[72].
В этом идеологически заряженном слове русские формалисты выделили один смысловой момент: быт – это иное по отношению к культуре, хотя и осваиваемое ею, вовлекаемое в ее состав. За гранью культуры есть какая-то другая потенциальная культура, которая обычно признается не-культурной (уже знакомая нам схема «неузнавания» культурой самой себя – см. § 9). Между бытом и культурой, бытом и литературой возникают динамические отношения, которые могут осмысляться по нескольким моделям.
Первая модель – модель колонизации: быт – пассивный материал, сырье, которое творческая форма должна сделать неравным самому себе, «остранить», эстетизировать. То есть быт – это объект художественного освоения, внехудожественная реальность, которую формалисты предпочитают называть не «жизнью», как было принято в русской критике, а другим, ценностно более низким термином. Литература захватывает, колонизирует быт – такова общая установка авангарда на переработку пассивно сопротивляющегося материала. Эту позицию определеннее всех разделял Виктор Шкловский: «Литература растет краем, вбирая в себя внеэстетический материал»[73].
Вторая модель – модель взаимообращения. Эту концепцию разрабатывал Юрий Тынянов. Для него литературный быт – тоже иное по отношению к литературе, но между ними существуют двусторонние отношения взаимообмена: быт – не просто объект воздействия, но и резерв литературы, запас ее хорошо забытых старых потенций, которые могут снова выйти на поверхность и помочь ее обновлению. Первая модель быта структурирует культуру как устойчиво противопоставленные центр и периферию, вторая – тоже как центр и периферию, но они могут меняться местами.
В статье «Литературный факт» Тынянов противопоставляет «литературный факт» и «литературный быт» (то есть собственно литературные и не-совсем-литературные явления). Они соотносятся как центр и периферия, но перетекают друг в друга, их соотношение обратимо:
И текучими оказываются не только границы литературы, ее «периферия», ее пограничные области – нет, дело идет о самом «центре»; не то что в центре литературы движется и эволюционирует одна исконная, преемственная струя, а только по бокам наплывают новые явления, – нет, эти самые новые явления занимают именно самый центр, а центр съезжает в периферию[74].
Литература может не только прирастать краем-бытом, ее явления могут и возвращаться в быт, дисквалифицироваться, что относится не только к приграничным зонам литературы, к колонизируемым ею областям, но и к ее «метрополии», центральной части. Такая идея литературной относительности созвучна позднейшей концепции литературности по Женетту, но более радикальна. У Женетта «метрополия» конститутивной литературности незыблема, даже если ее жанры совершенно изжили себя и утратили всякую продуктивность: никто больше не пишет классических трагедий, но этот мертвый жанр остается литературным, он не «уходит в быт»[75], не отбрасывается в приватную, не признанную в культуре игру. У Тынянова же колония и метрополия могут меняться местами.
Чтобы такое взаимообращение было возможно, центр и периферия литературы должны быть примерно однородными по содержанию – образовываться текстами или хотя бы дискурсами (у Тынянова – жанровыми). Они имеют словесную природу, и литературный быт по определению вербален. Эта мысль повторяется в ряде статей Тынянова: «Литературная система соотносится с ближайшим внелитературным рядом – речью, с материалом соседних речевых искусств и бытовой речи»[76]. В данном случае, в статье «Ода как ораторский жанр», говорится о конкретном родстве между «литературным фактом» классической оды и фактом «быта» – искусством красноречия. В статье «Литературный факт» Тынянов высказывает более общее положение: «Быт кишит рудиментами разных интеллектуальных деятельностей. По составу быт – это рудиментарная наука, рудиментарное искусство и техника»[77]. Сходным образом много позже и Ролан Барт писал, что «литература заключает в себе много разнообразных знаний» и «работает как бы в пустотах, существующих в теле науки»[78]: «знание» здесь занимает место тыняновского «быта», но соотношение его с литературой обратное – не быт содержит в себе рудименты искусства и литературы, а сама литература – рудименты всевозможных знаний (переворот в отношениях центра и периферии, напоминающий тыняновскую модель переворотов между центром и периферией литературы).
Наконец, третья модель отношений литературы и «быта» была предложена еще одним теоретиком русского формализма – Борисом Эйхенбаумом в статьях «Литературный быт», «Литература и писатель», «Литературная домашность» и других текстах из сборника «„Мой временник“» (1929). Для Эйхенбаума литературный быт – это профессиональные условия писательства: при его изучении ставится вопрос о том, «как быть писателем»[79] – то есть как писатель живет не только в момент работы, но и «в быту», ориентируясь на эту работу, вписывая ее в контекст социальных отношений. Такое направление исследований вело к созданию «чисто „имманентной“ социологии» литературы[80]: эта социология объясняет литературу общественными факторами, но действующими внутри литературы – не далекими причинами вроде производительных сил и производственных отношений (как в марксистской вульгате), а ближайшим контекстом профессиональной жизни литераторов. Для Тынянова литературный быт образуют маргинальные, «домашние» словесные жанры (которые могут иногда втягиваться в состав литературы), а для Эйхенбаума – формы социального существования литературы и образующиеся вокруг него отношения между людьми. Они различны в разных культурах:
Сегодня литература – это кружок дилетантов, собирающихся для чтения своих стихов или вписывающих их в альбомы «прекрасных соотечественниц», завтра – это толстый «общественно-политический» журнал с редакцией и бухгалтерией[81].
В салоне или кружке культивируется дилетантизм без оплаты, мастерство автора измеряется суждениями друзей; в журналистике требуется профессионализм, за нее платят по регламентированным правилам, и литератор ищет одобрения не столько в узком кругу редакции (нередко конфликтуя с нею), сколько у неограниченного числа незнакомых ему читателей-подписчиков. Две формы литературного быта соотносятся с общеэстетической оппозицией центростремительного / центробежного осуществления художественных произведений, обращенных к концентрированному / рассеянному потребителю: литературный кружок стоит в одном ряду с театральным спектаклем, вернисажем, презентацией книги, чтением стихов на стадионе, а журнал – с распространением книжного тиража, выпуском кинофильма в прокат, телепередачей, публикацией в Интернете. Литературный быт является одним из факторов смены литературных форм: например, в литературном салоне циркулируют короткие, по большей части стихотворные тексты, а в журнале печатаются романы, часто с продолжением – и вот в эпоху перехода русской литературы от кружковой формы быта к журнальной Пушкин в своем творчестве эволюционирует от стихов к прозе. При этом процесс изменения литературного быта обратим, может пойти вспять; литература то становится публичным делом, отрываясь от приватного бытования, то возвращается к нему – «уходит в быт». Отношения литературы с бытом у Эйхенбаума столь же двусторонни, как у Тынянова, но здесь формы творчества связываются с формами социального взаимодействия людей. Если Тынянов полагал, что «быт соотнесен с литературой прежде всего своей речевой стороной»[82], то есть маргинальными жанрами словесности, то для Эйхенаума – социальной стороной, включая отношения власти, обмена, ответственности.
Итак, исследование «литературного быта» ведет к расширению материала, изучаемого наукой о литературе: от культуры, которая властно осваивает внешний «быт», через динамическое взаимодействие «литературных» и «бытовых» жанров словесности – к изменчивым отношениям между текстом и его социальным, не-словесным контекстом. Этот контекст возникает при обмене не столько словами, сколько другими знаками и ценностями – гостеприимством и престижными знакомствами в кружке или салоне, деньгами и массовой популярностью в журнально-издательской экономике. Обобщающей категорией для такого рода фактов будет не филологическое понятие текста, а социологическое понятие института. Для некоторых ситуаций в культуре типичен институт салона или кружка, для других – институт журнала или разборчивого, ведущего собственную политику издательства; в Советском Союзе монопольным институтом литературы стал писательский союз, вырабатывавший свои специфические формы профессионализма, ответственности и т. д.; в демократических обществах действуют институты литературных академий, премий и грантов. Все эти виды литературного быта подлежат изучению историка литературы, но не имеют текстуального характера, хотя часто и оформляются с помощью текстов (премия – в ее регламенте, протоколах жюри, журналистских репортажах с церемонии вручения; союз писателей – в уставе, установочных статьях, доносах, речах на собраниях или на капустниках в домах творчества).
В современной теории и историко-литературной практике отношения литературы и «быта» активно дебатируются, хотя не всегда в этих терминах. Заново сформулировать проблему попытался Олег Проскурин: историк литературы изучает не тексты как таковые, а социальные происшествия, которые выражаются, но не исчерпываются текстами литературы; в них происходит борьба за власть, за чье-либо признание или дискредитацию, но в них проявляются и крупные исторические перемены. При этом литературный быт не только участвует в формировании литературы извне, но проводит и обратное влияние, служа «каналом, через который сама литература воздействует на соседние (а опосредованно и на более удаленные) „ряды“ или „социальные практики“: культуру, политику, формы социальной жизни»