– Это было воскресенье – какая работа?
– В понедельник. Потом в воскресенье пробки, мы выехали пораньше…
– Выехали в девять часов, в начале десятого – не смешите. Вы работаете в турфирме, сейчас еще сезон, вы к каким часам на работу ходите?
– У меня свободный график.
– Свободный?!
– Да. Свободный. Я работаю у своих друзей и помогаю найти им клиентов на индивидуальные туры.
– То есть богатых?
– Ну, в общем, так, я умею с ними разговаривать, я их понимаю.
– И чем, интересно, отличаются богатые от бедных? Мы бы хотели с Петром Васильевичем узнать?
– А вы не знаете? Деньгами.
– Понятно! Деньгами и больше ничем? А у Васильева как складывался день, что он собирался делать? Куда ехал он? Давайте все восстановим. Утро. Вы встали. Позавтракали?
– Позавтракали.
– Что ели?
– На завтрак?
– Да. На завтрак.
– Кофе. Он – кофе. Я – чай с молоком. Бутерброды. Ничего особенного.
– Вы все это сделали или он? На стол кто накрывал?
– Я сделала бутерброды и поставила чайник.
– Какой?
– Со свистком.
«Не врет. Когда мы осматривали его дом, там был чайник со свистком».
– Не электрический? Нет?
– Нет. Саша не любил электрические чайники, считал, что вода должна прокипеть, а они тут же отключаются.
– И он вам говорит… что? Уезжай? Или он вас везет, но куда? Ни у него, ни у вас, как я понимаю, никаких планов не было, а он, тем не менее, вас куда-то везет. У метро высаживает, и его убивают, почти в упор, с близкого расстояния. Куда вы ехали и зачем? Утром в воскресенье – на работе никого нет. Вам на работу не надо – график, вы сказали, свободный, вам и в понедельник рано на работе быть не обязательно. Так куда вы ехали? Может, вам надо было вывезти его из дома и подставить под выстрел?
– О чем вы?! Вы знаете, я его любила!
– Именно поэтому я и говорю. Что любили. От любви-то до ненависти-то…
– Шажок, – неожиданно ехидно вставил Шишканов.
«Что они от меня хотят? Да, мы расставались. Мы расставались. Мы расставались! Я его почти ненавидела. Я ненавидела этот договор, он висел надо мной, я ненавидела этот день, семнадцатое сентября для меня было самое плохое число, хуже, чем… не знаю. Я ненавидела себя за то, что год назад согласилась, я такое готова была сказать в субботу! Я не могла молчать, я, может быть, ему и не наговорила, но во мне было столько слов весь сентябрь и раньше, они копились во мне. Я не помню, что я ему сказала, а что нет. Да, мы расставались. Расставались. А ты спрашиваешь почему, Злобов. Что ты хочешь, Злобов, от меня услышать? Я тебе ясно сказала – я его не убивала. Я его не везла под выстрел. Я возьму себя в руки и скажу, что мы поругались, я им так скажу, мы поругались, и все».
– Значит, так. Сергей Себастьянович, я его не подставляла под выстрел. Он не президент. («Как это я хорошо сказала!») Он не президент, у него нет охраны, его не надо подставлять, как вы выражаетесь. Да, мы повздорили накануне. Повздорили, как это бывает между любящими людьми. Вы с женой не ссоритесь? Ссоритесь. И мы – тоже. Все!
«„Повздорили“. Хорошо. Ты вылезла из-под моей логики, но вот и уже созналась: „повздорили“ – это уже мотив, ну, хорошо, полмотива, четверть, но это уже то, что мы не знали».
– Так, вы повздорили! Я подозреваю, что серьезно, раз он вас повез в Москву? Так просто не бывает…
– Может, вы хотите меня посадить в тюрьму за то, что я поругалась со своим мужчиной, но я уже там сидела один день. Может, уже хватит?
– Так вы поругались или повздорили?
– Что я вам должна сказать? Что эти слова – синонимы?
В кабинете на соседнем столе зазвонил телефон, Шишканов бросился, чтобы взять трубку, но Зобов опередил – поднял и тут же положил. Через полминуты телефон затрезвонил снова.
– Не бери! – приказал Зобов Шишканову. – Пусть проорется. Здесь никого нет – у нас работа.
Зобов и Шишканов, словно футболисты в поле – свистка, ждали, пока прекратятся настойчивые гудки.
Татьяна получила возможность передохнуть. За время вынужденной паузы она смогла внутренне распрямиться, вспомнить о своих подкрашенных глазах, пару раз хлопнуть веками, как бы «перестелить» весь разговор, собраться, подготовиться к новой атаке вопросов.
«Спасибо тебе, звонивший, давай помоги мне еще», – произнесла она про себя.
Но аппарат замолчал, и, казалось, навсегда.
– Ну, что ж, продолжим, – произнес Зобов, чувствуя, что темп допроса безвозвратно потерян.
«Какой идиот звонил?!»
Зобов вздохнул поглубже и продолжил:
– Татьяна Михайловна, почему вы не хотите рассказать, что между вами и Васильевым произошло в тот день? Почему вы делаете из этого какой-то секрет, что нам приходится сомневаться в ваших показаниях?
– Люди часто ссорятся из-за того, что невозможно вспомнить. Что-то я ему не так сказала, не тем тоном, ему показалось обидным… да мало ли из-за чего люди, живущие вместе, ссорятся? Теперь это смешно, не имеет значения. Я хотела, чтоб он поехал со мной на выставку, а он решил оставаться дома.
– На какую выставку? – ухватился за слово Шишканов.
– Да, – поддержал Зобов и повернулся спиной к Ульяновой.
Он недвусмысленно дернул углом рта и чуть заметно кивнул головой, показывая помощнику, что ему надо уйти, он один будет устанавливать, как они шутили, будучи студентами юрфака, «псих, контакт с подозреваемым».
– Просто поехать, походить, побродить, зайти на выставку, сейчас много всего в Москве происходит, а не дома сидеть.
Шишканов спешно собрал бумаги:
– Вы тут сами беседуйте, а у меня должок тут один, мне надо взять результаты баллистической экспертизы, наверное, уже пришли.
– Да. Сходи. Мы тут с Татьяной Михайловной во всем потихоньку разберемся, – поддержал Зобов.
Шишканов попрощался с Ульяновой и с радостью вылетел из комнаты – он считал, что Зобов зря ее мучает, ничего она не знает. Он, почти подпрыгивая, шел по коридору и вдруг стал думать о том, сколько бы денег он не пожалел, чтобы сходить с такой женщиной, как Ульянова, в ресторан, в самый дорогой. В голове начали всплывать какие-то бессмысленные цифры. Он не отдавал себе отчета, что хочет ее не очаровать, а купить – по-другому она ему достаться не может, – купить то, что не продается. Сколько стоит увядающая красота Ульяновой или уже ничего не стоит, он не знал, да и не знает никто.
Оставшись вдвоем с Зобовым, Таня резко почувствовала: рядом с ней, в какие бы одежды он ни рядился, личный враг, враг ее благополучию, враг ее прошлому, настоящему, будущему. У нее тоже, как и у Сергея Зобова, нет никаких доказательств, но она чувствовала, без всяких улик, так есть, он враг, атакующий с чужой, враждебной ей территории.
– Татьяна Михайловна, понимаю, – начал Зобов с жесткой интонацией. – Вы можете воспринимать меня как вашего личного врага, что не так, конечно, но я уверен, вы не хотите мне рассказать правду, как все было. Грубо говоря, вы хотите повесить нам, мне лапшу на уши! Но зачем это вам? Что это вам дает? Или вы сознательно скрываете убийцу, а такое впечатление иногда создается, или вы просто в силу каких-то обид, личных обид, не даете нам разобраться в деле, скрываете и мешаете найти убийцу? Я ничего не прошу – давайте только восстановим последовательность событий, детали, может, нам удастся нащупать мотивы того, что произошло. Это трагедия? Безусловно. Ваша, конечно, тоже, но надо разобраться. Потому что так просто двух человек не убивают… Верно?
Ульяновой ничего не оставалось – как провинившаяся школьница, ответила «да».
– Начнем с пятницы! Вы приехали в пятницу или раньше, я что-то не помню?
Татьяна сама не помнила, что говорила на предыдущих допросах и говорила ли об этом вообще.
В эту секундную, но мучительную паузу, словно чапаевская конница из засады, дверь распахнулась настежь. В проеме встал плотный, раскормленный, лысоватый дежурный полицейский, с утопленными в пухлых щеках глазками, посаженными очень близко к крошечному острому носу, похожему на куриный клюв, – такое живое, карикатурное воплощение коррупционной правоохранительной системы страны, – и как-то по-домашнему, уютно, по-простецки, сказал:
– Себастьяныч, – назвал по отчеству, потому что произносить имя ему было лень, – тебе жена звонит – может, случилось что? Сними, а! Она меня просила, чтоб я зашел…
Тут же раздался телефонный звонок. Зобову ничего не оставалось, как извиниться перед Ульяновой и взять трубку.
– Что? – спросил он раздраженно. – У меня допрос свидетеля.
«Слушай, мне плевать на твой допрос и твоего свидетеля! О чем ты меня сегодня спросил? С какой стати я твоя жена? Ты не помнишь?! Забыл? Ты меня умолял, чтобы я вышла за тебя замуж, ты цветы носил охапками как бешеный. Ты чего этим хотел сказать? Я тебя знаю – тебе просто так такие вопросы в голову не приходят. Мне все понятно. У тебя кто-то есть? Завел? Уже завел?! Ты мне скажи сразу. Я твоему счастью не помеха. А таких вопросов не надо! Может, мы зря уже ремонт делаем? Может, тебя уже кто-то отремонтировал? Со мной жить из жалости не надо, у меня есть дочь, у меня есть гордость и вообще у меня есть… Ты такие вопросы знаешь куда засунь… Туда, куда твои дружки бутылку шампанского загоняли! И еще трубку не берешь, сволочь!»
– Я не могу сейчас разговаривать…
«А мне и не надо! Со мной разговаривать! Я уже все сказала. Не надо. И мне такие вопросы не нужны. Если ты в чем-то сомневаешься… скатертью дорога. Ты понял? Пока, следователь хренов!»
Ульянова не слышала того, что прокричала жена Зобова, но поняла – подмога пришла откуда не ждали.
– Что-то срочное? – спросила она.
– Да нет. Просто дела семейные. Ремонт, понимаете, идет.
– Один ремонт равен двум пожарам, – вспомнила присказку Татьяна, чтобы перевести разговор.
– Я знаю, – задумчиво ответил Зобов. – Слышал.
«Чего она с цепи сорвалась?!»
– Да. Татьяна Михайловна, спрошу, хотел спросить, вот Васильев, у него есть там такой вопросик: с какой стати вы жена, муж? Это вообще – как? Что он имел в виду?