ичинные объяснения событий он косвенно разделяет; а массированное применение причудливых неологизмов в прозе Рабле или Селина сигнализирует об особом состоянии культуры в эпохи преобразования французского языка, которое стимулирует словотворчество в литературе. Таким образом, индивидуальный стиль содержателен, как и стиль групповой: он может выражать эстетические отношения автора к его героям, а иногда и общие исторические перемены в культуре: «стилистическое отклонение индивида от общей нормы должно знаменовать исторический шаг в развитии письма, через него должна открываться перемена в душе эпохи»[281]. Прослеживая распределение мелких, нередко служебных элементов языка (тех же каузальных союзов), Шпитцер развивает в отношении прозы тот же метод, что разрабатывался другим европейским эмигрантом в Америке – Романом Якобсоном под названием «грамматики поэзии» (см. § 23); и, как и Якобсон, он не предполагает, что эти незаметные закономерности стиля опознаются писателем. Соответственно и содержащиеся в них симптомы глубинной психологии нередко не сознаются даже самим автором, так что изучение стиля, предлагаемое Шпитцером, идет по пути «творческого сближения феноменологии и психоанализа»[282]. Определяемый через коннотацию, литературный стиль индивидуализируется, теряет непосредственную опознаваемость, из знака превращается в симптом.
Чтобы все же сохранить идею коллективного стиля, теория вынуждена вновь пересматривать его определение и искать для него иное логическое основание, нежели коннотацию. Так поступает Жерар Женетт в книге «Вымысел и слог» (1991). Вместо коннотации он использует для определения стиля более общее понятие экземплификации, взятое из философской книги Нельсона Гудмена «Способы создания миров» (1978).
Подробнее. Слово или выражение, с одной стороны, отсылает к какому-то смыслу, к тому, чем оно само не является, – это его сигнификативная функция, значение; а с другой стороны, оно само входит в класс аналогичных слов или выражений, служит его примером – это его экземплификативная функция. Русские слова «глаза», «очи» и «буркала» обозначают один и тот же орган зрения, их звучание и написание никак не мотивированы его природой и связаны с ним дистантно, что и делает возможными разные обозначения одного и того же предмета; с другой стороны, каждое из этих трех слов представляет собой пример определенного класса слов – стилистически нейтральных, поэтических, просторечных, – и их отношение к этому классу носит близкий, недистантный характер, хотя принадлежность слова к тому или иному классу остается немотивированной.
По Женетту, «стиль – это экземплификативная функция дискурса в оппозиции его денотативной функции»[283]; его образуют все те приемы, эффекты, акты речи, в которых используется принадлежность слов к разным классам. Таким образом, экземплификация – более широкое понятие, чем коннотация, им охватываются не только факты вторичного значения, но и приемы буквально ничего не значащие. Например, иноязычное слово в тексте денотирует свой предмет, экземплифицирует иностранный язык и одновременно коннотирует его, заставляет читать в слове метаязыковое значение «иностранности»; употребление (или последовательный отказ от употребления) иноязычных слов – один из способов стилистической организации речи. А вот короткое слово, скажем односложное, денотирует свой предмет, экземплифицирует класс коротких слов, но не коннотирует его – краткость слов сама по себе ничего не значит, не является семиотическим фактом, это просто их физическое свойство; тем не менее скопление в тексте, например в стихе, кратких слов тоже производит особый стилистический эффект отрывистого ритма. Стиль имеет место всегда, когда мы обращаем внимание не только на удаленный смысл, но и на непосредственную данность речи, не только на то, что она значит, но и на то, чем она является; то есть стиль можно определять не через дополнительное значение (хотя во многих стилистических эффектах есть и оно), а, пользуясь термином русских формалистов, через остранение слов и выражений, делающее ощутимым их собственное бытие.
Концепция Женетта кое в чем уязвима: в критике уже указывалось, что его определение стиля как «экземплифицирующего аспекта языка»[284] слишком широко. Хотя все факты стиля подводятся под понятие экземплификации, обратное неверно – не всякий факт экземплификации является стилистическим: так, литературные тексты могут экземплифицировать свой жанр, свою идеологию[285]. Определение Женетта охватывает не только собственно стиль, но и такие факты, которые мы обычно не относим к этой категории. Кроме того, коннотативные системы (вторичные коды) и незнаковые экземплификативные классы нелегко различать на практике: достаточно тому или иному повторяющемуся факту экземплификации стать опознаваемым приемом, как он начинает коннотировать определенный стиль, который делается значимым элементом стилистической парадигмы; граница между значащим и незначащим легко смещается, подобно границе кондициональной литературности, не случайно упоминаемой тут же самим Женеттом[286]. Важно, однако, помнить, что понятие стиля образуется именно на этой границе смысла: его невозможно сконструировать, оставаясь внутри чисто знаковых процессов и категорий. В силу этого идея стиля плохо помещается в дисциплинарном поле лингвистики – отсюда ее кризис в пору торжества структурной лингвистики (1960-е годы), едва не завершившийся полным отказом от этого «ненаучного» понятия[287].
§ 26. Риторическая концепция стиля
Классическая риторика, расчленяя свой предмет, выделяла несколько его частей, из которых для теории литературы наиболее важны три: inventio, compositio, elocutio[288]. «Инвенция» могла пониматься либо как изобретение аргументов для убеждающей речи, либо как нахождение словесных ресурсов для речи хвалебной. «Диспозиция» – это примерно то же самое, что «композиция» текста, по современной терминологии; на ней, в частности, основана стилистическая концепция Бюффона (мысли сами по себе ничьи, а вот их «диспозиция» – персональная). «Элокуция» предполагает, что риторическое высказывание есть образец украшенной, искусственно обработанной речи, причем эта обработка касается только ее выражения: содержательная сторона текста относится к inventio и dispositio. Стиль, по риторическому учению, образуется именно на уровне «элокуции»; когда Бюффон переносил его на уровень «диспозиции», в его жесте читался кризис и скорый упадок классической риторики, который в дальнейшем пытались преодолеть неориторические теории XX века.
Если лингвосемиотическая концепция стиля опирается на понятие коннотации, то языковой предпосылкой риторической концепции стиля служит синонимия. Она вообще составляет необходимое условие словесного художественного творчества; Юрий Лотман обосновывал это формулой энтропии языка, выведенной математиком Андреем Колмогоровым:
…энтропия языка (H) складывается из определенной смысловой емкости (h1) – способности языка в тексте определенной длины передать некоторую смысловую информацию, и гибкости языка (h2) – возможности одно и то же содержание передать некоторыми равноценными способами. При этом именно h2 является источником поэтической информации. Языки с h2=0, например искусственные языки науки, исключающие возможность синонимии, материалом для поэзии быть не могут[289].
Для поэтического творчества язык должен быть гибким, то есть избыточным, неэкономным в своих знаковых ресурсах, что сильнее всего проявляется именно в синонимии. Вместе с тем, с точки зрения лингвистики, полная синонимия невозможна: элементы языка, различные по выражению, всегда хоть как-то да различаются и по смыслу, хотя бы своими вторичными коннотативными сообщениями; в знаменитом примере Готлоба Фреге, даже если немецкие слова Morgenstern и Abendstern в плане референции обозначают одно и то же небесное светило – планету Венеру, – в плане семантики их смысл различен: в одном случае это «утренняя звезда», в другом «вечерняя звезда». Напротив того, украшение речи по определению не должно менять ее смысл; соответственно в риторике стиль трактуется как «экспрессивное, аффективное или эстетическое подчеркивание (emphasis), которое прибавляется к информации, передаваемой языковой структурой, без изменения смысла»[290]. Автор этого определения, американский теоретик французского происхождения Майкл Риффатер тут же спешит уточнить его: речь идет о том, что в той или иной точке на синтагматической оси речи слово получает более или менее «сильный» показатель интенсивности, который откладывается на оси парадигматической[291]; а Антуан Компаньон, пересматривая рассуждения Риффатера и других авторов, предлагает более мягкий критерий гибкости языка, заимствованный у Нельсона Гудмена:
…для спасения стиля не обязательно верить в точную и абсолютную синонимию – достаточно признать, что можно очень по-разному говорить весьма сходные вещи и, наоборот, весьма сходным образом говорить вещи очень разные[292].
Согласно такой осторожной концепции, оппозиция между стилистически окрашенными и стилистически нейтральными элементами речи является не абсолютной, а градуальной: совсем нейтрального и бес-стильного языка, по-видимому, не бывает, есть лишь более или менее сильные, более или менее заметные отклонения от этого гипотетического нулевого уровня. В отличие от соссюровской лингвистики, риторика занимается речью, а не языком; вместо дискретного членения языка на отличные друг от друга стили в речи образуется плавный переход стилистических эффектов разной интенсивности. Факты коннотации, изучаемые в лингвосемиотических теориях стиля, должны быть