миграций и мутаций, а не каузально связанных событий, история литературы отказывается от одномерной темпоральной формы (будь то однолинейная филиация или соперничество нескольких «линий» в теории эволюции) и развертывается в мировую пространственную картину. В движении литературы различаются два процесса, отчасти соответствующие традиционной и современной культурным эпохам: с одной стороны, собственно эволюция, характеризующаяся дивергенцией, разветвлением и усложнением традиций, а с другой стороны, миросистема (термин, взятый Ф. Моретти у Иммануила Валлерстайна), характеризующаяся гомогенизацией разных национальных литератур под воздействием ведущих культурных метрополий; метафорой первого процесса служит растущее и ветвящееся дерево, метафорой второго – волна, прокатывающаяся по всему миру, от центра к периферии.
Таким образом, новые методы исторического исследования сулят в перспективе географическую универсализацию литературных штудий и, быть может, создание объективно обоснованной и не ограниченной каким-либо каноном истории всемирной литературы.
Заключение
Теория литературы в современном понимании термина развивается уже около ста лет. В ней успели смениться несколько значимых школ, в разное время занимавших лидирующее место: русский формализм 1920-х годов, американская «новая критика» 1930–1950-х, французский и советский структурализм 1960-х, а затем немецкая рецептивная эстетика, международный постструктурализм и т. д., вплоть до новейших «цифровых гуманитарных наук». Это развитие не обходится без конфликтов: полемика между школами, порождающая альтернативные, не согласующиеся друг с другом подходы ко многим проблемам, сопровождается и общим недоверием к теоретизированию со стороны многих филологов, историков литературы. О «сопротивлении», которое встречает теория, отрывающаяся от эмпирической практики, толкуют уже давно[491], а в последнее время звучат суждения и о «конце» и «смерти» теории, об исчерпанности ее познавательных перспектив.
Теория литературы действительно подошла к некоторому рубежу, где пора подводить итоги ее развития; на это указывают по крайней мере два факта.
Во-первых, начиная с постструктуралистской эпохи происходит расползание, неудержимое расширение предмета теории, особенно в ее англо-американском варианте. Теория литературы превратилась в литературную теорию, которая структурирует свой предмет не столько по литературно-художественным, сколько по социальным параметрам: «гендерные», «постколониальные», «культурные» и т. д. исследования. Теория оперирует большими историко-культурными формациями – такими как «классика», «современность», «постсовременность», – не имеющими языковой специфики; они охватывают не только изящную словесность, но и весь строй общественного мышления, включая политическое сознание и действие. Расширение предмета связано также с тем, что наука о литературе все плотнее взаимодействует с «культурологией» (cultural studies), которая принципиально отказывается от понятия канона и во множестве изучает маргинальные, серийные, массовые тексты. Говорят, что традиционная литературная наука соотносится с культурологией как изучение «шедевров» и «мусора», но это разграничение постепенно размывается, хотя, скажем, российская наука о литературе до сих пор прочно и чаще всего неотрефлектированно держится принципов канона и эстетической специфики литературы. Что же касается мировой теории, то, начавшись со спецификаторства русских формалистов, она в 1980-е годы обратилась к безудержной тематической экспансии, а структуралистский императив научной точности и основательности уступил место лихорадочной смене недолговечных исследовательских программ – ярмарке методов, каждый из которых ориентирован не столько на референциальную связь с изучаемым предметом (например, литературой), сколько на реляционные отношения с другими методами: неважно, хорошо ли работает модель, главное, чтобы она отличалась от предшествующих, тогда на нее будут давать гранты… Этот процесс кажется неостановимым, идущим вразнос: «Одно из самых шокирующих свойств современной теории состоит в том, что она бесконечна. Ею невозможно овладеть»[492]. Такая ускоренная трансформация свойственна скорее литературным, чем научным школам.
Во-вторых (это обстоятельство связано с первым), поворот науки о литературе от автора к читателю, о котором не раз говорилось выше, парадоксальным образом ведет к отказу от герменевтических методов, составлявших непременное достояние традиционного филолога. Хотя герменевт – это просто особо внимательный, методологически сознательный читатель, но для того, чтобы он мог применять свою технику толкования, необходимо понятие об авторе и авторской интенции, которую он пытается понять. Когда же литературный текст рассматривается независимо от авторских намерений, как результат действия безличных социокультурных сил и реализация надындивидуальных структур, то на место почтительного читателя-толкователя заступает либо субъект вольной культурной игры, не связанный никакими обязательствами перед интерпретируемыми текстами (в таком бесшабашном образе нередко представляют себе теоретиков «деконструктивизма»), либо внешний наблюдатель массовых культурных процессов, который описывает литературу «с чужих слов», сам не читая ее текстов.
В условиях такого дисциплинарного передела, когда филологическая наука о литературе рискует раствориться в составе иной, по-другому устроенной и даже, возможно, не совсем научной науки, а теория литературы XX века стала если не причиной, то проводником процесса, приведшего ее к этому состоянию, – одной из стратегий ее сохранения становится критическое и историческое самоосмысление. Этим объясняется значительный рост исследований по интеллектуальной истории, написанных, как правило, филологами и посвященных истории самой теории литературы, ее происхождению и контекстам, в которые вписывались ее свершения. Отчасти такая задача стояла и перед настоящей книгой, хоть она и не является историческим повествованием.
В исторической и метатеоретической рефлексии о теории литературы можно выделить три подхода: литературный, идеологический и культурологический.
Объяснять развитие теории литературы через развитие самой литературы – естественный и широко практикуемый метод. Так поступают, например, многие историки русского формализма, соотносящие эту научную школу с русским футуризмом (с которым у нее действительно было много связей – и личных, и идейных) и, шире, с русской литературой революционной эпохи[493]. Так поступает, уже применительно ко всей международной теории, Антуан Компаньон, считая ее главным интеллектуальным актом авангардистскую радикализацию идей и критику «здравого смысла». Теория видится ему как оппонент истории литературы, адвокат творческих возможностей самой литературы и в конечном счете «последний европейский интеллектуальный авангард»[494], продукт встречи структурной лингвистики и семиотики с марксистской критикой культуры в 1950–1960-х годах. Действительно, некоторые видные теоретики тех лет, особенно французские (образцовым примером является Ролан Барт), были одновременно активными литературными критиками, поддерживавшими эксперименты «нового романа» и других авангардных направлений. При таком истолковании теории ее научные претензии не опровергаются, но релятивизируются, ее концепции редуцируются до художественных жестов.
Теорию литературы пытаются объяснять также внелитературными и вненаучными факторами, прежде всего социальным и идейным развитием XX века. Терри Иглтон в своем уже упоминавшемся (см. Введение) учебнике ищет для каждой из сменяющихся теоретических школ, по выражению марксистской критики, идеологический эквивалент. Так, становление в XIX веке университетской дисциплины под названием «английская литература» связывается у него с утверждением либерально-демократического национального государства, которому требовалась светская моральная доктрина, основанная на литературе и искусстве; «новая критика» в Америке и европейская герменевтика объясняются через уход критика от социальной реальности и неявное признание им частной собственности на смысл (его дело не прибавлять к произведению новые смыслы, а доискиваться до тех, которые вложил туда автор-хозяин); структурализм борется против буржуазного здравомыслия и постулирует абсолютного читателя, не связанного никакой социокультурной идентичностью и способного улавливать сразу все смыслы и все черты текста (утопия неотчужденной личности). Идеологическая критика формализма и структурализма была и остается излюбленным занятием теоретиков-марксистов, от Павла Медведева в 1920-е годы до Фредрика Джеймисона в 1970-е[495]. При такой критике претензии теории на научную объективность опять-таки ставятся под вопрос, но под ними обнаруживаются не литературно-художественные, а социально-политические интенции.
Наконец, рождение и развитие теории можно объяснять исходя из специфической языковой и культурной ситуации. Англо-болгарский историк идей Галин Тиханов отмечает в этой связи, что многие выдающиеся теоретики XX века – Виктор Шкловский, Борис Эйхенбаум, Юрий Тынянов, Михаил Бахтин, Роман Ингарден, Дьёрдь Лукач, Альгирдас Греймас, члены Пражского лингвистического кружка, болгарские структуралисты-эмигранты Цветан Тодоров и Юлия Кристева и другие – были выходцами из восточноевропейского региона, претерпевшего сильные политические и культурные преобразования после Первой мировой войны. Многие из этих ученых были евреями, людьми двойной, а то и тройной культурной идентичности; многие вынуждены были покинуть родину, порой даже неоднократно менять страну; образцовыми (и очень крупными) фигурами такого типа являлись космополит Роман Якобсон или беженец из нацистской Германии Вальтер Беньямин. Подъем теории между двумя мировыми войнами мог быть обусловлен распадом империй и становлением новых государств – иногда национальных, иногда неоимперских, но все равно беспримерно новых, как СССР, – что стимулировало в одних случаях межкультурный диалог (например, между чешской и немецкой культурами в межвоенной Праге), а в других случаях просто резкий культурный слом, приводивший к «остранению» сложившихся традиций, заставлявший читать одну традицию глазами другой и потому задумываться об общих законах творчества, выступающих при этом сломе