Она еще раз оглядела себя в зеркало, поняла, что сойдет, и, простившись с Иваном на миг единый, вышла из палаты.
Она зашагала к двери уверенно, стуча каблуками, во всем своем, пахнущая изысканно.
— Все знаешь, что делать? — семенила следом преданная начальству нянечка.
— Да пошла ты, старая! — отмахнулась, не оглядываясь.
Охранника даже взглядом не удостоила, вышла на улицу, два раза глубоко вдохнула морозного воздуха и подошла к автомобилю неизвестной ей марки. Старинный, что ли?.. Открыла дверь, спросила грубо:
— Ты, что ли, меня повезешь?
— Я, — ответил водитель. Обернулся, оказавшись совсем юным, с небольшими тонкими усиками под острым носом, похожий на дятла. — Устраивайтесь, там холодильничек имеется, в нем вода, шампанское, если желаете…
Настя села на удобный диван, провела рукой по велюровой обивке, понюхала воздух и поняла, что автомобиль — из прошлого.
Уж не черт ли этот Яков Михайлович? — подумала Настя и сама себе ответила: пусть черт, но пока рогатый обставил все красиво и деликатно. Если уж ей предстоит быть использованной, пусть уж лучше так, с водителем в ливрее, раритетным автомобилем и шампанским, чем в подворотне с бутылкой пива.
Приехали куда-то в арбатские переулки. Похожий на дятла водитель в ливрее довел ее до двери квартиры и, нажав на звонок, быстро сбежал по лестнице вниз.
Яков Михайлович встретил ее в плюшевом халате на голое тело и улыбнулся:
— Я знал, что вы придете!
— У меня был выбор?
— Конечно. И вы его сделали.
Он был галантен, никуда не торопился. Принял Настино пальто, показал, где находится ванная комната, а потом провел в комнаты большой квартиры. В столовой был накрыт стол, центр которого украшала большая жареная баранья нога с копытцем. Еще дымок от нее кружился вкусный. Бутылок на столе имелось предостаточно, всякие закуски.
— Не будем ускорять события! — предложил хозяин квартиры.
Он ухватил Настеньку под руку и провел в «патефонную» комнату, где на музыкальную машину была уложена раритетная пластинка. Психиатр лишь снял патефон с предохранителя, и диск закрутился.
Она никогда не слышала такой музыки и на время увлеклась странной необычностью звучания. Слов было не разобрать, она старалась, а гармония звуков, словно вывернутая наизнанку, тоскливо нервировала душу.
— Что это? — спросила она удивленно.
— Не догадываетесь? — Яков Михайлович прямо сиял радостью.
— Играть будем?
— Это же Русланова! Песня «Валенки». Не узнали? — Она посмотрела на него как на умалишенного. — Понимаю, что невозможно узнать! Это уникальная пластинка! Для коллекционеров цены не имеющая! Она одна такая.
— И что в ней уникального?
— А то, что ее записали наоборот! И на другой скорости! — Настенька не понимала. — Фонограмму пустили задом наперед, с конца, и записали на шестнадцатой скорости. Замедлили в три раза!
— Вот оно что…
— Да вы не понимаете! — не унимался Яков Михайлович. — Тогда не было таких технологий, как сегодня. Сорок второй год!.. Это сейчас любой мальчишка любой музыкальный трек может прокрутить задом наперед, хоть боком, на любой скорости! А тогда? Я даже не представляю, как это было технически возможно! Какой-то уникум-техник сидел на допотопной студии и придумал метод… Это как в тридцатых я бы вам компьютер показал! Возможно… Но такая пластинка одна!
Настя подумала, что психиатр увлеченный человек. Сосредоточившись, она уловила гармонию песни «Валенки» и заинтересовалась. И опять это не было ее выбором. Сама странность музыки повела за собой, как давеча ее гипнотизировал Яков Михайлович. Девушке захотелось сесть в кресло и закрыть глаза.
— Садитесь, — зашептал хозяин квартиры. — Садитесь. Я знал, что вы поймете. Вы же музыкант, а это такой шедевр! Единственный экземпляр! Раритет…
Она сопротивлялась этой странной, нечеловеческой гармонии и, собирая волю по крупицам, сказала зачем-то:
— У вас же слуха нет…
Очнулась Настенка стоящей на четвереньках и стонущей так громко, что Якову Михайловичу приходилось закрывать ее вопящий рот рукой. Она никогда ничего подобного не ощущала. Могучие приливы нездешней страсти накатывали на все ее тело, корежа рот, выпучивая глаза… Он перевернул ее на спину, подтолкнув упасть на толстый ворсистый ковер. На мгновение она пришла в себя, увидела свои окровавленные колени, ощутила саднящую боль в локтях и поняла, что ее пользуют давно.
— А-а-а!!! — застонала она от ужаса, что тело предало ее душу и испытывает неземное наслаждение, тогда как она обещала Ивану…
На этом месте ее нравственных мучений Яков Михайлович продолжил. И она опять кричала и царапала ему спину, ломая ногти. А потом открыла глаза и увидела над собой молодого человека с усиками, похожего на дятла. Он и пользовался ею, как дятел, впервые долбящий дупло для своей фамилии. Даже ливрею не снял, подумала Настя, и тело ее мелко-мелко затряслось, готовое взорваться всей плотью.
И при этом она просила гадким развратным голосом:
— Еще! Еще!
Уже утро явилось за окном.
Яков Михайлович клевал носом, сидя в кожаном кресле, а человек-дятел приводил в порядок свою ливрею.
Она обнаружила себя на широченной кровати без простыней. Ее бедра вкручивались в пустое пространство, выписывая восьмерки, будто ею обладал невидимка, а из осипшего горла вырывались глухие стоны.
Она с трудом укротила свое тело, будто наездник натягивал поводья разогнавшейся лошади. А в ушах Ивановы слова — не будь блядью!!!
Оглядела себя — вся в кровавых подтеках и царапинах. Засосы на шее и вспухшие соски. Кожа липкая и будто чужая. Ее чуть не стошнило… Внизу живота болело нестерпимо. И в других местах жгло так, словно ее нежность терли наждачной бумагой. Облизала губы — на языке вкус шлюхи, отработавшей три смены подряд!
— Мамочка моя… — прошептала она.
Вышла из спальни, взяла со стола нож и подошла к дремлющему Якову Михайловичу. Голая, с разметавшимися волосами, с занесенной над головой сталью, она пугала само пространство этой квартиры. Внезапно открывший глаза Яков Михайлович лишь зевнул, разглядев в полумраке бледную фурию.
— Викентий, — попросил он сонным голосом. — Забери у девушки режущий предмет!
Молодой человек выпорхнул из-за ее спины, перехватил решительную руку в запястье и, нежно его вывернув, забрал оружие.
— Что же вы, Анастасия, — поинтересовался Яков Михайлович, — убить меня хотели?
Она тряслась всем телом, осознавая, что остается нагой и истерзанной, а на его лице — выражение обожравшегося сметаной кота.
— Убить, — подтвердила. — Скотина!
— А за что, собственно? Все было как договорено. Уж, позвольте заметить, удовольствие вы получили куда большее, чем я. Всегда завидовал женской физиологии.
По ее лицу текли слезы беспомощности и гадливости:
— Вы меня изнасиловали!
— Помилуйте! — не согласился Яков Михайлович. — Все случилось по обоюдному согласию. — Он протяжно зевнул.
— Я немедленно пойду и сделаю экспертизу! Ваша кожа под моими ногтями! И… И вообще, что вы со мною сделали! — Она оглядывала свое истерзанное тело. — Это садизм! Вы сядете за это в тюрьму! Групповое изнасилование!
Яков Михайлович нарисовал на лице брезгливость:
— Да прикройтесь! Прошу! Вы не выглядите привлекательно… И говорите как следователь.
Она с трудом сдержалась, чтобы не впасть в истерику. Трясясь, оглянулась, подобрала с пола несвежую простыню, завернулась в нее, ощутив исходящий от ткани запах беспутства.
— Где у вас телефон? Я немедленно вызываю полицию!
В руке у Якова Михайловича появился пульт дистанционного управления, и через мгновение на большой плазменный телевизор Насте представился порнографический фильм с ее участием. В этой продолжительной ленте она исполняла доминирующую роль.
Девушка в ужасе смотрела на свою неистовую страсть, на свое гибкое тело, принимающее поистине фантастические ракурсы, которыми пользовался Яков Михайлович. Его же роль была достаточно скромна, обыкновенна для мужчины в сексе, тогда как женщина на экране поощряла мужчину к экспериментам своими налитыми зрелостью бедрами, крутя ими бесстыже и разнообразно, выворачиваясь на божий свет чуть ли не наизнанку. Она, можно сказать, терзала плоть хозяина квартиры, высасывая из него крепкими губами энергию до пустоты, а когда сама приближалась к концу аттракциона, коих было множество, хохотала, как обыкновенная шалава, и почему-то плевалась в разные стороны, изображая мужской половой орган, сеющий себя в пустоту.
Ее стошнило. Утерлась вонючей простыней.
— А где второй? — спросила.
— Кого имеете в виду?
— Ваш водитель… Викентий… Вы его так назвали…
— A-а, сынок мой…
Яков Михайлович поднялся из кресла, стараясь не задеть Настино тело, обогнул его, будто заплесневелую парковую скульптуру девушки с веслом, и просил следовать за ним. Она пошла, ступая босыми ногами, чувствуя подошвами что-то склизкое, мерзкое. В гостиной рядом с выключенным патефоном валялась скомканная ливрея.
— Ах, Викентий! — посетовал психиатр.
Они прошли далее — в соседнюю, самую маленькую комнату, где на специальном антикварном столике стояла огромная клетка, укрытая толстым платком. Вокруг были разбросаны семена для крупных птиц. И опять Яков Михайлович укоризненно, но с добротой произнес: «Ах, Викентий!» — и сдернул с клетки покрывало:
— Разгильдяй!
Настя инстинктивно отшатнулась. В старинной клетке, сплетенной из медной чеканной проволоки, на вертикально установленной деревяшке, вцепившись острыми коготками, сидел огромный красноголовый дятел и смотрел своими бусинками-глазами прямо Насте в душу.
— Вот он, мой Викентий! — улыбнулся Яков Михайлович.
Она могла поклясться, что именно эта птица вчера была человеком.
— Да-да, — подтвердил психиатр. — Мой мальчик лишь днем может существовать человеком. В остальном он обыкновенный дятел! И квантовые связи есть! Еще Эйнштейн доказал.