содержанию текста, историческим условиям, в которых происходит опрокидывание означаемого, условиям, в которых всё это интерпретируется и используется. Демонтаж цельного субъекта не есть сам по себе революционный жест. Кристева верно осознаёт, что буржуазный индивидуализм процветает благодаря этому фетишу, но её теория запинается там, где субъект расщеплён и пребывает в противоречии. Для Брехта, наоборот, снятие данных нам идентичностей через искусство неотделимо от практики производства нового типа человеческого субъекта, который будет знать не только внутренний распад, но и социальную солидарность, который будет не только испытывать удовольствия либидинального языка, но и бороться против политической несправедливости. Имплицитный анархизм или либертарианство примечательных теорий Кристевой – не единственная разновидность политики, следующей из её признания, что женщины и определённые «революционные» произведения литературы радикально ставят под вопрос существующее общество, потому что они отмечают рубеж, за который оно не отважится зайти.
Между психоанализом и литературой существует простая и наглядная связь, которую стоит рассмотреть в заключение. Верно это или нет, фрейдистская теория считает фундаментальной мотивацией всего человеческого поведения избегание боли и получение наслаждения: в философии это известно как гедонизм. Причина, по которой подавляющее большинство людей читает стихи, романы и пьесы, состоит в том, что они находят это приятным. Не стоит и говорить, что в университетах на это едва обращают внимание. Общепризнанно, что в большинстве университетов сложно, потратив несколько лет на обучение литературе, всё ещё считать её источником удовольствия: многие университетские курсы построены так, чтобы не дать этому случиться, – и тот, кто всё же остаётся в состоянии получать наслаждение от чтения, может считаться или героем, или упрямцем. Как мы уже убедились ранее, то, что литература является в целом приятным занятием, создавало серьёзную проблему для тех, кто впервые наделил её статусом академической «дисциплины»: казалось необходимым сделать занятия более пугающими и скучными, чтобы «английская словесность» могла быть достойна репутации уважаемого родственника классической филологии. Однако в мире за университетскими стенами люди жадно поглощают любовные, детективные, исторические романы без всякой мысли о том, что академическая среда подобным обеспокоена.
Симптомом этой курьёзной ситуации является следующее: слово «удовольствие» содержит намёк на пошлость, и, само собой, оно менее серьёзно, чем слово «серьёзность». То, что мы находим стихи чрезвычайно приятными, кажется менее подобающим критическим замечанием, чем утверждение, что они имеют большую моральную глубину. Ведь сложно не почувствовать: комедия поверхностнее трагедии. Между пуританами из Кембриджа, которые сурово высказываются о «моральной серьёзности», и аристократами из Оксфорда, которые находят Джордж Элиот[148] «забавной», едва ли найдётся место для более адекватной теории удовольствия. Но психоанализ, помимо прочего, ощетинившись интеллектуальным оружием, выполняет и такую роль: он изучает вещи фундаментальные, а именно – что люди находят приятным, а что нет, как они могут облегчить свои страдания и сделаться счастливее? Коль скоро фрейдизм – наука, занимающаяся беспристрастным анализом психических сил, это и учение, преданное идее освобождения человека от того, что не даёт ему получать удовлетворение и хорошо себя чувствовать. Это теория на службе у социальных перемен, и в этом смысле она имеет параллели с радикальной политикой. Она осознаёт, что удовольствие и неудовлетворённость суть крайне сложные проблемы, – в отличие от традиционной литературной критики, считающей личную склонность или неприязнь просто делом «вкуса», который невозможно более анализировать. Для традиционной критики утверждение, что стихи приносят удовольствие, будет последней точкой в споре, для критики другого рода с этого утверждения спор лишь начинается.
Я вовсе не утверждаю, что только психоанализ может дать ключ к решению проблем литературной ценности и наслаждения. Конкретные фрагменты языка нравятся нам или не нравятся не только благодаря тому, что на нас воздействует бессознательная игра влечений, но и благодаря осознанным убеждениям и пристрастиям, которые мы разделяем. Меж этими двумя областями сложные взаимоотношения, которые необходимо показать в детальном исследовании отдельного литературного текста[149]. Проблема литературной ценности и наслаждения лежит в некой точке соединения психоанализа, лингвистики и идеологии, и до сих пор в этой сфере сделано слишком мало. Однако мы знаем достаточно, чтобы подозревать, что можно гораздо более чётко, чем полагает традиционная критика, объяснить, почему кто-то получает удовольствие от определённых словесных композиций.
Ещё более важно, что теперь возможно – благодаря более полному пониманию удовольствия и неприятия, которое вызывает у читателя литература, – скромно, но решительно осветить всё более насущные проблемы счастья и страдания. Одна из самых значимых традиций, проистекающих из исследований самого Фрейда, весьма далека от забот Лакана: это форма политико-психоаналитической работы, занимающаяся вопросом воздействия счастья на общество в целом. Известна выдающаяся деятельность в этом направлении немецкого психоаналитика Вильгельма Райха и исследования Герберта Маркузе, а также других членов так называемой Франкфуртской школы социальных исследований[150]. Мы живем в обществе, которое, с одной стороны, заставляет нас искать немедленного удовлетворения, с другой стороны, навязывает целым массам людей бесконечную его отсрочку. Сферы экономической, политической и культурной жизни «эротизируются», заполняются соблазнительными товарами и ослепительными образами, в то время как сексуальные отношения между мужчинами и женщинами становятся всё более болезненными и рваными. Агрессия в таком обществе – это не только нечто вроде детского соперничества: она перерастает в возможность ядерного самоуничтожения, а влечение к смерти легитимировано в форме военных стратегий. Садистское удовлетворение власти сочетается с мазохистской конформизмом безвластных масс. В таких условиях название работы Фрейда «Психопатология обыденной жизни» приобретает новое, зловещее значение. Причина, по которой нам необходимо изучать динамику удовольствия и страдания, в том, что нужно знать, сколько подавления и отсрочек удовлетворения общество сможет вынести; как желание переключается с целей, приносящих пользу, на другие цели, опошляющие и низводящие его; почему мужчины и женщины с готовностью сносят давление и унижение, в какой точке подобное подчинение перестаёт работать. Из психоанализа мы можем узнать не только почему люди предпочитают Джона Китса Ли Ханту[151] – мы можем узнать также о сути «культуры, оставляющей столь большое число участников неудовлетворенными и толкающей их на бунт», которая поэтому «не имеет перспектив на длительное существование и не заслуживает его».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ПОЛИТИЧЕСКАЯ КРИТИКА
На протяжении книги мы рассмотрели некоторые проблемы теории литературы. Но самый важный вопрос остался пока без ответа. Каков смысл теории литературы? Почему она нас так волнует? Разве нет в мире более весомых вопросов, чем коды, означаемые и читающие субъекты?
Давайте просто рассмотрим один подобный вопрос. Предполагается, что в мире есть более бо тыс. ядерных боеголовок, многие из которых имеют мощность в тысячи раз большую, чем бомба, уничтожившая Хиросиму. Вероятность того, что это оружие будет использовано в течение нашей жизни, неуклонно растёт. Приблизительная стоимость этого оружия составляет 500 млрд долларов в год, или 1,3 млрд долларов в день. Пять процентов от этой суммы – 25 млрд долларов – могли бы коренным образом решить проблемы бедствующего «третьего мира». Человек, убеждённый, что теория литературы важнее такого рода вещей, без сомнения, считался бы несколько странным, но, скорее всего, не более странным, чем те, кто утверждает, будто эти две темы могут быть как-то связаны. Как международная политика соотносится с теорией литературы? Для чего нужно с таким упорством втягивать литературу в вопросы политики?
В действительности, нет нужды втягивать политику в литературную теорию: как и в случае южноафриканского спорта[152], она была тут с самого начала. Под политикой я подразумеваю всего лишь способ совместной организации нашей общественной жизни и властные отношения, которые он предполагает, и в этой книге я попытался показать, что история современной литературной теории является частью политической и идеологической истории нашей эпохи. От Перси Биши Шелли до Нормана Н. Холланда теория литературы была неразрывно связана с политическими убеждениями и идеологическими ценностями. Фактически, теория литературы является скорее определённой перспективой, взглядом на современную историю, нежели объектом интеллектуальных поисков. Это не должно нас удивлять. Потому что любая теория, связанная со смыслами, ценностями, языком, чувствами и опытом, будет неизбежно вовлечена в более широкий круг мнений о природе человека и общества, проблемах власти и сексуальности, интерпретациях предыдущей истории, версиях настоящего и надеждах на будущее. Не следует сожалеть о том, что так сложилось – и обвинять теорию литературы в том, что она повлияла на эти темы, в отличие от «чистой» теории литературы, которая могла бы быть от них свободна. «Чистая» литературная теория является академическим мифом: некоторые из такого рода теорий, что мы рассмотрели в этой книге, наиболее явно демонстрируют собственную идеологичность в своих попытках игнорировать как историю, так и политику. Различные литературные теории упрекают не за их обращение к политике, но за то, что это обращение происходит скрыто или бессознательно – за сле