Вторая неделя пошла, а продвижения в деле никакого.
Поговорив с помощником следователя, Татьяна положила трубку телефона, отчетливо понимая, что ее так просто не оставят.
«Им надо дело закрывать! Этот Зобов будет меня грызть, пока не перегрызет. Он – собака. Обычный полицейский пес».
В середине следующего дня, перед тем как отправиться на допрос, Татьяна, выпрямив до гимнастической боли спину, села на кресло перед зеркалом, стоящим на туалетном столике, и подробно, будто выбирая оружие перед боем, разложила косметику. Подводящие карандаши, разных размеров нежные кисточки для пудры, лак для ногтей, контейнеры с тушью для ресниц, сверкающие золотой оболочкой красные, розовые и бесцветные помады – все это вступится теперь за нее, защитит. Накладывая тушь и тени, думала только об одном: что она не позволит Зобову лезть себе в душу, в ее жизнь, в ее любовь, в конце концов. В ней кипели вопросы без ответов: кто он такой? как он смеет? что это значит? что он себе позволяет? что он хочет, этот Зобов, со своим подростком Шишкановым, что? У вас ничего не выйдет – я сильная женщина, я в жизни такое видела, что тебе, мальчик Зобов, и не снилось. Я через такое прошла…
20
Сотни миллионов женщин мечтают о том счастье, которое свалилось на Таню Сольц, потом Куприянову и затем Ульянову. Сначала она думала, что просто так совпало, но затем утвердилась в другом – это она приносит счастье. Приносит, как почтальон почту. В коммунальной квартире молодожены прожили всего полгода. Уже через месяц главного инженера вызвали в райком партии и предложили перейти на партийную работу. Он ответил, что подумает, вышел из здания райкома уверенный, что завтра же откажется: производственник, зачем ему канцелярщина, бумажки, отчетно-перевыборные собрания и вся эта «красная жуть», никогда туда не полезет, он не дурак. Но и не глупец, чтобы сразу отказываться – этих людей обижать нельзя, опасно.
Когда с кухни, лавируя в коридоре мимо соседок и непослушного, живого мальчика Миши, Таня принесла мужу сковородку картошки с грибами, он рассказал как анекдот. Вызвали, предложили заместителем секретаря райкома. И на те же деньги, что он сейчас получает. Правда, смешно?!
Она подсела к мужу поближе, обняла, прижалась и произнесла так, чтобы понял:
– Это шанс, Федь. Наш.
– Что?!
Ульянова плохо разбиралась в политике. Конечно, ей нравилась перестройка, как и всем тогда, Горбачев, гласность, ускорение. Не нравилась компартия, так же была за отмену шестой статьи Конституции, в доме читали «Огонек» Коротича, но она, как дочь летчика, интуитивно точно чувствовала, где верх, где низ, где небо и облака, а где земля и пыль. Симпатии – это одно, а земля и небо вечны, и всегда будут верх и низ. Конечно, короткая работа в МИДе просветила ее на этот счет тоже, она понимала, кто и почему попадает на дипломатическую работу, что для этого надо, но главное, очарованная надежным, спокойным браком, бездоказательно чувствовала верное направление полета своей молодой жизни и семьи.
Той ночью они долго говорили о политике, о соседке, которая сказала, что в отделе по распределению жилплощади ей пообещали до конца года выделить квартиру, когда так случится, то они смогут претендовать на освободившуюся комнату. Если он согласится пойти в райком, то легче будет выбить присоединение. Дальше дыхание замирало – они будут обладать двумя комнатами общей площадью в тридцать шесть (по складам произносила она) квадратных метров! Потом их можно будет легко обменять на отдельную квартиру!
«Ты понял, Куприянов, что ты там закис со своей мамой?!»
Эту мысль она не поведала Федору, но она пронеслась, и еще – теперь надо будет начать лечиться от бесплодия. Все это время Татьяна обманывала мужа, говорила, что у нее спираль и им еще рано, жилплощадь не позволяет… потом, зачем торопиться?
На другой день Федор Ульянов позвонил в райком и принял предложение. Ему ответили:
– С вашей фамилией не могло быть иначе!
До конца года не соседка получила квартиру, а Ульянов с молодой женой переехали в кирпичный, уютный дом на последнем, двенадцатом этаже. И метров было не тридцать шесть, а семьдесят. Называлось – «получили за выездом».
– Комнаты – две, кухня огромная! Двенадцать квадратов, даже чуть больше! – кричала она через полгода после свадьбы отцу и матери в трубку. – Приезжайте! Что вам в Борисоглебске сидеть?!
У Федора в райкоме быстро сложились отличные отношения с первым секретарем Дмитрием Рустамовичем Шарко. В нем было намешано, как он сам говорил, столько кровей, что он является образцом, наглядной агитацией и пропагандой реального, а не показного советского интернационализма.
– И за это можно выпить!!!
Пил Шарко в три горла. Но не хмелел, не говорил лишнего, не терял головы и всегда, при любом разговоре чувствовал абсолютно точно, как измерительный физический прибор, свою выгоду, может, поэтому его скоро потянули в Московский городской комитет партии. Еще через несколько месяцев – тогда счет шел только так, не годами, а месяцами, иногда и неделями, – он позвонил Ульянову и сказал, что в промышленном отделе горкома есть место заведующего.
– Оно для тебя, Федя!!! Ты же инженер!
Уже через год утром к подъезду двенадцатиэтажной башни подъезжала черная «Волга», чтобы отвезти на работу Федора Матвеевича Ульянова – секретаря МГК партии по промышленности, а поздно вечером его привозили. Он входил в квартиру и видел свою любимую жену, читающую легкий английский детектив, чтобы, как она выражалась, «не потерять язык». Днем, если Татьяна была дома, к ней поднимался водитель и оставлял на кухне несколько бумажных пакетов с продуктами из стола заказов, или звонил с работы Федор и просил вместе с водителем съездить за продовольственным набором или в книжную лавку в Столешниках, чтобы забрать книги, те, что они накануне отметили в специальном списке. В общем, жизнь потекла с наслаждением и радостью. И он говорил ей часто:
– Тань, ты принесла мне удачу.
– Да, – кокетливо отвечала она. – Я приношу удачу. Со мной надо дружить. Ты это понимаешь?
– Ты хочешь, чтобы у нас была квартира побольше?
– Хочу.
– Три комнаты?!
– Три… Можно четыре.
– Хорошо.
– Хорошо!
Они вдвоем каждый вечер, будто гладили по головке это сладкое, нежное слово «хорошо». И все выходило так легко, просто, что иногда ночью она вдруг просыпалась, думала обо всем и даже побаивалась – вдруг это когда-нибудь кончится? Он деликатно не спрашивал, почему Таня не беременеет, хотя однажды пришлось соврать, что спираль теперь снята, но она ничего не объясняла и не хотела говорить на эту тему – теперь мы ждем. Таня верила, что как в их квартиру недавно занесли и поставили новый дефицитный румынский мебельный гарнитур из темного лакированного дерева, так же и все остальное появится. Время шло. Становилось тревожно.
В такой грязный, весенний день, когда крупный, мокрый снег, как клей, налипал на шапку и пальто, она собралась сама, без машины и водителя, в Институт курортологии, где, как ей сказали, есть один толковый врач, который…. Она поверила и решила тайком от мужа начать лечиться. Позвонила, назвала заветную фамилию, ей назначили день, час, и теперь, в эту мерзкую погоду, обязательно скажут что-то ужасное, разрушающее.
Долго пришлось ждать в темном коридоре с угрожающе высокими потолками, но потом вызвали:
– Ульянова!
Лицо врача запомнить она не успела, потому что хотелось смотреть в пол, а не на этого молодого мужчину.
Он осмотрел ее и задал всего один вопрос:
– Когда у вас последний раз были месячные?
– Сейчас должны начаться, – обреченно сказала она. – Задержка, вот, на дня два-три или уже, наверное…
– Ну что ж, поздравляю, вы беременны, – прозаично подвел итог врач. – Сдавайте кровь, анализы. Еще уточним, но мне кажется, у вас все хорошо, я вам не нужен.
Она выскочила из клиники, снег с дождем все шел и шел, лип и лип, а она вдруг неожиданно для себя поняла: ничто плохое ее не касается, никакие знаки, непогоды, предчувствия, она – счастливая женщина, она отхватила джекпот. Таня договорилась сама с собой никому пока не говорить, даже мужу, вот удостоверится окончательно, сдаст анализы – тогда… Она терпела, сдерживала внутреннее ликование целую неделю, понимая, так легко, само собой, не могло произойти, но получилось. И она еще больше оценила свой выбор – спокойный, крепкий, как мужское рукопожатие, брак. Пусть без сумасшедшей любви, без немыслимой страсти, но зато, видимо, что-то там внутри само раскрылось от благополучия, от правильности проистекающего процесса и впустило этих бодрых ребят, знающих свое дело, в ее материнское лоно.
Она запомнила тот серый день с белым, мокрым снегом на всю жизнь.
Потом уже стерто помнила, как рассказала мужу, как он был доволен, словно школьник, потому что у них теперь есть все или будет все. Ей даже перед другими женщинами неудобно, у них проблемы, а ей – вот, пожалуйста, возьми. В стране идут митинги, протесты, деньги в фантики превращаются, а у нее все поперек общего движения – одни приобретения, и главное, в животе шевелится, уже ножкой бьет. Таня пришла к убеждению – хорошей жизнью лечится все, даже бесплодие.
Через девять месяцев появился на свет Борис – хорошенький, классический мальчик, с умными, рыскающими по квартирному пространству глазками, с перетяжками на толстеньких ножках.
Она помнила первый вечер, когда они с Федором остались одни, – только выписалась из роддома, тихо, чтобы не потревожить, вышли из комнаты, которая была отведена для ребенка, сели на кухне. Федор достал из морозильника ледяную водку и попросил, чтобы жена в старой обливной кастрюле, зеленой с белыми подтеками, именно в ней, отварила картошку, а он в то же время разделал на газетке жирную каспийскую сельдь – с особым названием «залом». Ее выдавали в спецзаказе. Он налил себе, а ей в рюмку воды – и сверху одну каплю водки.
– Тань, мечтал, чтобы мы сидели вот так, чтобы сын, чтобы из этой кастрюли, еще с Марьиной Рощи, от матери, из которой я, еще пацаном, ел. Щи кислые, картошку… и чтобы мы потом из нее… Вот так, как сегодня. Это наша с тобой кастрюля счастья – в ней все пусть всегда варится. Я знаю, Тань, есть женщины, с которыми все получается. Ты – такая. Я тебе это сто раз говорил и сейчас говорю. За тебя!