы ты умер».
– Когда вы в последний раз встречались с вашим бывшим мужем? – спросил Зобов.
– Точно не помню, но можно посчитать. Месяцев пять, наверное, назад. Сын прилетел, мы увиделись в аэропорту. Он тоже хотел его встретить, и мы вместе…
– Где он сейчас? – спросил Зобов.
– Не знаю.
– Хорошо, – сказал Зобов, подводя итог допросу. – У вас есть версии, почему убили Александра Ароновича Васильева? Может, вы слышали о каких-то угрозах ему или он, может, с кем-то конфликтовал?
– Нет.
– Это ваш любимый ответ. Вы подумайте…
– Нет, никаких угроз не было. Никто с ним не конфликтовал. Я об этом не знаю.
– Ну, что ж, нам и дальше предстоит встречаться по повестке, или я вам позвоню. А сейчас подпишите протокол и подписку о невыезде. Вы свободны.
Ульянова встала и подошла к столу. Зобов завозился с бумагами, отметил места, где она должна расписаться:
– Число и месяц напишите полностью, только не цифрами.
Она кивнула, а из-за спины молчавший до сих пор Петр Шишканов вдруг спросил:
– Татьяна Михайловна, вы любили его?
Она обернулась, посмотрела взглядом узника на бледное, прыщавое лицо мальчика, светившееся надеждой на абсолютную справедливость, и ей захотелось сказать правду именно ему. Или почти всю правду:
– О-очень.
Зобов распорядился, и из камеры хранения вещей задержанных принесли коробку с ее вещами.
– Здесь все?
Она даже не взглянула:
– Все.
Выходя, у самой двери Ульянова неожиданно обернулась и сказала:
– Я вспомнила. Я звонила ему. У него потерялся мобильный телефон в доме, он искал и не мог найти, потом попросил, чтобы я набрала его номер. Нашел на втором этаже, сообщил мне об этом по телефону и попросил, чтобы я поднималась к нему. Разговор был очень короткий.
Ульянова вышла на улицу. Рваные, неплотные облака текли по небу, неся осень и облегчение от перегретого лета. Ветерок с заметным рвением теребил подсыхающую листву на деревьях.
«…уже не живые, а все еще держатся, как и я».
Забор, она вчера рассматривала его из-за решетки, сегодня не казался таким омерзительным, потому что рядом – ворота, окрашенные в ярко-голубой милицейский цвет, а за ними разноголосый, насыщенный, по-новому звучащий шум свободы. Она вышла из проходной и, услышав настойчивые гудки автомобиля, почему-то сразу поняла: сигналят ей. Из серебристого кроссовера «БМВ» в белом спортивном костюме выскочила любимая Люська Землякова и побежала навстречу. Таня увидела родное лицо, и у нее полились слезы, поделать с ними ничего не могла. Люся обняла несчастную, как будто уменьшившуюся в размерах подругу и повела к машине.
Из запыленного лестничного окна второго этажа, выходившего на улицу, за сценой наблюдал Сергей Зобов. За его спиной стоял стесняющийся пристального, лобового разглядывания Петр Шишканов, ему хотелось, чтобы сегодня же, сейчас, немедленно, его полюбила эта женщина, садящаяся сейчас в машину, чтобы его увозили на красивом большом автомобиле и про него так же, пусть хоть и после смерти, сказали – «о-очень».
Несколько минут они не могли отъехать от отделения полиции. Татьяна обхватила подругу, уткнулась ей в плечо, обнимала, тихо, но горько всхлипывала, останавливала себя на время, но затем плотина опять прорывалась. Люся успокаивала – «ну все уже, все», вытирала слезы и гладила по голове мокрыми руками.
– …а там я была сильной, ты не думай, – извиняясь, прошептала Ульянова. – Я была сильной.
– Не сомневаюсь, – согласилась Землякова. – Я тебя знаю.
Наконец Люся повернула ключ зажигания, и они поехали.
Дорога помогла Ульяновой снова обрести точку опоры, и она уже достаточно твердо сказала:
– Надеюсь, ты понимаешь, я здесь ни при чем, я не убивала.
– Я бы его сама убила! Ты помнишь, что я тебе тогда говорила? Ты пошла на это, я не знаю, как это назвать… Я тебе сразу сказала – его надо послать. Чувствовала, это плохо кончится. Не так, конечно, но к чему-то такому шло: или ты или он, кто-то должен сойти с ума…
– Куда мы едем? – вполголоса спросила Ульянова.
– Ко мне – без вариантов, – ответила Люся и продолжила: – Мне вчера Боря позвонил, весь в соплях, русский забыл, по-английски шпарит, я не сразу разобралась, но вспомнила – семнадцатое число, у тебя расставание, я ничего не знаю, что там произошло. Ты понимаешь, что мне в голову приходило?!
– Люсь, я прошу тебя, давай сейчас не будем.
Проехали еще один поворот и намертво встали в пробке. Ульянова уже не могла ничего и никого видеть, хотелось закрыть глаза, залечь в каком-нибудь тихом, темном углу, накрыться теплым, тяжелым одеялом, чтобы было очень-очень тепло и чтобы о ней все-все забыли. Она подумала, дадут или ей остаться одной, и спросила:
– Кто еще знает?
– Все, – ответила Землякова. – Боря вчера твоему бывшему позвонил, он в Швейцарии, и он попросил Игоря, чтобы тот организовал звонок из Газпрома. Мне бы это в голову не пришло. Кстати, Федор твой отозвался и скоро приедет.
– Понятно, – выдохнула Татьяна.
Пробка двинулась.
– Что тебе понятно – мне ничего не понятно!
11
Начало было цветное. Потом на фотографической выставке, куда Ту пришла с ним, она как бы увидела себя: расслабленная, нагая, чуть полноватая женщина лежала спиной, в наскоро нахлобученных жгуче-зеленых шерстяных перевернутых гольфах, на измятом красном драповом пальто поперек огромного кресла.
– Это я, – шепнула Татьяна Васильеву, он стоял рядом, разглядывая этот же снимок. – Когда я к тебе приехала в первый раз…
Васильев приобнял ее в знак согласия.
Еще два часа, наверное, шумели гости. Барабанщик Сережа Бриль пьяно выкрикивал, что Васе (так в своем кругу называли Васильева, или в одно слово Саша-Вася) надо немедленно жениться на Татьяне, хотя бы потому, что он давно не играл на свадьбе.
Васильев подхватил шутку:
– Всем спать, у нас первая брачная ночь – не мешать и не подглядывать!
Молодожены поднялась наверх, в чистую белую просторную спальню с широкой кроватью, икеевским четырехсекционным шкафом, афишами и фотографиями по стенам и журнальным столом в углу с открытым ноутбуком и саксофоном рядом на специальной подставке. Он сказал – «устал». Она поняла так: просто лягут вместе, мужчина в возрасте, да еще выпил, но он снял рубашку, подошел к ней и прижал к себе. Стало ясно, почему разглядывала его сильные руки в ресторане, оказывается – вот. Чувствовала в нем желание, силу, знала: он может скомкать ее, как лист бумаги. Ей хотелось быть бумажным листом, хотелось, чтобы ее сложили и пустили летать. У нее давно не было мужчины, и она боялась двух земных, противоположных вещей: ничего уже не будет чувствовать, или, наоборот, все будет хлюпать, как у старой вокзальной шлюхи. Страхи прошли, когда разделись и легли. Она знала название этому считанному на разы чувству, но боялась произнести даже про себя. После каждого верного движения, прикосновения, поцелуя ей хотелось крикнуть – он мой, он для меня, как точно он в нее попадает, хотелось постучать по дереву, чтобы никто не сглазил и не отнял теперь.
Ежеминутная радость совпадения не давала покоя все три дня, что они провели вдвоем. Утром первого отправили по домам полусонных и полупьяных гостей, доели оставшийся холодный шашлык и снова легли. И так много раз. Вставали – ели – ложились. Ей так нравилось раздеваться перед ним, ходить голой или накинув его голубую плотную рубашку, нравилось бегать за водой на первый этаж и прочитывать на своей спине пылающий мужской взгляд.
Васильев медленно влюблялся в Ту. Он знал разницу между: хотеть женщину и хотеть именно эту женщину. Может быть, такая не угадываемая на ощупь разница и называется любовью? Ни на чем не настаивая, он думал об этом приблизительно так. Он думал, что, влюбляясь, участвует в каком-то огромном, космическом соитии, где еще на дальних подступах к уже соединенным обнаженным телам бьются сотни тысяч разгоряченных самцов. Самки тоже шевелят своими полными крашеными губами, влажными язычками, облизываются, проглатывают сладострастную слюну, как бы откусывают воздух от нестерпимого счастья единения с воображаемым Им. У Него – нет имени и лица. У Нее – нет города и страны. У них ничего нет, кроме желания и тел. Он выше конкретного мужчины и ласковее трех женщин, с именами Вера, Надежда, Любовь. Она нежнее и теплее всего, чем окружают и укутывают дома, садовые деревья, поля и лес. Она и снег, и дождь, и свитер, и носки, и солнце. Она – твой запах и твоя кожа. Неизвестно, вторая или первая – так близко присоединена к твоему сердцу, так точно привинчена к твоим словам. И кто-то сверху смотрит на ваше яростное совокупление и потирает руки от устроенного для всего бескрайнего светлого неба созерцательного удовольствия.
12
Татьяна нашла на побережье большой, отполированный ветром валун, постелила рядом с ним полотенце, еще раз оглянувшись по сторонам – отдыхающих не было совсем, улеглась на тонкую полоску песка, уложенную приливами и отливами Черного моря. Она приспустила бикини, оставив полоску на лобке, а из верхней части, из бюстгальтера, сделала кусок ткани, прикрывающей только соски. Хотелось загореть до черноты и все, что случилось с ней, забыть: ей двадцать лет, она уже целый год замужем, и повторяет это про себя, как мантру, «целый год, цел-л-лый год».
Сентябрь, солнце вялое, а мысли резвые, не отступающие, как их ни прогревай. Вот уже год, как она москвичка и жена Вячеслава Куприянова – молодого, перспективного ученого-биолога, а она студентка педагогического института, будущий преподаватель английского языка в школе, но уверена, что никакой школы не будет, ни дня, никогда: красавицы в школах не работают, даже по распределению. Еще два месяца назад – успех сопутствовал во всем. В начале года из Ставропольского пединститута перевелась в Москву, прописалась у мужа, перед этим сыграли свадьбу, она сменила фамилию, стала Куприяновой, а чуть больше года назад на Домбае познакомилась с ним, и до сих пор все шло как по маслу, даже отец сказал: