Теперь, когда потеряла способность чувствовать боль и со щемящей нежностью всматривалась в темноту, будто там можно что-то увидеть, она вспоминала отца, последнюю встречу: Саша уехал, а она мотанулась к нему на два дня, вернее, на ночь. Она застала его грустным, но бодрым, как ей показалось. Летчик истребительной авиации, Михаил Львович Сольц, не должен унывать. Она пошла на почту разбираться с его пенсией и в паспорте еще раз прочитала, что он на самом деле не Михаил, а Моисей, Моисей Львович, но в семье и на службе всегда называли его Михаилом. Он всю жизнь отрицал – не еврей, а интернационалист и патриот: «никаких национальностей, есть плохие и хорошие люди, и только».
Сначала, сразу после войны, летчик-истребитель, пилот от бога, затем преподаватель, инструктор, а потом пенсионер, когда уже ни погонами, ни летным шлемом не скроешь. «Вот за этим старым евреем не занимать», – сказала однажды длинной очереди одна борисоглебская продавщица. Только тогда вдруг согласился, как осенило – он еврей, это главное, все остальное после, за этим, кровь – первая в очереди смыслов, за ней воспитание, профессия, образование и далее по бесконечному списку. Вышло, благодарен хамке-продавщице, что посмотрела на него с чувством превосходства, – «спасибо, я еврей, бьют не по паспорту, а по роже». Русская жена всегда знала, что Миша – не Миша, он отрицал, а она чувствовала в нем древний, сухой и горячий песок Синайской пустыни. Любила его очень. Наверное, за природное чувство меры, за сентиментальность, за рассудительность, за то, что и пьяный был трезв, за то, что мог с дочерью заниматься, рассказывать, играть, читать книжки, а хотел мальчика, но она уже не смогла родить второго ребенка.
Таня не знала, что, когда мать умерла, отец нашел в Борисоглебске несколько чудом не уехавших в Израиль стариков евреев. По пятницам, вечером, они собирались на кухне у одного из них и читали Тору, спорили-талмудили. Тогда отец понял, что любимое им сравнение жизни с полетом сближает его с именем, которое он носит: библейский, косноязычный Моисей тоже «летал» по жизни на разной высоте. Сначала наблюдал за нравами рабства из дворца египетских царей, потом, убив случайно охранника, сбежал и пас овец, целых двадцать лет, и, наверное, думал, что до конца дней будет ходить так с палкой и собаками по горам – едва ли вспоминал об оставшихся в неволе соплеменниках-евреях. Потом встретил Бога. Пошептались. И с его подсказки повел еврейский народ, сомневающийся и укорявший его, по начертанной дороге в свободу, в Синай. И он, Сольц, наверное, из какого-нибудь колена этого народа, тоже имел непонятную страсть рассуждать о дороге, о трудностях пути, о жизни, о ее законах, о том, как быстро взлететь и плавно приземлиться, что хорошо и плохо, и всегда думал о чуде благополучного конца. Тогда, в последний приезд, сказал Татьяне, прощаясь:
– Не мотайся ты ко мне, я сам справляюсь, приедешь, когда я на стоянку пойду, в ангар…
Она ответила:
– Папа, не говори так.
И вот – дорога. Темнота. Фары. Километры и километры скользят по глазам – где тут взлет и где тут посадка?
33
Татьяна вздохнула, открыла глаза. Ей показалось, что ее разбудил неизвестного происхождения шум, будто под окнами по асфальту протащили стонущее железо. Светало. Сквозь тонкую штору с огромными красными цветами пробивались лучи солнца – было удивительно, что она здесь, у себя дома, как она могла тут оказаться?
«Все неправильно, неправильно» – это было не суждение, а чувство. Оно вздернуло ее с кровати. Ульянова посмотрела на часы, решилась – все, поедет к Саше, им все же надо объясниться, поговорить, осталось два дня, нельзя откладывать ни на минуту, «в конце концов, этот год, этот год…». Внутри себя она повторяла это слово, означающее исчезающе-сладкое время, мужчину, дрожь от его приближения, разговоры по ночам, слетающее на пол белье, звук саксофона.
Она зашла в ванную. Пустила теплую струю воды. И «этот год» начал стекать по ней волнующимися чистыми ручейками, преодолевая большую дорогу – грудь, соски, немного выступающий живот, с углублением от пупка, лобок, икры, щиколотки, ступни. Она следила за нервными, мечущимися струями, и их движение наполнялось от пристального рассматривания неведомым смыслом.
Она сделала погорячее.
«Почему расставание неизбежно? При чем тут обещания, слова, бумага, что за игра – билет на одну поездку. В конце концов, можно расстаться, хорошо, но почему отношения, или, как это ни назови, любовь, привязанность, должны разрушиться на пустом месте? Нам же хорошо было, Саша, ведь хорошо?! Начинаешь завидовать тем, кто разбегается из-за ссор, измен, они знают, к чему пришли! Например, я – и Федор (он недавно звонил, о чем-то просил, хотел забрать, ах да, да, свою кастрюлю, но это неважно), с Федором все ясно. Васильеву я отдала все – решать, думать, делать. Главный – он. Я сама виновата, задвинула себя на второй план, считала, что если ничего не произойдет, то и никакого договора, расставания. О чем мы договаривались? Мы просто так себя обезопасили, я сейчас приеду и скажу ему – я согласилась на любовь с испытательным сроком. Да, я так думала! Ведь по-другому невозможно. Невозможно. Объясни мне, где я не прошла испытательный срок? Он умный человек (ты умный человек), должен понять, что просто так, оттого что… люди не расходятся.
Эти его вопросы! – да, интересно отвечать, копаться в себе – почему Ленин выбрал страшилу Крупскую, а не красавицу Инессу Арманд? Интересно, но зачем же так со мной? Он что-то такое выдумал, а я должна этому следовать? Вообще везде только он, я просто ходила за ним, как собачка. С какой стати? С Федором так не было ни одного дня, он знал, что я – «Строгая мама», его «Строгая хозяйка»; он потом мог меня ударить, избить даже, если ему только показалось, что я не его. На мгновение. Да, я всегда его. Везде должна принадлежать ему, только ему, но он не мог без меня, я ему нужна была как воздух. Да, конечно, деньги, они его испортили, Федя привык, чтобы ему не возражали. Никто не мог слово поперек сказать. Последнее время это право было только у меня. С деньгами всегда согласны абсолютно все, в этом их сила. Он, конечно, затем тоже на меня сел, виновата – позволила. И сейчас. Еще раз. Те же грабли. С Федором была под плитой, но я могла бы хоть запищать, но сейчас кричи, что хочешь, – он меня не слышит. Я позволила Васильеву за меня решать. Поверила – с виду такой демократ: спросишь, он – „как хочешь“, „как знаешь“, „как считаешь“. Больше так не хочу! Я ничего не подписывала, ни на что не соглашалась».
Ульянова отодвинула от себя эти мысли, это уводящее в пошлость сравнение Васильева с бывшим мужем, и с новой энергией продолжила думать о другом.
«Васильев взял меня своей естественностью. Музыкант, композитор, никогда не работал, у него нет даже трудовой книжки – всю жизнь говорит то, что думает. У него все легко. Думает то, что играет. Ему ни разу не приходилось приспосабливаться: сыграл, получил деньги, разошлись. Я на это купилась. Вот. Точно! Оказывается, я для него просто „новый состав“ – год помузицировал… Я ему так и скажу: „Я для тебя новый состав, договор закончен?“ Жалко себя, Саша, жалко потерянный год. Я не смогу, у меня нет сил на нового мужчину, он (ты) должен это понять, нет, для этого должны быть силы, а у меня их нет! У меня тоже жизнь кончается. Он может – я знаю, ему что, сыграл – получил. Сыграл – получил. Подхватил от скуки какую-нибудь девицу после концерта…»
И опять мысли стекали куда-то не туда, в ту сторону она не хотела.
«Моя кожа – ей нравится вода, она еще не старая, моя кожа, но скоро вода будет застревать в сухих мелких трещинках, складочках, в морщинках… и я сольюсь с толпой, да, с толпой одиноких женщин, кочующих вечерами по московским театрам. Одна. Останусь одна. Я почему-то всегда этого боюсь. А может, в этом нет ничего страшного? Просто одна. И много искусства… театрального».
Ульянова вышла из ванной, резко обтерлась махровым полотенцем, как будто собиралась сдавать комплекс ГТО, накинула халат и набрала номер телефона Васильева.
– Саш, ты встал? – спросила она. – Доброе утро, любимый мужчина, – добавила не без ехидства.
– Нет. Лежу, – сказал сонный мужской голос, от которого она таяла.
– Як тебе приеду. Ты об этом мечтаешь? – Она не дождалась ответа и продолжила с напором, которого раньше себе с ним не позволяла: – Хочу, чтобы ты меня встретил у метро. Я оставила свою машину в гараже у Земляковых, сегодня-завтра к ним приедет знакомый мастер, будет менять масло и все такое. В моей машине – заодно. Я – без транспорта. Встреть…
– Может, возьмешь такси?
– Не хочу. Я буду с тобой говорить.
– О чем?
– Ты опять спрашиваешь «о чем». Надоело! Убью тебя! – пошутила она, не понимая, что, в сущности, так может произойти. – Не уходи от моих вопросов, нам надо поговорить! Серьезно. Начистоту.
– И через сколько часов будешь?
– Ты еще можешь поспать, через полтора часа, нет, даже два. Мне надо два часа. У выхода, там, на парковке, где ты меня встречал.
– Только подумай, надо ли, приезжай, но говорить мне с тобой не хочется.
– Я знаю, – сказала она. И произнесла уже про себя: «Но придется».
Пока собиралась, сушила голову, пила чай, далее по списку, у нее сложилось большое, стройное рассуждение о том, что Васильев должен понять, с чем ему нельзя не согласиться.
Первым и самым весомым аргументом было то, что весь год был фантастический. Он должен вспомнить Гоа, пляж, обжигающий песок, кромку воды, как они шли, обнявшись, вдоль океана, как следили за канатоходцами – «разве было плохо? нам было плохо? хоть раз тогда, хоть один раз, вообще?». Месяц, даже два, когда они только познакомились, показались невозможным в природе совпадением. Физическим в том числе. Так ощущала она, и он должен понять, такими моментами разбрасываться нельзя – он же не мальчик, пусть вспомнит свою же шутку: «Для нашей любви еще не придумали надежной кровати». Так мало людей, за кого можно держаться. Прожили целый год! Зачем разрушать? И еще сознательно! Васильев должен был понять, что всякое совпадение, соединение – сложная вещь, и просто ни с того ни с сего… В продолжение этой мысли она еще скажет ему, отдельно, про то, что они вросли друг в друга, что она постоянно думает о нем – это и есть любовь, ее не ищут, если уже нашли. Вот какие у нее неоспоримые доказательства.