— Мальчик! — проговорил Яшка. — Я знал… Победитель!
Он стал прекрасным отцом. Каждый день бегал на молочную кухню и пипеткой вскармливал свое сиротское дитя.
Его дедушку, заслуженного кремлевского психиатра, звали Викентием, он и своего сыночка назвал в честь прадеда. Таким образом и произошел Викентий Яковлевич.
Мальчик рос не по дням, а по часам. Через полгода он казался обычным пупсом трех месяцев от роду. А еще через пару недель нагнал всех сверстников, став среднестатистическим ребенком.
Только вот когда мальчику исполнился годик и пошел второй, в один из дней, как всегда под утро, отец зашел навестить сына, проверить, все ли у него хорошо в кроватке, — ну, как водится, мокренько, сухонько?.. А обнаружил запутавшегося в пижаме с корабликами красноголового дятла. Яков Михайлович в безумии своем подумал, что дикая птица сожрала его сына, но вовремя понял абсурдность предположения. Стоял статуей, замахнувшейся на птицу каблуком ботинка. А потом дятел, выбравшись из человеческих вещей, взлетел и ринулся сквозь окно на волю. Он пробил своим телом стекло, но не упал на мостовую, а, собравшись с силами, устремился в просыпающееся небо.
— Маленький еще! — сказал кому-то Яков Михайлович. — Неразумный… В мать пошел…
Но в отличие от Адочки дятел под вечер вернулся. Уселся на подоконник и принялся стучать в только что поменянное стекло. Яков Михайлович не знал, что делать. Весь день он предавался горю, потеряв сына, но сейчас, увидев его в образе дятла, оставался в состоянии растерянности, а потому окна так скоро не открывал.
Превращение состоялось на высоте четвертого этажа. Дунул ветер, и с птицы вдруг посыпались перья, будто осенние листья. Следом голое тельце трансформировалось в тело годовалого ребенка, которое каким-то чудом держалось на пухлых пальчиках, болтаясь за окном, продуваемое всеми ветрами. И здесь Якова Михайловича словно отморозило. Он бросился к фрамуге, открыл ее, пуская атмосферу в дом, а следом и сына своего принял на руки. Обогрев и накормив дитя, он положил его в кроватку и поцеловал на ночь, за что получил награду.
— Папа, — произнес маленький Викентий свое первое слово.
С тех пор повторялась одна и та же история. На ночь птица превращалась в человека, а днем улетала в небеса.
Проходили годы, а Яков Михайлович так и не мог понять, чего больше в Викентии — человечьего или птичьего. Он неутомимо искал в своем чаде признаки какой-либо одаренности, но, кроме полета и производства неограниченного количества потомства, ничего особенного в Викентии не находил. Яков Михайлович с трудом обучил сына грамоте, но дальше с учебой дело не заладилось. В голове Викентия ничего не откладывалось, в памяти оставалось лишь незначительное. Он рос неразговорчивым, а по интеллекту просто недоразвитым. И Яков Михайлович наконец уразумел, что от вороны, даже если ее скрестить с Эйнштейном, ничего путного не родится.
«Ах, голубоглазая Адочка, — иногда бессонными ночами пенял на бывшую жену психиатр. — А как же длинные пальчики и тонкие щиколотки?..» Иногда он подолгу стоял у окна, разбрасывал под ним остатки пищи и иной раз в какой-нибудь мусорной вороне вдруг узнавал свою жену и звал тогда истерично:
— Адочка, любовь моя, вернись!..
Яков Михайлович закончил свой рассказ со слезами на глазах.
Викентий смотрел на отца и подергивал головой, словно сейчас он птица.
— Вот почему ты так к воронам хорошо, — сделал вывод и вдруг вспомнил, как Настя обозвала его гребаным вороном. В чем-то она права. На четверть.
— Может, твоя мать когда-нибудь вернется?
— Она не нужна! — констатировал Викентий.
— Всякому нужна мать! Любая!
— Ты всю жизнь считал меня недоразвитым.
Запас нежности в душе Якова Михайловича исчерпался, как и его внезапная полнота. Вместо этого утробу наполнило раздражение.
— А ты что — Ломоносов?
— Не надо было искать во мне гения, — в глазах Викентия было почти безразличие. — Во мне нужно было искать сына!
— Всякий норовит рассказать, что мне делать и как жить! — Яков Михайлович раскурил сигару, кусочек ее попал ему в горло, и он долго его выкашливал. — И какого я курю эту дрянь?!! И дорого, и противно! И рак губы себе накурю!!! Мать твоя, кстати, тоже курила! Пока вороной не стала! Ха-ха!!!
Викентий вновь признал своего отца. И ему было привычней видеть родителя злобным и раздраженным. Одно не нравилось Викентию. Он считал: если уж добро — то подвижническое, а выйдет злоба — то пусть великая. Викентию было наплевать на противоположности. Не полюса главное, а их равновеликость! А у отца — как прыщик недозрелый, вот и вся злоба. Может, созреет до фурункула, думал человек-дятел. Ведь грозился, говоря о человеке-ксилофоне, о поступке, о сожжении. То, что Жагина не убили, — плохо! Прав был отец, что отчитал. Этот жирный человек много деструктивного сделать сможет!
— Мне нужен нормальный корм!
— Этот чем нехорош?
— Не надо жалеть денег мне на корм. На девок жалей! Подцепишь чего!
Здесь Яков Михайлович вспомнил, что слишком давно не было в его квартире милых студенточек с их юными, крепкими, как мячики, попками. Вслух же он произнес мечтательно:
— Есть тут у меня одна второкурсница… Леночка… Но тебе принимать участие нельзя! Пластиночки-то нет!!! Трахай птиц!!! Ха-ха!!!
— И химии на меня жалко? — спросил Викентий. — Сульфатомитаксол? Или как там его?..
— Это с каких времен ты стал в химии понимать?
— Мы же договорились о мире! — напомнил сын отцу.
Яков Михайлович неохотно кивнул.
— Было, — подтвердил.
— Мир. Пусть студентка приведет подругу. Я думаю и без химии справиться! Я молодой, здоровый… Кстати, у меня еще есть время, можем пойти поужинать в кафе и все обсудить.
Яков Михайлович согласился, и отец с сыном сели внизу, в конце улицы, в грузинском заведении с недорогой, но приличной едой.
Говорили серьезно.
— Нам нужно оружие, — отец.
— Согласен.
— Снайперская винтовка.
— Достанем, — сын.
— Где?
— Моя забота.
Таким Викентий нравился отцу больше. Решительный, вместе с тем спокойный, востроносый, он был похож на убежденного экспроприатора с холодными безразличными глазами.
— Оружие на тебе, — велел он.
— Деньги я тоже достану, — добавил Викентий.
И опять Яков Михайлович проявил излишнее любопытство. На его «где же?» ответа не последовало…
В этот вечер они крепко выпили, так что наутро Викентий с трудом вписался в форточку и махал крыльями тяжело.
Следующим утром Яков Михайлович отправился в институт, помня о Леночке и сульфаметоксазоле…
В квартире человека-ксилофона Эндрю Васильевич Жагин появился через три дня, после того как ему наложили швы на пробитую голову, покрытую сейчас черным беретом. Он был в темном однотонном костюме, и народ, сидящий на лавочке, сразу даже Самого не признал, посмотрел с подозрением.
Импресарио поднялся по ступеням по местонахождению инструмента и коротко нажал на звонок, который, впрочем, не сработал. Дверь была не заперта, и Жагин вошел в прихожую. Только хотел оповестить о своем прибытии, как вдруг увидел ксилофонистку. Вернее, ее обнаженную спину и великолепные ягодицы. Девушка стояла, уткнувшись лицом в книжный шкаф, в левой руке держала некий круглый предмет, похожий на пластинку, а правая рука находилась в месте совершенно интимного свойства. Женщина получала удовольствие, и Жагин, которого это сейчас мало интересовало, сделал шаг назад, подождал несколько, а потом покашлял.
— Здесь у вас открыто, — сообщил.
Она появилась скоро, раскрасневшаяся и пахнущая мечтой. Всматривалась в Жагина, пока не узнала:
— Вы?
— Метаморфозы.
— Что случилось?
— Долгая дорога к себе.
— А с головой что?
— Часть метаморфозы. Сейчас все хорошо. Мы можем перейти к делу?
— Конечно.
Сели рядом с ксилофоном. Жагин вытащил из портфеля документы:
— Я согласен с вами работать. Все доходы — пятьдесят на пятьдесят. Никаких особых условий у меня нет, просто прошу джентльменской пунктуальности. Все концерты должны начинаться вовремя.
— Без сомнения, — согласился Иван.
Импресарио посмотрел на Настеньку, и она покраснела, поняв, что этот пункт проговорен специально для нее.
— Конечно, — подтвердила.
— Я позволил себе набросать список первых двадцати городов.
Господин Жагин опустился на колени и поднес к глазам Ивана бумагу с перечнем. Пока тот знакомился с содержанием, Эндрю Васильевич подумал, что женщина по имени Настя любит этого странного человека с азиатской внешностью. Волосы и борода Ивана были вымыты, расчесаны, собраны в аккуратные пучки на индийский манер, а карельская береза инструмента пахла дорогой полиролью. Ну и чтобы жить с ксилофоном, нужна эта самая настоящая любовь.
— Согласен, — ответил Иван, ознакомившись со списком.
— По два концерта в каждом.
— Я знал, что мы найдем общий язык, Эндрю Васильевич.
— Спасибо, что доверились мне, Иван Диогенович. Да, — слегка замешкался импресарио, — с вашего позволения, Андрей Васильевич.
— Конечно.
Мужчины быстро подписали контракт, причем Настя придержала правый край ксилофона, чтобы Иван высвободил руку. Она улыбалась. Ее возлюбленный верно двигался к намеченной цели.
— Поздравляю! — протянул руку Жагин.
— И я вас.
Партнеры обменялись рукопожатием.
— Не буду вам мешать собираться в дорогу! — Импресарио поднялся со стула и почувствовал сильнейшую головную боль. Стиснул зубы. — Через три дня у нас город Ковров. Билеты и автомашина будут вовремя.
Шатаясь, он спустился по лестнице и вышел на улицу. Неожиданно берет, скрывающий лейкопластырь, треснул по шву, соскочил с головы и улетел куда-то в подворотню. Жагин сел в «мерседес» и, прежде чем тронуться, долго дышал. Боль отступила…
Настя была вне себя от счастья:
— Все происходит так, как ты хотел!
Тем не менее лицо Ивана оставалось серьезным и напряженным.