– Васильев, сволочь любимая, ты ушел от меня. Срок договора истек, никаких слез не будет, не дождешься. Даже Там не дождешься. Ты понял, Саш? «Договор надо выполнять при любых условиях» – я правильно тебя цитирую?
Потом она ушла в себя, в глубине голосом Васильева кто-то произнес с его философской, отстраненной интонацией: «Только после расставания можно понять, что между нами было».
– И что это было, Саша?
Зобов с Шишкановым ждали ее к двенадцати, они попросили двух своих товарищей, Серегина и Коломейцева, – у них тоже были рабочие места в их кабинете, – не появляться часа два-три, пока они будут вести допрос. Решили, что психологически правильно не допрашивать ее там, где она испытала шок, сидела, где голо и привинчен стул. Разговор надо построить иначе – ей надо помочь следователям установить истину, никаких обвинений, подозрений, и поэтому – рабочая атмосфера: бумаги, папки, ручки, компьютеры, принтеры – она не должна чувствовать никакой угрозы.
– Так. Ты говоришь, что мы должны все выведать про ее личную жизнь, – по-деловому прямо подвел итог подготовки к допросу Шишканов. – Что, где, когда и опять где?
Зобов посмотрел на Шишканова, как на ребенка, который тупо выучил урок – вроде говорит все то же самое, что взрослый, но наивность, простодушие весь смысл превращает в анекдот: то ли смеяться, то ли плакать?
– Петя! – взмолился Зобов. – Для чего мы все это делаем?! Мы до сих не знаем, кого убивали: татарина, джазиста или их обоих. Нам ее личная жизнь до фонаря – нам бы за что-то зацепиться, – а тут все голо! Личная жизнь! Ее?! Какой-то богатой бляди! Да пускай она спит, с кем хочет.
– Ну, я и говорю… – защищаясь промямлил Шишканов. – Что…
– …по душам надо поговорить, по душам!
– Я это и имел в виду. Зобов, что ты ко мне пристаешь!
– Пристают мальчики к девочкам.
– Ну, придираешься.
«В конце концов, как это ни называй, – подумал про себя Сергей Зобов, – вся эта любовь мне давно поперек горла».
– Ладно, – примиряюще сказал он. – Из-за любви только по пьяни убивают. Я такого не слышал. На моей памяти – кто-то кого-то из-за любви – не было. Тут – что-то другое!
– А ревность? Ревность же никто не отменял, она есть? – спросил Шишканов, он все время был в чем-то с Зобовым не согласен, но точно не понимал в чем. Ему хотелось сказать несколько слов в защиту любви, он надеялся, что скоро встретит «женщину своей мечты, единственную и неповторимую», но слова про это можно произнести только про себя, да и то краснея, и потому не стал «поднимать закрытую тему».
Когда первый раз говорили о допросе, он попытался шуткой защитить версию «убийство из-за любви», но Зобов посмотрел на него как на идиота, сказав, что, как только ему надоест жрать пельмени и сосиски, он, конечно, женится и вопрос с любовью будет закрыт раз и навсегда.
– Я вот что думаю… – начал Шишканов.
«Опять он думает!»
– … а не мог ли ее бывший муж «заказать» Васильева, деньги у него есть?
– Я рассматривал этот вариант: они уже много лет как расстались, он у нее все отсудил, ей ни бизнеса не досталось, ни дома на Рублевке. Скорее она сама могла Васильева «заказать». У нее тоже на это дело какое-нибудь колечко с брильянтиком наверняка завалялось.
– А за что его убивать? – спросил Шишканов. – У них все, любовь в самом разгаре… Она от него ехала, убитый ее вез…
– …до метро. А почему не до дома? Он что, торопился? Куда? На концерт утром? Вот вопрос – запиши. Но не сразу задавай! Позже я его раскручу. Приду и раскручу. Вопросик правильный!
Шишканов записал на бумаге еще один вопрос для предстоящего допроса Ульяновой и спросил:
– А почему это Васильев всегда вопросы задавал про Ленина и Крупскую, он что, историк?
– Доморощенный.
– Нет, правда интересно. Может, ее спросить?
– Если тебе интересно, спрашивай, но к делу это не имеет никакого отношения. Ни-ка-ко-го, – по складам повторил он, а сам подумал: действительно странно, почему во всех его вопросах вдруг, ни с того ни с сего, возникали Крупская и Ленин.
На этих двух исторических персонажах Сергей Себастьянович Зобов никогда не останавливался в своей жизни, кто там прав или виноват, «белые» или «красные», не очень интересовало его. Октябренком и пионером был, отдаленно помнил корявые звуки пионерского горна в летнем лагере, помнил слова и мелодию нескольких песен, на уроках пения голосили, выстроившись в два ряда мальчики и девочки: «Ленин всегда со мной, Ленин всегда живой, в горе надежде и радости. В каждом счастливом дне, Ленин в тебе и во мне…», а комсомольцем не стал: в институт принимали уже без комсомола, и, хотя мать уговаривала вступить, говорила «хуже не будет, а лучше будет», он, как все тогда, не стал отрываться от коллектива.
Для Шишканова, который ничего советского уже не застал, Ленин и Крупская, как ни странно, были более значимыми персонажами российской истории. Дотошному «ботанику» из плохо обеспеченной московской семьи хотелось разобраться со всеми советскими вождями, он был заядлым спорщиком с коммунистом-дедом и любил читать про 1937 год, ГУЛАГ, представляя себя следователем – он бы разобрался во всех преступлениях кровавого сталинского режима.
– Так. Какие еще у нас есть вопросы?
– Больше никаких, – ответил Шишканов, посмотрев на листок, где было семнадцать пунктов. – Она уже должна прийти.
Зобов все время посматривал на часы, чувствуя небольшое волнение от предстоящего слияния стрелок на двенадцати.
Ульянова припарковала «мерседес» возле железобетонного забора, который несколько дней назад разглядывала с противоположной стороны, постигая его неигрушечную сущность. Вошла в здание участка, прошла мимо окна дежурного, представилась, показала паспорт. Ее записали в журнал, назвали номер комнаты, где ее ждали. В коридоре, на лавке возле кабинета номер восемь, сидели сгорбленные люди, с сомкнутыми в замок грубыми трудовыми ладонями, и она, увидев их, произнесла про себя слово «народ». Эти характерные, сомкнутые в комок руки преследовали ее все время в СИЗО, и они говорили больше, чем она хотела бы слышать.
Татьяна вошла в кабинет без стука, просто настежь открыла дверь:
– Здравствуйте. Я правильно пришла на допрос?
– Почему на допрос? – указывая на стул, сказал Зобов. – На беседу. Просто на беседу.
Ульянова промолчала.
«…на беседу, от которой нельзя отказаться. На кого это рассчитано?»
Она села на стул, быстро оглядела комнату с железными решетками на окнах.
– Мы хотели бы, чтобы вы нам помогли в расследовании, – дополнил начальника Шишканов. – Мы в некотором тупике, если честно.
– Если честно. Я так и думала. Я думала, что так будет.
– Вы пришли нас обижать? – примиряюще произнес Зобов. – Не надо – надо убийцу искать, но сейчас поговорите без меня. Мне надо уйти. Мне кажется, вы сможете все рассказать моему помощнику Петру Васильевичу Шишканову, вы с ним знакомы. Если я успею быстро вернуться, может быть, еще вас застану. А вы побеседуйте пока…
Зобов отошел чуть в сторону и сбоку посмотрел на Ульянову, он оценил ее макияж как вызов лично ему – это большой амбарный замок, которым она закрыла лицо, чтобы не проскочило ни одной живой эмоции, ничего.
«Она знает, кто убил».
Не теряя своего внешнего дружелюбия, предложив начать их разговор с чашки чая или кофе, Зобов вышел из кабинета.
– Кофе? Чай? – переспросил Шишканов, зная точно, что она откажется.
– Давайте начинать, Петр Васильевич. Что вас интересует?
– Все, – сказал Шишканов. – Понимаете, это же тяжкое преступление «убийство двух и более лиц», циничное, среди белого дня, в центре Москвы, а нам зацепиться не за что…
– Понимаю. Только за меня можно и зацепиться… или прицепиться. Ко мне.
Петр Шишканов не стал реагировать на ее выпад, он вообще старался на нее поменьше смотреть. В этот раз она была для него, как красотка с обложки старого «Playboy». Он мечтал о такой женщине, чтобы богаче и старше себя, стеснялся в этом признаться, но мечтал, думал об этом, как о какой-то болезни, аномалии, нравственном изъяне, но всегда чувствовал, что королева всегда лучше любой принцессы. Вдовствующая королева или брошенная, оставленная – любая! – представлялась ему как пахучий, уже снятый большой урожай чего-то экзотического, винограда, инжира или цитрусовых или чего-то иного, что в средней полосе России не растет. Он любил старые американские фильмы с Элизабет Тейлор, не мог от них оторваться, над ним подсмеивались, когда он в компании впивался в экран телевизора с ее крупными планами. Ульянова светилась тем же светом, излучала ту же стойкость, красоту горя, красоту крушения, белесую пену волн, жизнь, каждому фрагменту которой можно завидовать. Он почти годился ей в сыновья, но мечтал хотя бы о месяце, не говоря уж о годе жизни, с такой женщиной. Еще в прошлый раз у него промелькнуло – она бы изменила его, открыла неведомую страницу…
– Мы не можем понять, Татьяна Михайловна, что могло быть мотивом убийства, ведь так просто киллера не нанимают, это спланированное убийство. Может, Васильев вел какую-то жизнь, за что его могли убить, от него что-то требовали, он был кому-нибудь должен?
– Не знаю, он мне об этом ничего не говорил. Обычная жизнь музыканта: гастроли, концерты, друзья.
– Может быть, ему не заплатили за выступление, он был недоволен?
– Не так много у него этого было. Он джазовый музыкант, у него не было ни бешеных гонораров, ни турне. Ничего такого. Это джаз, свободная музыка…
– Ну, а что он хотел, чего добивался, чего ему не хватало?
– Как любой творческий человек, он хотел больше известности, славы. Денег у него не было, да он и не стремился…
– А друзья? Вы сказали, у него были друзья.
– Как у всякого человека. Общительного. У него были друзья.
– Могли бы вы кого-то назвать, кто был его самым большим другом?
– Я не знаю, мы просто общались, он меня с кем-то знакомил. Наверное, это были друзья по группе, с которой они чаще всего выступали. Я фамилий не знаю. Вера Махлакова, ее муж, не помню, как его зовут, еще Сергей Бриль, там несколько человек, я же его не так долго знала.