Она подняла глаза и увидела: именно так он и смотрит.
Федор праздновал победу, наслаждался своим «не хочу», утверждением его, для него это был серьезный успех, его превосходство и верховенство: из-под моей власти невозможно выйти никак. Он сам не понял, как так вдруг получилось, но теперь его инстинкт триумфатора торжествовал в голос: как это я придумал, ты решила, что я буду есть с тобой, но хозяин и собака не едят из одной миски. Ты считаешь, что мы зашли сюда – и ты победила? Нет, здесь я диктую, меня победить невозможно. Я твой хозяин, у тебя не должно быть сомнений на этот счет, только я решаю, где, как и когда.
Таня отодвинула от себя тарелку с остатками салата. Кусок не лез в горло, но надо было есть. Теперь ей предстояла еще рыба, овощи на гриле. Она ощутила себя за хирургическим столом, где ножом и вилкой она водит по холодному, мертвому резиновому телу, зачем-то отрезает от него маленькие кусочки, кладет их в рот и жует. Они не имеют ни вкуса, ни запаха, они, словно клей, прилипают к нёбу, к губам, жуются и не жуются, она запивает их водой, с тем чтобы наконец проглотить. И вот это безвкусное, бесцветное, мертвое есть ее жизнь. Она жует и проглатывает сама себя, и думает – зачем она это делает, почему, кто ее заставляет, кому это надо?
Таня подняла глаза, еще раз посмотрела на мужа и сказала про себя холодно, ровно и уверенно: «Все, я больше этого есть не буду, не хочу, ты мой враг, все кончено, ты еще не понимаешь, что произошло, но все, все, все, все».
Она распрямилась, посмотрела на Федора, как на девятнадцатый номер, достала из сумки деньги, нашла глазами официантку, показала, что оставляет их на столе, встала и пошла к машине. Она ждала его некоторое время на улице, понимала, что он специально тянет, медленно спускается и выходит. Федор дистанционно открыл двери автомобиля. Ульянова села, а в голове разрасталось, наполнялось подъемной силой, как воздушный шар, от многочисленных повторов: «Все, все, все кончено».
Федор завел машину:
– Ты наелась?
– Да, – ответила она.
«Я наелась. Я так наелась!»
– Зачем ты оставила деньги, я бы расплатился карточкой?
Таня промолчала. «Все», как ветер завывает в остывшей печи, свистело в душе: все, все, все… кончено.
Поехали. Показалось, что пробки исчезли, чтобы еще раз сказать – «все, проехали». Они быстро оказались на Рублевском шоссе, пересекли МКАД, без светофоров промчались мимо президентских резиденций и под стрелку свернули к Николиной Горе. Молча. Перед воротами гаража ждали, пока в свете фар те медленно поднимутся кверху. Так было не раз, но Ульянова была уверена, теперь уже в последний. Это не ее, чужое, вражеское, ничего не жалко потерять, и такая открывшаяся ясность, простор, легкое сердце, истинность всех последних лет и дней… вот оно – окончательное решение.
Ворота поднялись. Федор аккуратно въехал в гараж, поставил машину рядом с «мерседесом» Татьяны.
– Теперь я есть хочу, – сказал он чуть-чуть примирительно.
Вышел из автомобиля, нажал кнопку управления воротами, чтобы они опустились вниз, и пошел в дом. Таня, как жучка, должна была бежать за ним, вилять хвостом, но она смотрела ему вслед, будто в эту минуту теплоход «Лев Толстой» отходил от речного причала. Она будто услышала отраженный звук теплоходного ревуна, не торопясь, вышла из его машины, нашла в сумке ключ зажигания от своего «мерседеса», открыла, села за руль, завела, со своего брелока снова подняла гаражные ворота… И вот она уже на шоссе мчится обратно в Москву, в никуда. Она всего лишь твердо держит руль автомобиля, а ей кажется, что вернула себе управление собственной жизнью.
На Садовом кольце увидела большую светящуюся цифру 24 – кафе работало ночью. Остановилась. Зашла. Заказала кофе, пирожное, села у окна и через стекло рассматривала поток машин, который здесь не кончался никогда. Просто смотрела, не думала ни о чем. Жизнь начиналась сначала, и она бодро пахла кофе.
29
– Я не могу, не могу никуда ехать. Может быть, завтра. Все, только завтра. – Она легла на кровать, закрыла лицо подушкой, всхлипнула, будто ее сейчас подстрелили, и замолкла, свернувшись в комок.
Федор сидел на стуле и смотрел на бывшую жену. Час назад он позвонил ей по телефону, сказал, что надо встретиться – есть разговор. Она отказывалась: не в состоянии никого принимать, только что вернулась с допроса. Он настаивал – надо поговорить срочно.
Таня спросила:
– Это о Боре?
– Да, – пришлось соврать ему.
– Что с ним? – Но потом поняла, что если надо встретиться и не по телефону, то уж потом лучше все сразу. – Ну, хорошо. Приезжай.
За последние годы бывшие супруги встречались редко, без вражды, только по делу, сухо, рационально. Как только закончили делить имущество, судиться, Федор как бы даже успокоился. Все выиграл – она все проиграла, накал страстей спал.
Когда Татьяна перевозила свои вещи из дома на Рублевке, Федор благородно не пришел смотреть, что она там забирает. Она очень боялась, что он будет следить за каждой вещью, которую она складывает в коробки, казалось, это будет невыносимо и унизительно, но он не приехал. Она была ему благодарна. Собирая пожитки, Татьяна мысленно прощалась с домом. Ей было жаль гардеробной, картин, шкафа, комода, зеркала, стола, стульев – всего, их все хотелось погладить, прилечь, присесть, открыть, закрыть, запомнить. У домработницы был выходной, она заранее сложила кое-что из кухонной утвари в отдельную коробку и подписала: «Осторожно, посуда, кастрюли, сковородки». Дом гудел прощальной пустотой, ее никто не торопил, она бродила из комнаты в комнату, поднималась на второй этаж в спальню, зашла в ванну, пустила там воду и смотрела, как она стекает в узкое горло слива. Татьяна навсегда запомнила тот длинный, последний день в их общем доме.
Затем они встречались, когда ездили в Англию на церемонию окончания Борисом школы, летели разными рейсами, но он все оплатил. Фотографировал ее с сыном, потом она его с Борей, а потом Федор кого-то попросил из выпускников, чтобы их сняли втроем. Был заказан ужин в ресторане недалеко от школы. Так было принято – за каждым столиком выпускник, его семья, близкие. Директор Дэвид Барнет в своем обычном мятом холостяцком костюме, как будто это был самый обычный день, обходил столы с бокалом вина в руке и говорил каждому что-то приятное.
– Татьяна, это ваш муж? Очень рад познакомиться, – сказал он, подойдя к их столу. – Очень.
Таня перевела, они пожали друг другу руки. Барнет только похлопал Бориса по плечу и забыл сказать необходимые в таком случае слова, а она подумала: как хорошо, что между ней и директором ничего не было, как это просто хорошо, неизвестно почему, но так хорошо!
Таня считала, что Федор быстро устроит свою личную жизнь – рядом с успешными и богатыми людьми независимо от возраста столько молодых, красивых, готовых на все женщин. Борис как-то даже проговорился, что видел одну девушку у отца, но нет, он жил один, купил небольшую квартиру с полной отделкой в Москве, на Фрунзенской набережной, на Рублевку приезжал не часто, жил только летом. Построил там грунтовый корт и играл с друзьями в теннис.
Федор приехал. Вошел. Она увидела его и сразу поняла, случилось нечто серьезное.
– Борис?
Он сразу решил, тянуть нельзя.
– Не волнуйся, с Борисом все в порядке, но у тебя… отец умер. Упал с балкона, вешал что-то там и рухнул вниз.
Она не стала спрашивать, откуда он знает, почему и как произошло, просто она этого ждала, она чувствовала это, как чувствуют надвигающуюся грозу, тучу, дождь – горе, идущее через запятую. Он объяснил ей – надо ехать, ее ждут, без нее хоронить не будут. Он договорился. Его юрист подготовил текст для следствия с просьбой разрешить выехать на похороны отца, она должна подписать и отнести его следователю – сейчас, немедленно.
– Тебя отвезут, Таня, соберись. Ты умеешь.
– Я не могу, сейчас – нет. Я тебе объясняю… Мне холодно.
Федор взял лежащий недалеко плед, накрыл ее, и тут она застонала в голос. Он дал ей несколько минут выплакаться и сказал:
– С тобой поедет Боря. Если ты не возражаешь, я бы тоже хотел проводить твоего отца в последний путь.
Она кивнула – не возражает.
– Ладно, встань, подымись, подпиши заявление, я отвезу следователю сам.
Она сделала, как он просил.
Через минуту услышала, как дерзко хлопнула входная дверь, – она вздрогнула: по-другому у него никогда не получалось и не получится.
30
Когда Васильев прилетел из Монреаля и, сраженный часовыми поясами, заснул у нее дома, с того самого момента в Тане как будто сработало неизвестное науке, но очень свойственное женской природе – реле: страстно захотелось, чтобы все в ее жизни было связано только с этим человеком. Захотелось, чтобы каждый час, каждый день ему было хорошо с ней. Вечно, до конца. Она сама не предполагала, что способна еще так чувствовать, останавливала себя в этом движении, рассуждала, что этого не могло и не должно быть с нею, но тело, ожившее вдруг, ее тело упрямо диктовало свой восхитительный любовный диктант. Тело все знало наперед за нее, не спрашивало правил и не делало ошибок. Оно жило отдельно, решало само, отодвигая сомнения и переучиваясь в какую-то новую любовь, не похожую ни на какую другую, бывшую прежде. Она сама завидовала себе:
«Неужели это со мной… это со мной… это со мной происходит?..»
Почти каждый вечер они куда-нибудь ходили – теперь Васильев принимал все приглашения от своих друзей, и Татьяна испытывала особенное, приятное, льстившее ей чувство причастности, когда они проходили на концерты, музыкальные тусовки, спектакли по контрамарке, называя при входе фамилии с афиш.
– Для Васильева на двоих. Макаревич.
– Проходите.
Она удивлялась, как много известных людей его знают, а она, «вот такая темнота рублевская», про него раньше ничего не слышала. Он отшучивался, когда она спрашивала его, откуда такие знакомства: «Я сидел в разных оркестровых ямах».