– Жди, – буркнул он водителю и вышел из машины.
Около здания толпилось довольно много людей, Федор с интересом осмотрел толпу и небольшое трехэтажное здание. С советских времен он не бывал в таких местах. Длинная очередь стояла в подъезд паспортного стола, вдоль нее ходила бойкая, яркая женщина со списком и выкрикивала номера. С противоположной стороны здания находился вход в следственную часть. На месте дежурного офицера сидел пухлый, лысоватый полицейский – готовая модель для карикатуриста.
– Мне нужен следователь. Зобов Сергей… Себастьянович, – прочитал Федор по бумажке, хотя хорошо помнил фамилию и имя.
Дежурный нехотя поднял глаза от журнала, шмыгнул ими по гостю:
– Сам вызывал, Зобов-то?
Федор мотнул головой:
– Нет.
– Тогда ждите. Там, где все.
Ульянов отошел к стене, встал рядом с грузной женщиной неопределенных лет, крепко схватившейся за ручку своей хозяйственной сумки на колесиках. Уже через несколько минут молчаливого ожидания Федор пожалел, что пришел сюда, а не прислал адвоката. Конечно, ему хотелось увидеть следователя самому, но стоять в одном ряду с потными, испуганными, зависимыми людьми и чувствовать какое-то пацанское волнение было ни по чину, ни по возрасту. Здесь мало что изменилось с тех пор, когда по молодости попадал в милицию, тут время будто навсегда замедлило свой ход, подчинившись хамскому, покореженному колесу российской государственности.
– Как фамилия? – неожиданно услышал он голос дежурного. – Нет, нет, не твоя. Ваша, ваша!
Полицейский приподнялся из-за стола и, держа в руках телефонную трубку, тыкал ею в очередь.
– Моя? Ульянов.
И опять ожидание, запах пота, перегара, мокрой половой тряпки, оставленной в углу, в ведре. Федор подзабыл, что такова жизнь в стране, которую он одновременно любил и ненавидел. У него никогда не было иллюзий, не особенно верил он советской власти, даже когда, по сути, ею был, но ему всегда почему-то хотелось сказать: я парень с Марьиной Рощи, с самого хулиганского района Москвы, я из простых. Он любил вспомнить, что его теперь утерянная родня, собираясь на праздники, протяжно пела «По Дону гуляет казак молодой». И хотя он создавал бизнес по западным лекалам, его основной партнер – швейцарец Альберт Фрилинг, а сын закончил школу в Лондоне, но все равно – «за державу обидно». Ему всегда почему-то хотелось всех либеральных умников, рассевшихся по ресторанам и жующих невредную, без холестерина, еду, послать подальше, зажить без их советов, отдельно. Но лоб в лоб с родиной лучше не встречаться – сейчас он рассуждал так: на нижних этажах России никогда не запахнет европейским парфюмом, как ни старайся.
Деньги, богатство, среда, словно забор, незаметно отделили его от остальной России. Раньше, работая главным инженером на заводе, он даже любил народ, баб-технологов в синих халатах, которые с утра приходили к нему жаловаться на мужиков-работяг, а теперь с трудом стоял рядом с народом и проклинал себя, что из любопытства оказался здесь…
– Кто к Зобову?
К вертушке на входе вышел Шишканов.
– Я, – выдвинулся Ульянов. – Вы Зобов?
– Нет. Я помощник следователя Шишканов Петр Васильевич, вместе с ним веду это дело. – Он достал из кармана красную развернутую корочку и выставил ее перед глазами Федора. – Пойдемте подымемся к нам на этаж.
Шишканов повернулся, чтобы идти, но Ульянов остановил его, придержав за локоть.
– Подожди! Я никуда не пойду. Некогда мне, – начальственно произнес он, показывая прыщавому юнцу, кто здесь заказывает музыку. – Держи заявление от лица Татьяны Михайловны Ульяновой. У нее умер отец. Она должна срочно выехать на похороны. Посмотри, все правильно?
Шишканов взял бумагу в руки, бегло прочитал, соображая, что предпринять. Несколько минут назад дежурный позвонил с поста, назвал фамилию, Петр уточнил, как выглядит: молодой или старый? Получил ответ, догадался – бывший муж подозреваемой. Сразу созрело решение завести в кабинет и там, как бы между делом, неформально допросить. Теперь ничего не получалось. Зобова на месте не было, он должен подъехать с минуты на минуту, может быть, он что-нибудь придумает, но посоветоваться не с кем…
– Заявление надо зарегистрировать, – нашелся Петя Шишканов, поднял глаза от бумаги и рассмотрел Федора внимательно, в упор.
– Правильно. Надо все по закону сделать, – ответил Ульянов. – Регистрируйте.
– Предлагаю вам подняться к нам, я дам вам расписку, что принял заявление…
– Не могу, я здесь только в качестве курьера. Жена, – добавил он, – бывшая. И сын… Они в таком состоянии… сразу столько на них свалилось. Сама не могла приехать. Подшейте там, куда надо. Я свое дело сделал, передал, – сказал Федор и повернулся к выходу.
– Подождите! А на сколько?
– Там написано, – обернулся Ульянов. – Дней на пять. Но вернемся раньше. А что?
– А если мы не разрешим?
Федор пожал плечами:
– Дело ваше.
Он вышел из отделения, сел в машину, скомандовал водителю: «Давай в офис» – и, вспоминая растерянное лицо Шишканова, подвел итог: «Ну и кадры!»
Зобов вернулся в отдел не скоро. После встречи с информатором – он искал любые сведения о киллере и заказчике – заехал домой, и вместе с женой подскочили на строительный рынок – подобрать ручки к новым дверям в квартире. Ходили по ларькам, приценивались и разругались – настроение испорчено, время потеряно. Вообще, день проходил чудовищно бестолково, информатор мямлил, ничего толком не рассказал, ручек не купили, а тут, только вошел в кабинет, на него набросился переполненный впечатлениями Шишок:
– Вот заявление от Ульяновой, у нее отец умер! Но кто принес! Кто его принес! Не представляешь – как это было. Я ему «вы», он мне – «ты». Я уверен, я его видел, я рассмотрел – вот так, глаза в глаза. Я его чувствую, это он, точно! Точно он убил! Тут нет никаких сомнений. Этот может убить спокойно. Он даже боялся подняться в кабинет, потому что понимает – выйти он может только со мной. Он зверь, он такой махровый зверь… у него глаза убийцы, Сергей Себастьянович, ты понимаешь, он… ему было страсть как важно на тебя и меня посмотреть. Он, это точно, точно он, его надо обкладывать, под него копать. Я уверен!
Зобову было противно все это слушать, он молчал, горько молчал, ожидая окончания несущегося на него потока «неопровержимых доказательств», а потом не сдержался и взвился:
– Что ты лепишь, Шишок? Что ты несешь? Чушь! Ты знаешь, чем он владеет? Он десять таких баб купит! Пучок! Как редиску! Зачем ему этот трубач? Я понимаю – если б он ему рога наставил, в койке голого застал, но они уже четыре года в официальном разводе! И до этого не в один же день все расстались! Я тебя учу, учу – надо искать причинно-следственные связи, реальные, а не зайцев ловить с выпученными глазами – «у него глаза убийцы, он мог». Любой – мог! Любой может убить! Любой! Ты можешь убить! Я! Лю-бой!
Шишканов не понимал, что он так орет и при чем тут зайцы. Он только тихо возразил:
– А если такая у него любовь?
Зобов снисходительно посмотрел на него, как на мальчишку, которому первый раз дали поработать в серьезном, взрослом деле, а он – такое лепит.
– Жениться тебе надо, Петя, может, тогда голова от спермы освободится, в голову попадать перестанет, поумнеешь, поймешь что-нибудь и про любовь. – В завершение Зобов показал известный жест – ребром ладони по горлу: – Вот где мне эта любовь!
32
Через два дня Ульянова получила разрешение – на законных основаниях она могла выехать из Москвы. За это же время в Борисоглебске стараниями соседки Веры Павловны Скворцовой, или просто Верки, заинтересованной получить квартиру Михаила Львовича, полностью подготовились к похоронам.
Разбитое тело старика отправили в морг, заказали, по местным меркам, самый дорогой «гроб, обитый бархатом с траурной роскошью», так значилось в выданном чеке; определились с местом захоронения – летчику предстояло лежать рядом с женой; купили водки, загрузили холодильник селедкой, колбасой, сыром, сварили кутью, холодец и ждали звонка из Москвы. Федор должен был сообщить точную дату, когда «москвичи будут».
Таня похоронами не занималась, ни на чем не могла сосредоточиться, лежала в кровати, почти не вставала, тихо, траурно ходила по дому. Ее плоть и душа окончательно разъединились – избитые, казалось, стонали по разным углам квартиры, ныли разной болью. Любая мысль, любое движение давались невозможно тяжело – как огромная, наконец-то пойманная рыба, измотанную, ее на прочной лесе тащили на берег, где она очень скоро наконец-то счастливо умрет. Если бы Зобову она досталась в таком виде – не задумываясь, призналась во всем, подписала какие угодно показания.
Почему это произошло сейчас – этот вопрос бился в черепной коробке, разрывал ее: почему папа не подождал, почему включился в эту цепочку окончательных расставаний? Почему Боженька не сжалился над ней? Кто разрешил тащить ее в тюрьму, на допросы, кто так безжалостно отобрал Сашу, а теперь отца? Для чего это с ней, кому это нужно? Ну, расследуй это, следователь, расследуй!
Приехал Федор, заварил ей чая, спросил, когда для нее лучше ехать: рано утром или в ночь, чтобы с утра быть там. Она ответила, что ей все равно. Отец с сыном решили ехать ночью – если потянет в сон, поменяются за рулем; похороны – семейное дело, рядом не должно быть чужих людей, они все сделают сами; вторая машина с водителем и охранником на всякий случай будет ехать за ними.
На следующий день, в десятом часу ночи, Федор с Борисом подъехали в район Пресни к ее дому. Дверь не заперта, они застали ее сидящей на стуле посреди комнаты в черном платке и черном плаще, в руках она крепко держала небольшую дорожную сумку. Казалось, она ждала их так вечность. Присели рядом с ней. Таня произнесла для себя вслух:
– Деньги – взяла. Паспорт – взяла. Что еще? Все.
Перед дорогой помолчали.
Потом Боря очень по-русски тихо сказал:
– С Богом, мама.
Из Москвы по пробкам – даже ночью они не думали заканчиваться – выбирались почти два часа. Таня устроилась на заднем сиденье. В полузабытьи смотрела вперед на освещенную встречными машинами трассу, на родные затылки мужчин, что синхронно покачивались от неровностей дороги, как два уличных фонаря. Особенно радует сердце: вот уже ее не существует этом в мире, уже потеряла в нем все, а эти два похожих друг на друга затылка покачиваются на своем отдельном ветру, смотрят в одну сторону, что-то там свое видят, говорят, а ей-то хорошо, будто наблюдает из окна красивый пейзаж с тихо падающим снегом, или с легким летним дождем, или с радугой. Два затылка – все, что у нее осталось теперь, только эти две головы – седая и курчавая, черноволосая.