[464]; то есть на место вертикального отношения между формой и инородным ей содержанием выдвигаются горизонтальные отношения между однородными объектами – сменяющими друг друга формами. Эволюция носит системный характер – в ней участвуют не отдельные тексты или авторы, а целостные художественные системы. «История системы есть в свою очередь система»[465]. В этом смысле Тынянов различал «генезис литературных явлений» и «эволюцию литературного ряда»[466]: настоящая эволюция бывает только у системы, индивидуальные влияния и заимствования не имеют эволюционного характера, их можно определить скорее как беспорядочную миграцию. Например, эволюция реорганизует целостную систему жанров: не просто один из них начинает выглядеть по-другому, но меняются их отношения между собой, сами принципы их разделения. Поэтому эволюция литературы включает в себя изменение не только литературной практики, но и литературного сознания, не только новое творчество, но и новую критическую рефлексию. Последняя отражается в устройстве художественных текстов, которые становятся автометатекстами: они сами себя описывают и указывают, что их следует читать по-новому, не так, как тексты старой системы.
Диахронический механизм наследования при системно-динамической модели литературной эволюции называется канонизацией младшей линии, и его нарративную схему описал Виктор Шкловский с помощью генеалогических и сельскохозяйственных метафор:
…Наследование при смене литературных школ идет не от отца к сыну, а от дяди к племяннику. ‹…› В каждую литературную эпоху существует не одна, а несколько литературных школ. Они существуют в литературе одновременно, причем одна из них представляет ее канонизированный гребень. Другие существуют неканонизированно, глухо ‹…›. Но в это время в нижнем слое создаются новые формы взамен форм старого искусства, ощутимых уже не больше, чем грамматические формы в речи, ставшие из элементов художественной установки явлением служебным, неощутимым. Младшая линия врывается на место старшей ‹…›. Каждая новая литературная школа – это революция, нечто вроде появления нового класса ‹…›. Побежденная «линия» не уничтожается, не перестает существовать. Она только сбивается с гребня, уходит вниз гулять под паром и снова может воскреснуть, являясь вечным претендентом на престол[467].
Подробнее. Идея канонизации младшей линии в литературе является вариантом более общей объяснительной схемы, утвердившейся с романтической эпохи и распространенной в современной культуре. Согласно этой схеме иерархического переворота, при развитии различных систем две разноуровневые инстанции – господствующая и угнетенная – меняются местами. Согласно гегелевской диалектике Господина и Раба[468], в ходе своего труда Раб развивается и постепенно пересиливает Господина. Теория классовой борьбы по Марксу подставляет вместо абстрактных Господина и Раба конкретные социальные классы, и смена общественной формации выражается в том, что ранее угнетенный класс вырывается на главенствующее место. Психоанализ Фрейда переносит ту же схему внутрь человеческой души: в ней выделяются сознание и бессознательное, первое подвергает второе контролю и цензуре, но в некоторых критических ситуациях (душевных расстройствах, сновидениях, оплошных жестах, художественном творчестве) подавленное бессознательное выходит на первый план. Так же взаимодействуют и две культуры, содержавшиеся в средневековой культуре, по Бахтину: «официальная» культура подавляет «народную», но иногда, например во время карнавала, последняя прорывается наверх, добиваясь временного господства[469].
Системно-динамическая модель объясняет изменение литературы, но не ее развитие; из нее нельзя вывести идею прогресса. В пределе ее механизм представляет собой «perpetuum mobile, состоящее из двух направлений»[470]: можно вообразить литературу, где бесконечно соперничают две «линии», периодически сменяющие одна другую в доминантной позиции, на «канонизированном гребне» словесности, и не приносящие никаких необратимых перемен и новых приобретений. По такой циклической схеме движется не столько эволюция, сколько мода, включая моду художественную. При этом из движения культуры фактически исключается переживаемое время: все происходит в беспамятном настоящем, забывшем прошлое (кроме самой последней, непосредственно предшествующей формы, которую нужно деканонизировать) и мало озабоченном будущим; время топчется на месте, несмотря на шумные перемены.
Две модели литературной эволюции соответствуют разным эпохам исторического развития литературы. Филиационная модель более подходит для традиционной и «риторической» словесности, которая, подобно фольклору, воспроизводит одни и те же признанные формы и общие места (пусть и с отдельными конфликтами между писателями-соперниками), а системно-динамическая модель выработана на материале современной литературы, где идет стремительная смена направлений и школ, стремящихся максимально различиться, расподобиться между собой.
§ 38. История чтения
Как уже говорилось в § 9–10, литература не сводится к производству текстов. Она включает в себя также их потребление (чтение), и этот процесс тоже обладает историческим измерением.
Индивидуальный читатель обычно не переживает в собственном опыте историю чтения: можно говорить об «истории» восприятия им отдельных произведений, но не закономерной смены его форм. Зато исторический характер носят формы читательского поведения, не являющиеся собственно чтением: акты чествования или, наоборот, посрамления писателей (они, правда, более характерны не для литературы, а для зрелищных искусств – например, в театре автора пьесы могут встретить овацией, а могут и освистать), деятельность читательских клубов, фан-сообществ и т. д. На формы и навыки восприятия художественной словесности влияет историческая эволюция ее материальных носителей: слушание устных текстов отличается от собственно чтения текстов письменных, рукописный свиток или кодекс читаются иначе, чем печатная книга, журнал или газета с романом-фельетоном; сегодня мы присутствуем при массовой замене бумажных изданий электронными. Существенны и другие исторические перемены в техническом обращении с текстами: например, переход от чтения вслух к «глазному» чтению (по сообщению блаженного Августина, первым человеком, начавшим читать книги «про себя», не проговаривая вслух, был в IV веке его наставник Амвросий Медиоланский) или возникновение и эволюция публичных библиотек, позволяющих не приобретать книги, а брать их на время. Все это ценный материал для внешней, не-текстуальной истории чтения[471].
Но историю чтения можно изучать и во внутреннем аспекте, как умственную работу читателей над текстами. Такую программу исследований выдвинул один из лидеров Констанцской школы Ханс Роберт Яусс в программной статье «История литературы как вызов литературной науке» (1967). Под «историей литературы» подразумевается здесь не эмпирическая «литературная история», а целостный исторический нарратив, который пытались строить ученые XIX века (см. § 3). Создаваемая Яуссом рецептивная эстетика позволяет вернуться к такой задаче, очистив ее от идеологических догматов вроде «национального духа» и сберегая ее от редукции, которой подвергают литературу марксизм и формализм. Эти две теории, пишет Яусс, фактически подставляют на место реального читателя ученого – либо социолога, историка общества, либо филолога, знатока литературных приемов; но литература пишется не для филологов и не для социологов, и восстановить ее подлинную историю можно только через непосредственное читательское восприятие.
Основным операциональным понятием для решения этой проблемы служит горизонт ожидания[472]. Этим термином обозначается усвоенное читателем культурное наследие, на фоне которого воспринимается каждое новое произведение, изменяя его своим появлением. Горизонт ожидания – динамическая категория, он оспаривается и тем самым обновляется. История литературы, по мысли Яусса, представляет собой не хронологический ряд произведений, а смену читательских горизонтов ожидания; и художественное достоинство произведения определяется именно его способностью изменять ожидания читателей.
…Расстояние между заданным горизонтом ожидания и появлением нового произведения можно определить как эстетическую дистанцию. Исторически она объективируется в спектре реакций публики и суждений критики: внезапного успеха, непризнания, шока или признания лишь единицами, медленного или запоздалого понимания[473].
По замечанию А. Компаньона, такая схема характеризует главным образом современную, модернистскую парадигму литературного развития, определяемую негативностью и разрывом с прошлым[474]; то есть метод Яусса обладает ограниченной применимостью: он хуже работал бы в отношении классицистической литературы и совсем плохо – в отношении фольклора. Однако он позволяет по-новому читать современные литературные тексты, выслеживая в них те моменты, которые должны были согласовываться или же расходиться (изменяя его) с горизонтом ожидания их первых читателей. История литературных текстов вписывается в историю литературной (и не только литературной) культуры, которая как раз и образуется этими ожиданиями.
Подробнее.