Ее жизнь с Сашей двигалась какими-то урывками, несколько дней мощного любовного шторма, все время неотступно вместе, потом вдруг затишье, он уезжал на три-четыре дня или неделю на гастроли, и она нервно думала о нем, о себе, о предстоящем в сентябре расставании, расставании без слез.
Маятник раскачивался: сердце в груди то сладостно сжималось от любви, будто он ребенок, произведенный ею на свет, то ее охватывал резкий, трезвый, холодный, рассудочный взгляд на их отношения, и она сама содрогалась – как она вообще может так думать о людях? В одних ее мыслях совсем не было сердца, другие и мыслями назвать нельзя – его теплый голос, проникающий внутрь и шлепающий босыми ногами где-то на уровне груди, как по собственной квартире; его запах, волосы пахнут по-другому, а под мышками просто находится какой-то наркотик, втягиваешь в себя – голову сносит; он идет в ванную, она смотрит на его зад и замирает от этого изгиба. Менялась погода – она переживала, что Саша простудится и не сможет играть. Она сама себя останавливала – что мне в этом саксофоне? зачем, почему я так беспокоюсь, даже хорошо, он заболеет – будет сидеть дома, будем вместе. И целый день, делая какую-то работу, она жевала и жевала каверзную погоду, запахи, его привычки, несуществующую простуду, саксофон, лечение малиной и медом и все такое. Другое – рациональное, злое, беспощадное – тоже имело привычку прицепиться на день или даже на два и не отпускать – он использует меня; каждый год будет заключать договор с такой, как я, сумасшедшей, одинокой, неудовлетворенной. Но у меня все есть – зачем он мне? Пускай и у меня их будет много. Да, есть физическое привыкание, надо сознаться, зависимость, подлая зависимость от его бешеных феромонов, и больше ничего. Он может ко мне относиться легко, почему я – нет? В этом вообще ущербность женщин. Что мне в нем? Он мне нужен? Не больше, чем любой мужчина – уютное домашнее существо. Я сама стремлюсь к унижению, меня просто тянет туда, как преступника на место преступления. Он просто мужчина, да, обаятельный, талантливый, красивый, хотя Федор был не хуже, да и другие… У меня не было некрасивых! Да, у нас связь, ее можно называть как угодно. Любовь? Можно так, кому как нравится.
Через неделю он возвращался, и Ту до следующего расставания забывала все, о чем думала в его отсутствие. Он – рядом, и вопросы исчезали.
Однажды, когда они лежали в постели и о чем-то болтали, она ему вдруг сказала по глупости, чтобы добавить какой-то приправы к своим чувствам:
– Саш, тебя не было, в голову лезли всякие-такие мысли! Я думала: зачем, для чего мы с тобой встретились, кто нас свел? Вот простой вопрос – ты же любишь вопросы: кто? Бог? Случай? Ты думал об этом? Мы зачем-то друг другу нужны? Ты понимаешь, я…
– В договоре «право не любить» ликвидируется? – прервал ее Васильев и убрал ее волосы, которые лезли ему в лицо и щекотали.
– Я не об этом. – Она еще теснее прижалась к нему. – Просто! Понимаешь – какая-то другая жизнь. Сейчас. С тобой. Я просто не могла себе представить. Все по-другому! Я не могу представить, что это со мной. Вот я с Ульяновым – не со мной было! Теперь – со мной. Вот боль, вот болит зуб, допустим, или я не знаю что, но что-то болит. Я нелогично, но ты понимаешь?..
Васильев качнул головой – нет, он не понимал.
– Не так, не боль – неправильно любовь сравнивать с болью. Нельзя. Ну, там, как тебе сказать, ну, боль можно прекратить, выпить таблеток, допустим. Мы же знаем – она или кончится, или мы умрем. Я все время смотрю на тебя, тебя нет в комнате, ты ушел наверх, к себе, но я как будто искоса сморю – ты всегда есть. То есть не смотрю, а представляю, что ты там делаешь, прямо это вижу, как экстрасенс, понимаешь? Вот мы с тобой уже больше чем полгода, ты вот уезжал в Киев, играл с этими… «Машина времени», а я места себе не находила, меня кидало из стороны в сторону. Почему? То так думаешь, то так. И вот ты рядом, приехал, ну, понимаешь, из болезни можно выйти, можно решить, договориться с собой и от чего-то отказаться, сесть на диету, что ли. Но как выйти из любви? Приказать себе? Не любить – и все? Но также невозможно, так не бывает!
– Ты о чем? О любовном сомнении? В тебе появляется сомнение, когда я уезжаю? Или о сроке договора? Он не обсуждается.
– При чем тут договор! Почему ты все время говоришь о договоре?! Я о том, что чувствую! Я чувствую! Ты понимаешь?
Васильев понимал. Он так же, как и она, видел, что эта его любовь, начавшаяся, может быть, как игра, как порыв (в его мужской жизни такого было немало), постепенно вырастает во что-то иное, незнакомое, к чему не был готов, – ощущение обрыва, странное предчувствие самого последнего, окончательного.
Он думал, что вот так «работает договор», составленный им. Может быть, думал он, от тех слов, закрепленных на бумаге, исходит это новое ощущение трезвого чувства.
Мысль Ту, что из любви нельзя выйти, что каждая секунда находится там, что любовь нельзя прекратить никаким усилием воли, он воспринимал, как обычную женскую ловушку «про вторую половинку», про нерасторжимость возникшего союза до конца дней. Васильев слышал это не раз, сам в молодости был грешен, поддерживал, верил в миф, но вот Ту однажды сказал: «Всюду половинки, ни одного целого человека». Теперь ему хотелось дожить до подлинной привязанности, а она, в его понимании, состоит не в бесспорном удобстве жизни вдвоем, не в том, что кто-то наверху соединил его с ней, сделанной из ребра по образу и подобию, и под страхом греха держит, а в том, что ты уверенно скажешь сам себе: «Это моя женщина, это мой самый лучший, окончательный выбор, и когда-то так должно со мной случиться».
Он помнил, как у Феллини в «8 ½», когда смотрел этот великий фильм в первый раз, давно, еще в кинотеатре «Победа» – теперь он закрыт, – еще с женой Катей, Мастроянни, исполнявший роль режиссера, сказал, глядя на проходившую мимо точеную, жгучую женщину: «Прекрасная попка!» Вышли из зала, только месяц, как расписались, и весь вечер, когда шли по Кутузовскому проспекту до метро и потом в полупустом вагоне, молодой и глупый Саша Васильев балагурил на разные лады: «Катька – прекрасная попка! Прекрассссс-ная попка. Пре-пре-пре-красная попка!» Она ему отвечала: «Саш, отстань, прекрати!» Он еще больше заводился и перешел уже все границы, повторив это, кажется, тысячу раз, и тогда, выйдя на конечной станции «Юго-Западная», она ему крикнула в сердцах: «Ты просто дурак, Васильев, ты меня задолбал!» Он не ожидал таких слов от нее, от пианистки, от утонченной, нежной своей Кати, с которой только что «на век, до конца дней», и так обиделся… Смертельно. Навсегда. Потом они разводились, в суде она стояла рядом, сбоку, шагах в пяти. Он посмотрел на нее сзади, попка была уже не так прекрасна, все-таки девять лет прошло, она родила, у них росла дочь, вечером, он знал, его ждет другая «прекрасная попка», которая быстро нашлась на замену, а он помнил: «Дурак, задолбал». И одно это, казалось, уже стоило того, чтобы расстаться.
Много лет спустя, когда каждая новая попка становилась, по определению, все менее прекрасной (он научился видеть в этом даже свою красоту), он, как подлинный мальчик, все еще хотел разобраться и разобрать на детали, колесики и винтики это сложное, неподвластное разуму устройство любви. Он придумал любовный договор, в сущности, просто игру, любовное признание, слова, расставленные в юридическом порядке, но они вдруг начали жить удивительно отдельно, сами по себе. Неумолимо, как отправление поезда, надвигалось семнадцатое сентября, когда они должны были распрощаться на безлюдном всегда любовном вокзале. И семнадцатое число, самое главное колесико этого хитрого механизма любви, становилось отточенным с двух сторон холодным оружием, его будто приставили к горлу и потребовали закончить, расстаться, найти изъяны друг в друге, забыть, и что-то начало неумолимо меняться в их отношениях. А все можно было просто отменить, сказать: «Пошутили, и хватит». Но Саша Васильев не мог произнести такое, хотя совсем даже не хотел расстаться. По какому-то продиктованному свыше мужскому упрямству, он был должен, просто обязан самому себе дожить до расставания, чтобы узнать, как вертится, как вращается в нем этот механизм любви. И только когда сердце сожмется до острейшей, непереносимой боли, найти ее снова в сети и сказать – я понял, это ты и больше никто.
– Я тоже чувствую, – сказал тогда Саша-Вася.
– Что? Что ты можешь чувствовать?!
Ту привстала на локоть и посмотрела ему в лицо.
– Все, – ответил он.
– Ты ничего не договариваешь! Никогда!
– Что ты на меня так смотришь? – сказал он и добавил: – Прекрасная попка.
Ту не знала истории про «8 ½», Катю и его, но ответила так же, как первая жена много лет назад:
– Ну тебя! Ни-че-го не понимаешь! Достал…
Васильев понимал, что в этой пьесе он должен сейчас объявить, что никакого семнадцатого числа не будет, они соединены навеки, как говорится, до конца дней, но не мог, с упрямой силой ощущал: он другой. В нем, как, наверное, в каждом мужчине, жил-был, ел и пил ген расставания. Именно он заставлял всю его мужскую жизнь смотреть по сторонам на женщин и повторять с интонацией запертого в клетку попугая – «прекрасная попка, прекрасная попка».
31
Федор Ульянов подъехал в следственный отдел, чтобы передать заявление с просьбой от Татьяны – «прервать подписку о невыезде в связи с похоронами отца». Он все еще сомневался, стоит ли это делать самому, пробежал глазами еще раз составленную казенным языком бумагу и решился отдать ее сам – из рук в руки. Приглашать адвоката, с которым Татьяна должна будет заключать договор, затем утверждать его в прокуратуре, займет много времени. Так будет и быстрее, и убедительнее, в конце концов, он – бывший муж, умер свекор, родной дед сына, вместе едут в Борисоглебск на похороны, дело срочное, убеждал он себя, хотя его подталкивало опасное, наглое любопытство: хотелось собственными глазами взглянуть на следователя, ведущего дело.