начало и конец – первые и последние слова текста, тогда как в обычной речи такие «ударные» эффекты либо вовсе отсутствуют, либо рассеяны в произвольных местах. В тексте еще и много внутренних границ – между частями, главами, строфами, стихотворными строчками, – которые его ритмизуют, делят на эквивалентные сегменты; эти границы ощутимы для читателя, а потому автор текста может их обыгрывать, напоказ нарушать, то есть текст в какой-то момент может не считаться с собственными границами. В стихах для этого служит перенос (enjambement), в повествовании – прерывание главы на полуслове, в самый интересный момент, или вообще оборванность концовки, как в «Сентиментальном путешествии» Стерна или «Евгении Онегине» Пушкина; отсюда соблазн дописывания такого текста другими авторами;
3) структурность: текст не случайная последовательность знаков (как документальная запись речи толпы или бытовых диалогов); обладая внешними и внутренними границами, он требует понимать себя как речевую актуализацию языковой структуры.
В других работах Лотмана свойства и функции текста определяются несколько иначе: 1) текст выражен вовне – внутренняя речь не может сама по себе образовывать текстов; 2) текст сохраняется – в форме письменной или устной (повторяющиеся в речи пословицы, условные формулы, молитвы и т. д.); 3) текст интерпретируется – он недостаточно понятен сам по себе: «Чтобы восприниматься как текст, сообщение должно быть не- или малопонятным и подлежащим дальнейшему переводу или истолкованию»[179]; 4) текст обладает множественной, как минимум двойной кодировкой:
…для того чтобы данное сообщение могло быть определено как «текст», оно должно быть как минимум дважды закодировано. Так, например, сообщение, определяемое как «закон», отличается от описания некоего криминального случая тем, что одновременно принадлежит и естественному, и юридическому языку…[180].
Таким образом, текст обладает особой системой смысла, отделяющей его от обычных языковых сообщений на данном языке; эта вторичная знаковая система накладывается на систему первичную, общеязыковую. Поскольку же тексты рассматриваются как особо ценное достояние культуры, то эта специфическая знаковая система оказывается более важной; общеязыковая семантика может подавляться и разрушаться в пользу собственно «текстуальной» семантики. Этот процесс связан с сакрализацией: некоторому факту культуры приписывается особенная, исключительная значимость – таковы, например, записи на устаревшем или исчезнувшем, непонятном сегодняшним людям языке, развалины здания, неизвестно для чего служившего, или даже речь какой-то особой социально-профессиональной группы, например речь врачей, воспринимаемая пациентом как тайный священный язык. Чтобы функционировать в качестве текста, сообщение должно звучать торжественно-архаично и подлежать истолкованию – как пророчества, законы и т. д.
Неполное совпадение этих определений текста объясняется, видимо, тем, что перечисленные Лотманом признаки текста являются необходимыми, но не достаточными, то есть обладающее ими словесное выражение культура может и не признать настоящим текстом: она как бы ратифицирует текстуальность текстов – например, многих устных высказываний (произведений фольклора, крылатых слов). Словесное искусство в принципе предназначено производить одни лишь тексты и поэтому окружено особой, священно-таинственной ценностной аурой, по-разному осмысляемой в обществе; однако это не значит, что тексты существуют только в искусстве.
§ 17. Парадигматические пределы текста
Из трех признаков текста, указанных Лотманом в «Структуре художественного текста», важнейшим (возможно, логически вбирающим в себя остальные) является отграниченность: текст не сливается ни с другими текстами, ни тем более с массой не-текстуальных сообщений. Пределы текста располагаются по двум осям – парадигматической и синтагматической: в первом случае они отграничивают его от виртуально сходных с ним словесных объектов, а во втором – от тех словесных объектов, которые с ним актуально соседствуют.
На парадигматической оси текст соотносится с рядом словесных комплексов, которые внешне сходны с текстом, но отличаются от него своим устройством и / или своей функцией в культуре.
Текст соотносится с фрагментом. Фрагменты могут возникать случайно (как остатки текстов, утерянных в целом), но могут и искусственно создаваться авторами, составляющими из них текст. Такое фрагментарное письмо дробит линейную структуру означающего: в тексте следуют друг за другом отрывки, не связанные друг с другом синтагматически (скажем, сюжетно), но эквивалентные парадигматически, схожие между собой именно своим общим качеством отрывочности; их варьирование проецирует принцип эквивалентности на ось комбинации, то есть осуществляет поэтическую функцию по Якобсону. В силу этого процесса фрагментарное письмо, даже лишенное признаков конститутивной литературности (например, эссеистическое), легко может приобретать литературность кондициональную, занимая промежуточное положение между изящной словесностью и, например, философией; таковы фрагментарно-афористические книги Ницше или Бланшо. Отдельно взятые фрагменты, публикуемые вместо целостного текста, активизируют его динамику. Соединяя в себе незавершенность мысли (отказ от строгих умозаключений) и незавершенность дискурса (отказ от последовательного повествования или лирической речи), они имитируют спонтанное движение творческого процесса: так это интерпретировали, в частности, немецкие романтики[181]. В ходе литературной эволюции фрагмент может служить для деавтоматизации жанра: писатель в порядке синекдохи предъявляет публике не целостную жанровую структуру, а только ее часть, которой, однако, довольно для опознания целого; ср. шутливую идею обмениваться в компании не старыми, всем известными анекдотами, а одними лишь их номерами по списку. В этом смысле Тынянов писал о стихотворном жанре «фрагмента» в поэзии XIX века – фрагмент воспринимался как осколок жанра и классической жанровой системы[182]. Наконец, раздробление текста на фрагменты, включая демонстративные пропуски некоторых из них (например, некоторых строф в «Евгении Онегине»), активизирует его внутренние границы, производит внутри него сдвиги наподобие стихотворного «переноса»; мы только что встречали эту мысль у Лотмана. Фрагментация, таким образом, может проблематизировать границы между закрытым текстом и открытым дискурсом, между разными типами дискурса, между текстом и контекстом.
Текст соотносится со своими вариантами, некоторые из которых могут представлять собой его фрагменты, неполные версии. Хотя, как указывалось выше, текст обязательно выражен вовне, он отличается от любого своего конкретно-материального выражения (книги и т. п.): он может переиздаваться, оцифровываться в Интернете, читаться вслух и разыгрываться на сцене разными исполнителями, не теряя своей идентичности. Определить конкретный текст, отделить его от другого, не совсем такого же текста – проблема, которая по-разному решается в разных отраслях науки о словесности. Мы легко различаем на книжной полке обложки разных изданий, но всегда ли под ними скрываются разные тексты? что, если, например, публикуемый текст несколько изменен по сравнению с текстом другого издания (самим автором или переписчиком, редактором, издателем, цензором)? если он переведен на другой язык, адаптирован для другой публики, скажем для детей? Фольклористы, медиевисты, вообще исследователи традиционных культур, где тексты подвижны и не имеют стандартной печатной формы, могут рассматривать все эти варианты как равноправные, выделяя из них более или менее абстрактный инвариант, но не пытаясь гипотетически реконструировать на их основе стандартный конкретный «текст» данного памятника. Специалисты по «текстологии» (эдиционному искусству) современной литературы обычно поступают иначе: выделяют среди имеющихся версий текста каноническую редакцию, отличая от нее варианты (публикуемые в дополнениях к академическому изданию) и другие версии (публикуемые иногда в отдельном издании); если они все же считают необходимым кое в чем поправлять каноническую редакцию, то лишь с целью освободить ее от тех изменений, которые считают случайными (например, цензурных), а не вытекающими из закономерной вариативности памятника. Вопросы об идентичности и вариантах текста на свой лад решают и юристы: в какой мере перевод является оригинальной авторской работой и насколько далеко может переводчик зайти в изменении оригинала? начиная с какого размера цитация, не требующая разрешения цитируемого автора, переходит в перепечатку, которая, не будучи должным образом согласована, является плагиатом? до какой степени правомерна редактура текста при его (пере)издании – всегда ли законно, например, исправлять опечатки или стандартизировать нормы орфографии, которые меняются в зависимости от времени и места? какие из этих операций требуют согласия правообладателей? и наоборот, допустимо ли противиться воле автора, желающего усовершенствовать (а по нашему мнению, испортить) свое произведение, запрещающего его переиздавать или даже вообще публиковать?
Так, с позиции автора текст может выступать как незаконченный, находящийся в динамическом состоянии, в то время как внешняя точка зрения (читателя, издателя, редактора) будет стремиться приписывать тексту законченность. На этой основе возникают многочисленные случаи конфликтов между автором и издателем[183].
Культура, как уже сказано выше, стремится подвести черту под каноном – не только ограничивая круг канонических текстов, но и пресекая попытки (даже авторские!) изменять такие тексты и устанавливая иерархию между собственно «текстом» и «вариантами». Вариативность текста, более или менее обузд