и читателя, герой имеется не во всех родах художественной литературы. Его нет в лирике (бывает только имплицитный «лирический герой», который не совершает поступков), почти никогда нет в эссеистике. Поэтому проблема героя – более частная, чем проблемы автора и читателя, к ней имеет смысл обратиться позднее, а сейчас на очереди стоит вопрос о тексте. Он уже затрагивался в § 9, в связи с разграничением текста и дискурса как двух аспектов словесной деятельности, в соответствии с которыми разделяется и вся продукция художественной словесности. Теперь предстоит вернуться к понятию текста как единичного объекта, изучаемого наукой о литературе, и границ, которыми он определяется.
Согласно самому широкому лингвистическому определению, текстом является любое связное (то есть не возникшее случайно) словесное выражение. Но теория литературы и семиотика культуры не могут удовольствоваться такой дефиницией. Они исходят из функционального представления о слове: слово не вещь, оно не существует отдельно от человека и его действий. Поэтому наука должна задаваться вопросом о том, какие действия со словом и над словом она изучает. Если же она пренебрегает этим вопросом – значит, она фактически изучает действие своей собственной интерпретации слова, то есть работает в автореференциальном режиме. Такая наука рискует оказаться безответственной игрой или идеологической манипуляцией: опасность, все время грозящая филологии.
Текст – не самодовлеющий объект, а средство для каких-то функций и действий. Так, в металингвистике Бахтина и членов его кружка функцией текста считается высказывание, а действием – диалогический обмен. Валентин Волошинов еще в 1920-е годы называл высказывание приоритетным объектом при исследовании словесной культуры:
Действительной реальностью языка-речи является не абстрактная система языковых форм и не изолированное монологическое высказывание и не психофизиологический акт его осуществления, а социальное событие речевого взаимодействия, осуществляемое высказыванием и высказываниями[169].
Спустя два десятилетия Михаил Бахтин, друг и возможный соавтор Волошинова, продолжил ту же мысль, подчеркивая, что «каждое отдельное высказывание – звено в цепи речевого общения. У него четкие границы, определяемые сменой речевых субъектов (говорящих)…»[170]. У высказывания, в отличие от текста, имеется прагматика, есть говорящий субъект и адресат – другой субъект, партнер по диалогу. Между высказываниями устанавливаются отношения вопроса / ответа, утверждения / возражения, приказания / исполнения – отношения, которых не может быть между текстами. Высказывание – это «событие жизни текста», которое «всегда разыгрывается на рубеже двух сознаний, двух субъектов»[171]; в силу этого вопрос о нем «в какой-то мере выходит за пределы лингвистики и филологии»[172].
Перефразируя Хосе Ортегу-и-Гассета, писавшего, что «я – это я и мои обстоятельства»[173], можно сказать, что высказывание – это текст плюс обстоятельства его производства, восприятия, передачи, хранения.
«Высказывание как единица речевого общения», по Бахтину, отличается «от единиц языка (слова и предложения)»[174]. Фактически оно отличается и от текста как инварианта многих возможных высказываний. Бахтин и Волошинов определяли высказывание, имея в виду «речевое взаимодействие», то есть непосредственный речевой диалог, и поэтому считали основными параметрами высказывания его конкретную социальную ситуацию, волю говорящего и его отношения с собеседником. Создание литературного произведения тоже можно считать высказыванием, но текст этого произведения обычно не предъявляется автором непосредственно читателю (кроме ситуаций публичного чтения вслух – например, чтения поэтом своих стихов) и предназначен для бесконечного, вообще говоря, воспроизведения в меняющихся ситуациях, разными публикаторами и читателями. Поэтому социальный контекст такого высказывания приходится описывать исходя из других обстоятельств, чаще всего не имеющих уникально-точечного характера.
Бахтинская теория текста фактически предполагает ситуацию прямой слышимости партнеров: они могут обмениваться устными или письменными репликами в режиме регулярного контакта (беседы, переписки). Напротив того, филология обычно изучает другие функции текста, дистантные и односторонние операции с ним: архивирование, публикацию, канонизацию, комментирование, интерпретацию памятника словесности. При всех этих действиях автор и читатель / филолог не слышат друг друга, а отношения между ними лишены взаимности: читатель может задавать вопросы тексту, но автор реально не может на них ответить, его ответы можно лишь воображать. Это не значит, что при таком отношении слово неизбежно превращается в «безгласную вещь»[175], – его можно мыслить и как динамический процесс, совершающийся вне сознания современного читателя, то есть уже совершившийся до него, при написании текста и его прочтении первыми, историческими читателями. Но это действительно изымает современного читателя / интерпретатора из живого контакта с автором изучаемого текста; читаемый нами старинный текст отрывается от своего автора, подобно тому как последствия человеческих поступков неподконтрольны тем, кто их совершает. Поль Рикёр резко выразил эту мысль в статье «Что такое текст?» (1970):
Иногда я люблю говорить, что читать книгу – значит рассматривать ее автора как уже мертвого, а книгу – как посмертную. Действительно, именно после смерти автора наше отношение к книге становится целостным и как бы неприкосновенным: автор больше не может ответить, нам остается только читать его произведение[176].
Соотношение двух ситуаций и функций слова можно определить через оппозицию жизни и культуры. Жизнь, о которой толкует Бахтин («событие жизни текста»), представляет собой непрерывный обменный процесс, а культура – накопительная деятельность, которая вырабатывает разрывы и дистанции. Жизнь слова – цепь подвижных, сменяющих друг друга в диалоге высказываний, а культура включает в себя перманентность текстов-памятников. Немецкий филолог Ян Ассман, изучая механизмы культурной памяти, особо выделяет среди них учреждение канона: культура подводит черту под списком священных или классических текстов (которые именно этим актом и делаются собственно текстами), запрещает их варьировать и исправлять и резко отделяет их от дальнейших высказываний на те же темы, которые отныне будут лишь комментариями к канону[177]. Рассматривая статичные словесные продукты, можно считать, что в каждом высказывании содержится некий текст (а также прагматические рамки, в которых он был произнесен / написан); если же исходить из динамического процесса действий, осуществляемых со словом, то в этом процессе жизнь производит высказывания, а культура извлекает из них тексты, создает тексты путем отбора и институционализации, назначает их. Мы уже видели, что квалификация текста как литературного определяется переменчивыми культурными конвенциями; но и сам статус словесного выражения как текста не является его естественным, изначально данным состоянием, а тоже формируется культурой. Текст – понятие ценностное, а не дескриптивное.
Об этом прагматическом механизме культуры писал в ряде своих работ Юрий Лотман. Он исходит из сформулированного им общего принципа, который уже упоминался выше, в § 9: культуре свойственно моделировать свое иное – соответствующую ей не-культуру. В своем собственном представлении она никогда не равна самой себе, всегда выделяет в себе «настоящую» и «ненастоящую» культуру. То, что считают культурой данного общества сами его члены, не совпадает с тем, что считают ею внешние наблюдатели.
В частности, с точки зрения культуры не всякое сообщение есть текст, многие сообщения расцениваются как бросовые и исключаются из корпуса «культуры». Мотивы такой квалификации и дисквалификации исторически изменчивы, это решение не вытекает из универсальных критериев, не для всех равно приемлемо. Культура предписывает некоторым текстам быть таковыми; качество «быть текстом» является привилегией, правом на сохранение, тиражирование, преподавание. Текст связан с понятием письменности, которая в древних культурах служила для фиксации не любых, а прежде всего важных, ценных сообщений. Именно потому, что тексты как категория ценностно отделены от не-текстов, для каждого индивидуального текста тоже важна его отдельность, изолированность в массиве культуры.
Подробнее. В монографии «Структура художественного текста» (1970) Лотман так определяет основные признаки текста (не обязательно литературного)[178]:
1) выраженность: текст зафиксирован во внешних знаках. Это может показаться самоочевидным, но на самом деле важно, ибо текст не абстрактная структура (она в нем содержится, но не исчерпывает его), а ее конкретизация, включающая не только системные, но и внесистемные элементы. В соссюровских терминах, текст есть факт речи, а не языка; он единичен как уникальная реализация общих структур, соединенных именно с такими, а не иными несистемными элементами, которые заполняют пробелы в абстрактной структуре языка;
2) отграниченность: текст отделен от других текстов; он всегда является представителем некоторого жанра (в терминах В. Изера, кроме внутренних частных смыслов у него есть некоторая завершающая, иллокутивная функция: «быть романом», «быть молитвой»); тем самым он отделяется от массы сообщений, принадлежащих к другим жанрам. В тексте обычно имеются элементы, подчеркивающие его отдельность, а поскольку вербальный текст имеет линейную структуру, то среди этих элементов особо значимы