– Ты все знаешь. Мы взрослые – и вот. Ты ничего не подумай – нам просто именно сегодня сложно, и я вспомнила твой телефон. Ты мог бы нас приютить на ночь?
– Приезжай. Ты помнишь куда?
– Еще бы!
Ульянова повесила трубку, поблагодарила администратора, что ей дали позвонить, и выскочила на улицу, которая обожгла лицо уже совсем не страшным морозцем. Удивительно быстро, как ей показалось, на такси, без пробок, они с Борей оказались перед подъездом нужного дома. За годы, что ее не было, на входной двери установили домофон, и они не могли войти внутрь. Номер квартиры она не помнила, только – третий этаж налево и прямо. Стояли и ждали, чтобы кто-то вышел или вошел. В предвкушении радости испражнения за дверью тявкнул пес, и тепло укутанная женщина вышла погулять с собакой, большой, рыжей, непородистой, а они с Борей успели, как голодные и холодные псы, заскочить внутрь. Перед дверью, нажимая на звонок, она почувствовала, как колотится сердце… Через секунды Таня увидела тонкие губы своего бывшего мужа, почему-то именно они прежде всего бросились ей в глаза – «разве у него были такие тонкие губы, я что, с ним таким целовалась?».
И чуть позже она увидела стоящую за его спиной изогнутую любопытством фигуру бывшей свекрови с мучительной улыбкой в пол-лица. Она заметила, как они с сыном синхронно поправились, постарели и стали еще больше похожи друг на друга.
– Ольга Кирилловна, здравствуйте. Я потеряла ключи от дома, и вот… – Таня показала на сына, подвинула его вперед. – Мы потеряли ключи. И на одну ночь просимся в гости, – тут же придумала она, удивляясь, откуда так быстро берется в человеке вранье, раз – и готово. Приготовлено. С правдой всегда сложнее. – Оказались на улице, так… вот… вот…
– Да, Таня, конечно, – с переслащенной интонацией пригласила в дом Ольга Кирилловна, и было понятно, что этой встрече предшествовал короткий, но плотный разговор с сыном на высоких тонах.
Ульянова совсем забыла, что Куприянов жил с матерью: когда они были молодой семьей, свекровь бывала наездами, разрывалась на два дома – на противоположной стороне Москвы жила ее мать, там она бывала чаще. Старуха умерла, квартиру сдавали, теперь это стал основной доход семьи. Все это она быстро узнала на кухне за чаем с сушками. Потом Бориса уложили – ей с ребенком выделили одну кровать в маленькой комнате, а Куприянов пошел с раскладушкой в двадцатиметровую к матери. Боря спросил, почему папа не пришел, ведь он учил его не опаздывать, и, получив обстоятельный материнский ответ, заснул. Ульянова крадучись вышла из комнаты, вернулась на кухню, где ее ждал бывший муж – он хотел подробностей. Нашлось полбутылки дешевого дагестанского коньяка, которого они с Ульяновым уже давно не пили, сыр, колбаса, лимон, конфеты. Куприянов выпил и стал сразу рассказывать о себе, о том, что участвует в каком-то серьезном проекте с большим академиком, директором института, что скоро они выпустят какие-то капли и человечество получит возможность жить до ста двадцати лет в среднем, что результаты уже есть.
– И весьма интересные результаты, ты зря смеешься!
– А я не смеюсь.
– Ну, улыбаешься.
– И не улыбаюсь.
– А что ты делаешь?
– Я смотрю. Тут ничего не изменилось. Все как было.
Куприянову сделалось стыдно, что ничего не изменилось – те же обои, мебель, вот холодильник дрожит – «ЗИЛ». Таня слушала его и думала, что у нее совсем другая жизнь, загруженная новыми предметами, словами, да, она живет в страшном, кровавом, но красивом детективе, а рядом обычная жизнь, тусклая, экономная, как эта сорокаваттная лампочка под потолком. И эта жизнь могла быть ее. Чудно. Странно. Она подумала об этом, и что-то похожее на улыбку появилось на ее лице. Он заметил и тогда спросил, как бы в отместку за то, что у него ничего не изменилось:
– А что с ключами?
Таня не сразу сообразила, но потом поняла, о чем он.
– Ты знаешь, что я замужем, ты же все знаешь, Купер. – И она начала почти по складам: – Замужем. За бизнесменом. На нас сейчас идет охота. Я скрываюсь. Вот почему я у тебя, а не в гостинице. Нас ловят. Может быть, хотят убить.
Вячеслав Куприянов замер, будто ему только что показали карточный фокус.
– Только маме своей не говори. Ключ, дверь захлопнулась, муж в командировке, приедет – откроет.
– А ты изменилась, – сказал Куприянов, будто упрекнул.
– Надеюсь, в лучшую сторону?
Слава Куприянов взглянул на нее еще раз, мимолетно вспомнил девочку-горнолыжницу на Домбае и решил, что теперь она во много раз притягательней, красивее, но недоступней. Он задумался о том, о чем любой и каждый хоть раз спрашивал себя: почему любимый человек уходит, убегает из твоей жизни, почему так мало в жизни совпадений? Почему с этим ничего нельзя поделать? Из сотен приятных нам людей мы останавливаемся на ком-то одном, на – нем, на – ней, называем его любимым, единственным и ждем чего-то невозможного. С самого начала не следует ждать, а мы – ждем. Надеемся, что недоразумение нашего несоответствия чудом разрешится. Войдут, позвонят, найдут, оценят, простят, поймут – сотни бессмысленных глаголов и никакой реальности. Только тайна закрытого, другого языка, языка тела, тела желающего, которое само все определяет и с немотой, упрямо, днем и ночью шепчет – «только он», «только она»…
На следующий день утром она проснулась от того, что на кухне демонстративно гремели сковородками, кастрюлями и тарелками, как будто там проходил несанкционированный марш антиглобалистов. Они с Борей, нагулявшись вчера, спали, вырубились, как в нокауте, а утром Татьяна не сразу сообразила, где ночевала, что с ней. Взглянула на часы, поняла, что марш организован специально для нее Ольгой Кирилловной – в одиннадцать, считала она, пора вставать всем, и особенно непрошеным гостям.
Когда Татьяна вышла из комнаты и направилась с сыном в ванну, умываться, чистить зубы, ей отчетливо сообщили две новости, одна: «Славик ушел на работу и скоро будет звонить» – и вторая: «Вас ждут сырники». Эти сообщения были не радостны – ей предстояло один на один завтракать и разговаривать с бывшей свекровью. Но все оказалось не так тяжело: та только подозрительным взглядом рассматривала их с Борей сходство и длинно расписала рецепт этих самых сырников, которые у нее получаются «всегда одинаковые и всегда лучше всех, ни у кого такие не выходят». И правда, лгать не пришлось – «сырники ваши очень вкусные, Боря съел их с удовольствием». Потом зазвонил городской телефон. Ольга Кирилловна взяла трубку и позвала так, будто Ульянова остается здесь жить навсегда:
– Тебя, Таня, Славик.
После этого звонка они с Борей поехали на работу к Куприянову. Он взял мальчика с собой и отпустил Татьяну на место встречи, в парк. Она опять часа три нарезала круги по мерзлым дорожкам, старалась не впадать в отчаяние, не думать о том, что будет или может быть. Боря же был в восторге – ему дали посмотреть в микроскоп, он побегал по виварию и понаблюдал белых породистых крыс, покормил их корочкой хлеба, что, конечно, было нельзя, но ему – можно, и потом он помнил об этом всю жизнь. Воспоминание сначала называлось «в гостях у дяди Славы», а потом «в виварии на работе у первого маминого мужа».
Вечером они снова просидели на кухне у Куприянова. Таня разменяла несколько сотен долларов на рубли и устроила настоящий пир, который, впрочем, был какой-то горький от неопределенности и бойкой сообразительности Бори, который все чувствовал, старался понравиться и Ольге Кирилловне, и дяде Славе, он много говорил, читал стихи, стоя на стуле, – сам напросился. Ульянову что-то настораживало в этом откровенном детском предательстве – ни разу не спросил об отце. Татьяна опасалась и сама оказаться вот так, на стуле, и с выражением для кого-то декламировать, чтобы понравиться и снова выйти замуж. Она не хотела ничего менять, только боялась, что обстоятельства могут заставить.
Но, к счастью, ничего этого не произошло. На третий день она сообразила позвонить с почты домой, может быть, Федор уже там, ждет. И муж тут же снял трубку. Оказывается, вернуться можно было уже вчера. Он обзвонил все гостиницы и друзей – ее не нашел, гулял полдня в парке, и у него куча хороших новостей. Главное, он навсегда нашел прикрытие бизнесу, «выше уже у нас, в России, только Господь Бог», и теперь им ничто не угрожает, можно строить дом, покупать землю, квартиры – можно все, никто никогда их не тронет.
Она спросила:
– И сколько это стоит?
Он замялся и ответил:
– Ничего. – Но вдруг вспомнил, что они говорят о пустяках, это все уже в прошлом, и он почти крикнул: – А ты-то где, где вы с Борей?! Где?!
– Неважно. Я приеду и все расскажу. С нами все в порядке. Все хорошо.
– Где?! Где?! – настаивал он.
– Хорошо. Все. Не волнуйся же!
– Давай я за тобой заеду. Ты – где?!
– У Куприяновых, – ответила Татьяна. – Я сейчас. Я беру такси и еду сама.
– Где? – не сразу сообразил Федор. – Я не понял – где?!
– Не надо за нами ехать, мы – на такси. Через полчаса. Жди. Мы скоро.
И повесила трубку.
Вернулась к Куприяновым и объявила:
– У меня все закончилось. Хорошо. Вот так. Мы едем. Боря! – крикнула она, хотя кричать не надо, в маленькой квартирке любой шепот как артиллерийский выстрел. – Одевайся! Слава, у тебя есть машина?
– Что?
– Машина у тебя есть? – я спрашиваю.
– Ну, только та, что была, сейчас она не на ходу.
– Это неважно…
Ульянова зашла в комнату, достала из-под кровати рюкзак, приоткрыла его, нащупала три десятитысячные пачки долларов, затем решила, что хватит двух, вынула их, подошла к Куприянову, засунула ему в руку. Не давая ему разжать ладонь, она смотрела прямо на него, в лицо, все еще удивляясь его тонким губам.
– Держи. Купи себе нормальную машину. Нормальную. Купи. Не сопротивляйся. Для меня это ничего, почти. Держи.
Когда она ушла, Ольга Кирилловна посмотрела на сына, на его потухшие глаза, сжатые в обиде губы, и приободрила: