Бывает так, что какая-то глупость, случайность, набор пустых слов поворачивает мужчину так, что обычная, в чем-то даже беспутная женщина, даже, может, не красивая, глуповатая, становится богиней, царицей, единственной и «на всю жизнь». И кажется, подойти к этому возведенному на пьедестал объекту решительно невозможно, захватывает дух, страх парализует, самые искренние слова, обращенные к ней, кажутся или оскорбительными, или пошлыми, или бестолковыми. Иной «мачо» посмотрит и решит про себя – «нормальная баба». Шепнет на ухо, не церемонясь: «Красавица, пошли…», и царица сойдет с пьедестала и послушно пойдет, семеня ножками в предвкушении. Но фундамент счастливого брака закладывается банально. По старинке первые кирпичи – неровное дыхание, ощущение приза, неостановимый восторг, торжество обладания и так далее, из такого на первый взгляд непрочного, но очень долговечного материала; зато, когда рушится или кособочится верхняя постройка, правильный фундамент выдерживает и позволяет исправлять ошибки более позднего строительства.
Федор Ульянов чувствовал правильность происходящего с ним – он шел прямо, как по проспекту, к тому, чего хотел. Да и Татьяна читала с листа одно: это будет то, что нужно любой женщине: спокойный, надежный брак. Отказываться от такого предложения она не стала и в первые годы их совместной жизни каждый день получала один ответ из всех возможных: я правильно сделала, звезды выстроились тогда в удачный ряд.
Свадьбу хотели справить пышную, в ресторане. Ей – белое платье до пола и фату, ему – строгий костюм. Но в эпоху дефицита и блата воплотить красоту, как мечтали в первый опьяняющий день после подачи заявления в ЗАГС, не получилось, да и жажда справить будто исчезала – стали жить вместе в комнате в огромной коммунальной квартире на Чистых прудах. В конце концов после споров, где Таня всегда занимала позицию: «поскромнее», «не стоит так тратиться», отметили в столовой заводского клуба. Ульянов договорился. Главному инженеру пошли навстречу и за ящик водки отдали под свадьбу тысячи квадратных метров – «гуляй, инженер». Платье Таня взяла напрокат у подруги, благо что фигура у нее была чудесная, некоторые вещи тогда даже в «Детском мире» могла купить. Костюм для Федора еще проще: старый почистили, выгладили. Но все удалось. И запомнилось. И даже потом сыграло свою отдельную воспитательную роль – сыну Борису, отправляя в Лондон учиться, говорили: мы же все с ноля начали, у нас свадьба была – «мать в чужом платье, отец в костюме из химчистки, ты не думай, что все так просто».
Народу пригласили много, в основном заводские. Тане приятно – его любят, он хороший. Отец в форме и с начищенными орденами приехал из Борисоглебска, где теперь жил и обучал молодых летчиков. Мать не смогла – уже тогда серьезно болела. Почти в начале застолья отец взял слово. Встал и с поднятой рюмкой произнес:
– Дорогие гости, я летчик-истребитель, истребительная авиация – слышали? Летал на МИГе двадцать пятом, кто знает. – Мужчины за длинным свадебным п-образным столом зашумели, мол, знаем, знаем, уважаем летчиков. – Я налетал, чтоб не соврать, по летным книжкам можете проверить, 2568 часов, кто понимает. И делал все фигуры высшего пилотажа. Все. Бочка, петля, совместное патрулирование, полеты в группе. Когда на расстоянии в пять метров друг от друга идешь. Ведущий и ведомый. Он – туда, я – за ним. Как муж и жена должны быть. Все делал. Дозаправка на 12 тысячах метрах – тоже. Но я никогда не делал штопор. Вы понимаете, что такое штопор… – Полковник Сольц показал свободной рукой, как летит самолет в штопоре, а стол загудел на секунду в пьяном своем понимании и тут же затих, как симфонический оркестр перед началом выступления. – Штопор, это когда вниз идешь и вращаешься вокруг своей оси. Но штопор мне делать не разрешали. Я ходил, писал командованию рапорта – не разрешали. Потому что боялись потерять самолет. Я не боялся, они боялись! Сейчас вообще штопор в авиации делать запрещено. Для всех. Из штопора самое сложное – выйти. Вот почему. Я не буду сейчас объяснять физику этого дела, образующиеся завихрения и так далее, но главное – сложно выйти. Но моя дочь Таня и жених, теперь ее муж, Федор вошли в штопор, – собравшиеся гости не понимали, что старик имеет в виду, – и вышли из него. С первым браком они вошли в штопор, но вышли и снова набирают нужную высоту! – командирским голосом закончил отец. – За нужную высоту до дна!
– Ну вот и приехали, папа, – прошептала Таня стоящему рядом с ней мужу, ведь никто из гостей не знал, что у этой белокурой, светящейся девочки уже второй брак.
– Прилетели, – сказал Федор.
Таня вспомнила водные просторы, теплоход «Лев Толстой», где они познакомились, и поправила:
– Приплыли.
18
Татьяна час пролежала в морской соли с экстрактом хвои в просторной ванной Земляковых.
Когда вода остыла, она вывернула до упора кран горячей воды, потом стала заворачивать его, чтобы струя была меньше. Меньше, еще чуть, еще меньше и… нет человека. Она много раз отворачивала и заворачивала блестящий медный кран, думая о Васильеве.
Пришла Люся, принесла халат, хотела поговорить, но увидела пустые, зарешеченные горем глаза – вышла.
– Отмокай.
Это было самое верное слово за весь день.
Ульянова пролежала в ванной еще долго и затем медленно и тщательно вытиралась, рассматривая кожу, будто враз постаревшую, лишенную жизни, брошенную, словно тряпка, под чьи-то грязные ноги. Она вспомнила, как они лежали у нее в квартире, в ванной вдвоем, гладили друг другу ступни, как ногами он касался ее груди и лобка. Она задумалась, почему такого не было с Федором, ведь она же его тоже любила? Они столько прожили вместе, а Васильев ее по-настоящему раздел. Раздел. И вот теперь ничего этого не надо – бессмысленна ее нагота и вся будущая жизнь, которую, в сущности, можно провести и в тюрьме, и на воле – один черт. Просто кожа, оболочка, сухой пергамент, в который завернуты селезенки, печенки, кости и все, чего теперь у него нет. Она со стоном представила, как он лежит теперь на мраморном столе для покойников в своем простреленном пергаменте, и у него ничего нет, вернее, все есть, но ничего нет. Она вспомнила о том, как готовила себя к расставанию, как заранее, гадкими словами, не имеющими никакого отношения к нему, к их отношениям, вычеркивала весь последний месяц Васильева из своей жизни. Она называла его дудочником, сумасшедшим бездельником, дальнобойщиком на «форде», неудачником, задающим бесконечные вопросы. Определения – точно не про него, но все же, иногда, становилось чуть легче. Год любовного договора подходил к концу, они должны были расстаться, она надеялась, что он что-то скажет, вдруг это просто была игра, такая шутка, но за три дня до срока, как потом оказалось, до его смерти, она спросила с какой-то обреченной надеждой:
– Саш, ты меня хоть любил в этом году? Или просто ждал, когда мы расстанемся?
Повисла долгая пауза. Он поднял на нее глаза и ответил:
– Откуда я знаю. Мы же еще не расстались.
– То есть?
Она не поняла его сразу, что бывало довольно часто.
– Не знаю. Я тебя еще не потерял. И ты не знаешь тоже. Любил – не любил?
– Я знаю. Я тебя не любила никогда! С первого дня! Ты просто обеспечивал мне оргазмы в течение года. По договору! Спасибо тебе. Ты справился. Договор подходит к концу, но еще есть время. Я пойду прогуляюсь за хлебом, а ты готовься! Приду, а ты знай, что буду тебя использовать до последнего часа. По договору! Точно по договору. Без слез.
Ульянова схватила сумку и выскочила из дома. Васильев догнал ее по пути к магазину и, ничего не говоря, пошел рядом. Тогда Ульянова поняла: конец.
Но сейчас это было по-настоящему все. Настоящий конец. Подлинный. Она никогда не узнает, любил ли он ее, ее тело, ее кожу, нравилось ли ему то, что она говорила, были ли ему интересны ее мысли, да и вообще, все это вместе завернутое в какой-то утраченный теперь образ – Ту? Она не узнает и не увидит, не поймет, и везде только «не», «не», «не», «не», «не» – это будет теперь эхо, преследующее ее всю будущую жизнь. Беспросветное – НИЧЕГО. Все, о чем можно было спросить всего два дня назад, теперь не было. И не могло быть. Внутри засело только огромное одноцветное пространство, пустое и круглое, как глобус, – НИ-ЧЕ-ГО. И она даже не узнает, что это у них было, как назвать: любовь – не любовь, страсть, история, роман, связь?
С этой бесшумной пустотой она завернулась в плотный махровый халат, который теперь отвечал и за любовь, и за объятья, пошла из ванной в дальнюю комнату на втором этаже, где ей уже постелили. Она легла и, не успев даже запомнить последней, самой горькой мысли, заснула: что-то пролетело в голове о нем – и уже спала.
Точно так, мгновенно, через пять часов глаза открылись и уставились в темноту.
Некоторое время она лежала с новым, казалось, подвешенным к потолку ощущением трезвости. Слезы кончились навсегда. Слова приобрели в темноте точный вес, как в детстве гири на старых весах на рынке.
«Сашу Васильева убили. Застрелили. Неизвестно за что. Случайно. Целились в бизнесмена, а попали в него. На меня завели дело. Я подозреваемая. Думают, этот следователь Зобов думает, что убила я. Я организовала убийство Саши. Он полный идиот, этот Зобов – Злобов. Полный. Сашу зацепила пуля, виновата – я. Получается – так. Они будут копать под меня. Найдут договор. Потому что он погиб на следующий день, решат – это я. Какая глупость. Кто мне может помочь? Федор. Нет, к нему обращаться не буду».
Татьяна встала с кровати, накинула халат, хотела сунуть ноги в тапочки, но поняла, что от них по всему спящему дому будет только артиллерийский грохот, пошла босиком. Она помнила, что внизу, рядом с бильярдной, находилась комнатка, где стояли стационарный компьютер, принтер, сканер и телефон, Землякова называла ее «моя деловая каморка». Тихо ступая, как преступница, по крутой лестнице, пройдя мимо спальни Люси, мимо спальни ее мужа, она вдруг удивилась: почему-то они не спят вместе – между ними, наверное, уже ничего нет?