Условия творчества
О НЕПРАВДЕ В ПАФОСЕ. – Главный источник этой неправды – возбужденное состояние наших чувств, на время делающее нас более или менее неразумными. Вот пример из поэмы «Альтон Локка» написанной Чарльзом Кингсли.
They rowed her in across the rolling foam The cruel, crawling foam.
(Они причалили через катящуюся пену, жестокую, пресмыкающуюся пену.)
Пена не жестока, и она не пресмыкается. Состояние умственных способностей, приписывающее ей свойства живого существа, есть состояние, поврежденное горестью. Все сильные чувства имеют подобное действие; они совершенно искажают наше восприятие внешних явлений, и это-то искажение я называю «неправдою пафоса».
Мы привыкли видеть в пафосе отличительную черту поэтического описания, и настроение, его производящее, обыкновенно называем поэтическим, потому что оно исполнено страсти. При более внимательном отношении к делу увидим, однако, что величайшие поэты избегают этого рода лживости, и упражняются в ней только поэты второстепенные. Так, когда Данте описывает души, падающие с берегов Ахерона «подобно сухим листьям, слетающим с ветки», он дает, возможно, лучший образ их совершенной легкости, слабости и пассивности, их рассеяния в полной агонии отчаяния, но ни на минуту не упускает из виду, что одно – души, а другое – листья, и не смешивает тех и других. А когда Кольридж говорит:
The one red leaf, the last of its clan That dances as of en as dance it can.
(Красный лист, последний в своем клане, танцует тотчас, как только может танцевать), – он выражает о листе представление болезненное, следовательно неверное; искусственно наделяет его жизнью и волей; смешивает его бессилие с произволом, его увядание с весельем, и ветер, рвущий его, с музыкой.
Настроение, создающее патетическую лживость, свойственно, как сказано мною выше, людям, в которых тело и душа слишком слабы, чтобы противостоять действительности; чувство отуманивает, увлекает, ослепляет их. Настроение это более или менее возвышенно, судя по силе вызвавшего его возбуждения; здравость и точность восприятия не может быть поставлена в заслугу тому, в ком чувство слишком слабо, чтобы повлиять на это восприятие; вообще, если чувство в человеке действует так сильно, что отчасти побеждает разум, заставляя его верить во что угодно, – это может служить доказательством более высокого уровня и выдающихся способностей.
Но еще выше тот, в ком разум возбуждается к деятельности наравне с чувством, доходит до величайшего напряжения своих сил, пока не утвердит полного господства или в соединении с напряженными в равной степени страстями или в противодействии им; человек стоит, как железо, раскаленный добела, но не слабеет и не испаряется, и даже если расплавлен, – не теряет веса.
Таким образом, перед нами три разряда людей: те, которые имеют верные восприятия, потому что лишены чувства; для них маргаритка – действительно маргаритка, потому что они не любят ее. Ко второму разряду принадлежат люди, имеющие впечатления неверные, вследствие избытка чувства; для них маргаритка – всё, кроме маргаритки: звезда, солнце, щит феи или покинутая девушка. У людей третьего и последнего разряда чувство не мешает верности впечатлений; для них маргаритка никогда не перестанет быть сама собой – маленьким цветочком, существующим во всей своей незатейливой и простой действительности, помимо всех воспоминаний и страстей, какие могут возбуждаться при виде его. Эти три категории людей можно оценить в следующем порядке: люди, принадлежащие к первой категории, – вовсе не поэты; ко второй – поэты второстепенные, к третьей – поэты первоклассные. Но как бы велик ни был человек, существуют и для него такие предметы, которые неизбежно лишают его самообладания; предметы эти превышают слабые способности человеческая мышления и производят неясность и туманность восприятия. Таким образом, самое высшее вдохновение в выражении своем отрывочно и темно, полно диких метафор и сходится в этом отношении с вдохновением людей более слабых, не могущих сладить с явлениями второстепенного значения.
Итак, всего-навсего существует четыре разряда людей: первые видят верно, потому что не чувствуют ничего: вторые чувствуют сильно, мыслят слабо и видят неверно (поэты второстепенные); третьи чувствуют сильно, мыслят сильно и видят верно (поэты первоклассные); и наконец, четвертые, – те, которые, обладая всей мощью, доступной существу человеческому, все же подчиняются впечатлениям явлений, превышающих даже их силу, и в некотором смысле видят неверно, – так неизмеримо выше их стоит виденное ими. Таково обыкновенное условие пророческого вдохновения.
УСИЛИЕ И УСПЕХ. – Скольких мучений избегли бы тысячи людей, если бы смиренно и искренно поняли ту великую истину и закон, по которому, если возможно создание великого произведения, то создание это легко; когда ему надлежит явиться в свет, может быть во всем мире только и есть один человек, способный создать его, но он его создаст без усилия, не с бо́льшим, а, может быть, с меньшим усилием, чем маленькие люди создают маленькие вещи. Есть ли какая-нибудь другая истина, столь же ясно начертанная на всех делах человеческих? Не все ли существующие великие произведения носят на челе печать легкости? Не все ли они ясно говорят нам не о том, что «здесь потрачено большое усилие», а о том, что «здесь потрачена большая сила?».
Но пусть это не поведет к недоразумению; пожалуй, молодые люди примут великую истину за свой излюбленный догмат, гласящий, что работать не надо, если у них есть талант. На день гениальные люди гораздо более прочих склонны к труду; труд их настолько плодотворнее труда других людей, и они зачастую так мало сознают божественную свою природу, что приписывают ему все свои способности. «Если из меня действительно что-нибудь вышло, в чем я сильно сомневаюсь, то я достиг этого исключительно работой». Вот как ответит великий человек на вопрос, каким образом он достиг величия.
Так говорил Ньютон, и так, я думаю, говорят все, чей гений проявился в сфере положительных наук. Гений в сфере искусства по необходимости должен более сознавать свою силу; но во всех проявлениях отличительная черта его – непрерывный, постоянный, верно направленный, счастливый и неизменный труд; труд накопления и дисциплинирования своих сил, и гигантская, недостижимая способность их приложения. Следовательно, буквально ни одному человеку не должно быть никакого дела до того, гений он или нет; кто бы он ни был, он должен работать, но работать спокойно и мирно; в результате такой работы, естественно и без усилия, он произведет то, что Богом назначено ему произвести, произведет лучшие свои вещи. Никакие муки и сердечные терзания не дадут ему способности создать что-нибудь лучшее. Если он великий человек, он создаст великие вещи; если человек маленький – вещи маленькие, но пока он будет работать спокойно, все, что он сделает, будет хорошо и верно; а все, что он сделает в тревоге и честолюбие, будет фальшиво, бессодержательно и никуда не годно.
ВДОХНОВЕНИЕ. – На каком основании можно предполагать, что искусство было когда-либо откровением или вестью свыше? Заключается ли в произведениях великих мастеров какое-нибудь внутреннее свидетельство сверхъестественного руководства и повеления?
Правда, ответ на столь таинственный вопрос не может основываться на одном внутреннем свидетельстве, но все же нам полезно будет узнать, что дается одним этим внутренним свидетельством. Чем беспристрастнее вы рассмотрите явления воображения, тем яснее увидите в них результат деятельности общечеловеческого, животного, но тем не менее божественного духа, частица которого живет в каждом существе, измеряясь положением его в мироздании; тем яснее увидите, что все хорошее, что может сделать человек, делается с помощью Бога, но по твердому и неизменяющемуся закону.
Сила духовной жизни может быть увеличена или уменьшена нашим поведением; она изменяется от времени, как и физическая сила; иногда мы можем вызвать ее своею волей, она может быть понижена влиянием греха или горя; но это сила всегда равно человеческая и равно божественная. Мы люди, а не звери потому, что особая форма ее никогда не покидает нас; большим или меньшим обладанием ею обусловливается наше человеческое достоинство, но никогда она не дается нам настолько, чтобы сделать нас более чем людьми.
Заметьте, я не ручаюсь за точность этого вывода; мне кажется только, что к нему должен клониться всякий, кто беспристрастно рассмотрит данные действительности; но в течение наших занятий я докажу вам с полной достоверностью, что те художественные произведения, которые до сих пор считались результатом особого вдохновения, обязаны своим существованием долгому, разумно направленному труду и влиянию таких чувств, которые общи всему человечеству. Следует заметить при том, что чувства эти и способности, в различных степенях общие всем людям, разделяются на три главные категории: во-первых – инстинкты строения и мелодии, общие у нас с низшими животными и также врожденные человеку, как пчеле или соловью; во-вторых – способность иметь видения, грезить во сне и наяву в сознательном экстазе или произвольным усилием воображения, и наконец, способность разумного вывода и собирания, как законов, так и форм красоты.
Способность иметь видения, тесно связанная с глубочайшей основой духа, большинством мыслителей считается специальным проводником божественного откровения; несомненно, что большая часть произведений чисто дидактического искусства была лишь передачей посредством слов или линий действительного видения, которое явилось независимо от воли человека в данную минуту, но отразилось в духовном взоре, просветленном прошлой, праведной жизнью. Несомненно, однако, и то, что видения эти, и наиболее определенные из них, всегда – я положительно утверждаю это – всегда являются признаком какого-нибудь духовного ограничения или ненормальности; и что те люди, которые наиболее понимают их цену, преувеличивают ее, выбирают то, что кажется им годным, и называют это «вдохновенным», и отбрасывают то, что им кажется лишним, хотя оно с одинаковой очевидностью явилось прозорливцу.