– Это ты… – хотела вставить Таня.
– Нет, нет, это ты молодец. Я с тобой членом Политбюро стану. С тобой – все. За нас троих!
Ульянов выпил залпом, закусил селедкой, черным бородинским хлебом, достал из кастрюли подоспевшую картошку, откусил, налил снова водку, потом еще и после третьей рюмки, выпитой с какой-то злобной уверенностью в успехе, с заклинанием выкрикнул:
– За вас двоих пасть порву!
Но времена наступали совсем неопределенные. Политбюро перестало существовать. Водителя отобрали, что было обидно – уже привык, но «Волгу» предложили выкупить по остаточной стоимости, то есть за копейки. И он, конечно, купил. Связи переставали работать, а вскоре и ходить на работу стало некуда: горком партии освободил помещение для какой-то непонятной мэрии. Федор готов был «порвать пасть», но – беда, не было рядом подходящей пасти. Он до дрожи ненавидел трещавших с экранов реформаторов, сосунков, которых в его Марьинских дворах в детстве били до первой крови, а теперь он жалел: их надо было не бить, а убить, по-настоящему, до конца. Многих из них он знал лично, видел, встречался, а теперь вспоминал, какие они были заискивающие и вежливые в высоких партийных кабинетах. В то время весь их горкомовский дом был пронизан духом злобы, предательства, и хотя реальной нужды еще не наступило, но оскорбительная экономия, какой никогда раньше не знали, на одежде и даже еде разъедала душу. Только семейный благодетель Дмитрий Рустамович Шарко оказался на плаву, стал народным избранником. Его часто показывали по телевизору, брали интервью, остальные партийные люди в оцепенении и шоке сидели по своим кирпичным хоромам, только теперь понимая английское сравнение дома с крепостью.
Однажды Ульянов ставил машину возле их непростого номенклатурного дома и увидел, как сосед выходит не из черной «Волги», которая у него была, кажется, всегда, а из новенького черного «мерседеса». У Федора закралось подозрение, что где-то что-то в стране происходит, а он ничего про это не знает, ведь они где-то берут деньги на «мерседесы». И тотчас Федор поднялся на лифте в квартиру и решил, что дозвонится сегодня до Шарко. В приемной ответили: «Дмитрий Рустамович сейчас взять трубку не может». «Не хочет», – решил Ульянов. Ответно Шарко не перезвонил, и Федор стал вспоминать, сколько он ему хорошего сделал, как служил верой и правдой, как прикрывал, и в душе у главы небольшого семейства после этого несостоявшегося разговора стало совсем беспросветно, даже подрастающий Борис перестал радовать.
Татьяна замечала все, слышала через раздраженные домашние звуки: дребезжание захлопывающейся двери, когда уходил в магазин; убегающий кофе, который он варил; крышка от кастрюли падала и стонала; чашки соскальзывали и с проклятием бились; даже вода харкала в кране; но она была уверена – это просто вираж, временная потеря высоты, маневр. Не может же быть так, чтобы такие люди, как ее муж, остались не у дел. Какое-то женское чутье подсказывало ей: молчать, не комментировать, не спорить, просто ждать, заботиться, воспитывать сына и брать переводы разных юридических бумаг, инструкций к товарам – короче, все, что предложат. Федору эта активность Татьяны действовала на нервы, она видела, что он едва себя сдерживает, но здесь она была непреклонна и упорно по пять долларов за страничку переводила всякую белиберду. Тогда пять долларов – много. Ночью, сидя над переводом и разыскивая в толстенном общелексическом словаре неизвестный юридический термин, она часто думала, что настанет день, когда все, как в пазле, одно к другому подойдет, совпадет и снова встанет на свои места – по-другому быть не может.
И этот день наступил.
Она жарила картошку со шкварками, запах лука, очень ядовитого, жег глаза, Боренька, еще маленький, ходил из комнаты на кухню, туда-сюда, и она ему все время говорила:
– Миленький, мальчик мой, закрывай дверь – в комнату запах идет, запах.
А он вставал у плиты, подымал головку кверху и долго умиленно смотрел на мать, будто что-то ждал, говорил еще плохо.
– Ну, помоги, мой мальчик, помоги маме, на тебе ложечку, отнеси папе и дяде Толе, отнеси.
Мальчик получал ложку и несся с ней комнату, где за столом сидели отец и его друг, приехавший из Ульяновска Анатолий Васильевич Трунов, заместитель директора Ульяновского авиационного завода, флагмана, как принято было говорить, советского авиастроения. Флагман теперь, по законам рынка, естественно и беззвучно шел ко дну. Это было главным предметом застолья двух советских производственников и партийцев, которые на чем свет стоит ругали происходящие в стране перемены, разруху в промышленности, разрыв кооперативных связей, старение и деградацию рабочего класса и далее по бесконечному на тот момент списку.
– Боря, ты ложечку нам принес. Сынок! Молодец! Помощник! Скажи маме, что нам еще вилки нужны.
– Вилок ему Таня не даст, – пояснил более опытный отец Трунов, у него уже было двое младших школьников, – упадет, еще наткнется.
Боря стоял возле стола и большими чистыми глазами смотрел на отца и его друга. Они не могли под прицелом наивного детского взгляда продолжать обсуждать страсти по поводу развала страны, говорить о Ельцине и Горбачеве, а потом мальчик, только по ему понятной логике, резко разворачивался и снова бежал на кухню к матери. Снова стоял, глядя вверх на Танино светящееся материнством лицо.
– На, Боря, еще ложечку, отнеси папе. Помогай!
И он снова бежал.
Когда ложки кончились, Боря получил синий пластмассовый стаканчик, а Таня услышала, совершенно случайно, – за Борей она все время пыталась закрывать двери, чтобы гарь не шла в комнату, вытяжек над плитой тогда еще не было, Боря открывал, а она услышала. Долговязый, весь такой испуганный, как из тридцать седьмого года, Анатолий Васильевич Трунов приехал в Москву, потому что ему надо было самолет продать, Ту-154М, на сто семьдесят шесть пассажиров, винтовой, новый и, по его словам, очень качественный. Несколько раз уже они пытались на заводе найти покупателя, но не получалось. Их пытались обмануть, морочили голову, да и только.
– У кого такие деньги сейчас?! Это не челночить, не из Китая шмотки возить!
Ту-154М как бы нигде не числился. В советских бумагах он был, но потом создали закрытое акционерное общество, а его в список имущества не вписали, как будто забыли. Теперь получилось, что он физически есть, а по бумагам его нет, и они, директор и еще три зама, хотят его продать за наличные, только так. Документация на него неполная, сертификата нет, и еще чего-то там нет. Это она запомнила. Более полугода уже пробуют, но не могут найти надежного покупателя, чтобы не кинул и не болтун.
Разложив красиво картошку в большое, кузнецовского фарфора блюдо, шкварки в середину, а поверх обильно посыпав зеленью, Таня поставила закуску на круглый стол из поднадоевшего на тот момент румынского гарнитура со словами:
– Я продам вам, Толя, этот самолет. – Потом поправилась: – Мы с Федором продадим. Сколько вы за него хотите?
– Ну, миллион или полтора миллиона долларов.
– Миллион? Или полтора? – четким вопросом поставила деловую точку в разговоре Татьяна Ульянова, будто речь шла о пучке редиски.
– Полтора.
– Хорошо, – ответила Татьяна. – Полтора миллиона долларов, а остальное – наше. Сколько бы ни было. Так пойдет?
– Все должно быть честно, – с сомнением в возможности семьи Ульяновых сказал Трунов.
– Абсолютно, – согласилась Татьяна.
Федор ничего не понимал, откуда деньги, кто купит, что она придумала, но вставил для порядка:
– Ты нас знаешь. Мы – вот.
– Не процент, а то, что сверху вашей цены, мы возьмем себе, – уточнила Таня Ульянова.
– Самолет перегоним в Киев, получим украинские документы, а потом (там у нас все договорено) – в любую точку мира, – добавил Трунов. – Только кто купит? Наличные же…
Ночью, уложив на диване пьяного Трунова, Таня рассказала мужу, что недавно переводила текст: предложение британской компании российскому правительству об организации совместного предприятия по авиаперевозкам.
– Эти купят, должны купить, там были цены на Боинги, на Илы и на Ту, я помню, такой самолет стоит миллионов десять – двенадцать…
– Нам хватит на всю жизнь, – посчитав разницу, произнес в романтической темноте Федор.
– Тебе надо будет с Шарко встретиться и поговорить.
– Так он…
– Это ты его просить хотел, а теперь ты ему деньги предлагаешь – это другое.
– В тебе открываются новые грани! Я тебя люблю, Тань! Люблю! – как-то весь воспрял Федор.
Таня испугалась, что сын или Трунов могут проснуться и шепнула:
– Я тоже. Давай спать.
Много после, после того, как они расстались с Федором, после многих месяцев одиночества, после того, как Татьяна переехала к Саше, Ульянова, вспоминая свою жизнь, решила, что «я тоже» – это особая форма любви. Но если ее не называть любовью, то у нее до Васильева никогда любви и не было.
В тут ночь она уснула в блаженном спокойствии, как пес возле своего хозяина.
На другой день Ульяновы составили витиеватое предложение для британской компании, как на тот момент понимали: вдвоем писали по-русски, она перевела – хотим, предлагаем, с большой скидкой, осмотр на месте, в общем, словно автомобиль продают. Федор оделся так, как ходил на работу в горком партии: костюм, галстук с широким узлом, и на «Волге» вдвоем подъехали к офису на Стромынке. Но с ними разговаривать не стали, взяли письмо, зарегистрировали и – ждите. Федора Ульянова это раззадорило, разозлило, на обратном пути домой, сидя за рулем, он проклинал буржуев, иностранцев и капитализм, а все же через эту злость втянулся и стал заниматься поиском покупателей всерьез.
Продать самолет оказалось действительно непросто: русским это было не нужно (деньги тогда делались на тряпках и компьютерах), иностранцы всего боялись. Вскоре Трунов вернулся в Ульяновск, его обещали держать в курсе происходящих событий, и только через три месяца «на самолет» выстроилась цепочка посредников от продавца до покупателя. Был в ней и бывший секретарь Московского горкома партии, а теперь парламентарий Дмитрий Рустамович Шарко.