аучных и квазихудожественных достижениях, в заботах по дому и его убранству, в участии в кружках кройки и шитья, в установлении моды в одежде и следовании этой моде, в умении играть в карты, ходить под парусом, играть в гольф и предаваться иным развлечениях. Сам тот факт, что под давлением обстоятельств инстинкт к работе способен выродиться в бессмысленность, ничуть не больше опровергает его наличие, нежели реальность инстинкта наседки опровергается тем, что нетрудно заставить наседку высиживать фарфоровые яйца.
Современные поиски какой-либо формы целенаправленной деятельности, которая одновременно не была бы неприлично производительной для личной или коллективной выгоды, знаменует собой различие в положении нынешнего праздного класса и того же слоя общества на условно-миролюбивой стадии развития. Как отмечалось выше, на более ранней стадии повсеместно господствующие институции рабства и статуса твердо и однозначно осуждали все цели, отличные от наивно и откровенно хищнических. Для наклонности к действию еще можно было найти какое-то привычное занятие через насилие, агрессию или подавление в отношении враждебных групп или подчиненных слоев внутри группы; тем самым снижалось социальное давление и праздный класс выплескивал энергию без обращения к реально полезным или хотя бы воображаемо полезным занятиям. До некоторой степени той же цели служила и практика охоты. Когда первобытное сообщество достигло этапа мирной производственной организации и когда более широкое освоение земель почти не оставило возможностей для охоты, давление побудило обращаться к полезным занятиям, и праздному классу пришлось искать себе это занятие в каком-либо ином направлении. Предосудительность полезных усилий также стала восприниматься менее остро с исчезновением принудительного труда, и тогда инстинкт к работе начал заявлять о себе все более настойчиво и последовательно.
В какой-то мере изменилось направление наименьшего сопротивления, так что энергия, ранее находившая отдушину в хищнической деятельности, теперь отчасти направлялась на достижение мнимо полезных целей. Нарочитая бесцельная праздность стала осуждаться, в особенности среди той значительной части праздного класса, чье плебейское происхождение заставляло поступать вразрез с традицией otium cum dignitate[15]. Но тот канон почтенности, который порицал всякое производительное занятие вообще, продолжал присутствовать и не допускал ничего, помимо мимолетной моды, для любого вида деятельности, реально полезного или производительного по своей сути. Это означало, что в практикуемой праздным классом нарочитой праздности произошли перемены – не столько по существу, сколько по форме. Примирение двух противоречащих друг другу требований было достигнуто за счет мнимой деятельности. Появились и утвердились многочисленные и сложные правила вежливости и социальные обязанности церемониального свойства, возникло множество организаций, в официальных названиях и труде которых воплощалась какая-либо благовидная цель, обильно велись разговоры и обсуждения, причем их участникам редко случалось задумываться о фактическом экономическом значении всей этой суеты. Наряду с мнимо целенаправленными занятиями обыкновенно, если не неизменно, присутствовал и неразрывно вплетенный в их структуру элемент подлинности целенаправленного стремления к какой-либо серьезной цели.
В более узкой области мнимой праздности тоже произошла аналогичная перемена. Вместо простого наслаждения зримым бездельем, как в лучшие патриархальные времена, домохозяйка на более поздней миролюбивой стадии прилежно хлопочет по дому. Характерные особенности такого развития домашней заботы уже описывались выше.
На протяжении всей эволюции нарочитого расходования, будь то расходование материальных благ, услуг или человеческих жизней, очевидным образом подразумевается, что для сохранения доброго имени потребителя нарочитое расходование должно быть направлено на излишества. Чтобы приносить почет, оно должно быть расточительным. Никаких достоинств у потребления предметов жизненной необходимости нет, разве что они появляются в сравнении с крайней нищетой, когда нет возможности рассчитывать даже на прожиточный минимум; из такого сравнения не могла бы возникнуть никакая норма расходования, за исключением наиболее прозаической и непривлекательной по уровню благопристойности. Но возможна норма жизни, позволяющая проводить завистническое сопоставление в областях, отличных от достатка, например в различных проявлениях моральных, физических, интеллектуальных или эстетических сил. Сегодня такое сопоставление пользуется популярностью, и эти сравнения обычно столь неразрывно связаны с денежным сопоставлением, что они едва отличимы от последнего. Это особенно справедливо в отношении нынешней оценки выражения умственных и эстетических сил или способностей; поэтому мы часто принимаем за эстетическое или интеллектуальное то различие, которое по существу является всего лишь денежным.
Употребление термина «расточительство» неудачно с той точки зрения, что в повседневной речи это слово, как правило, содержит оттенок осуждения. Мы употребляем этот термин за неимением лучшего, который будет должным образом описывать тот же круг мотивов и явлений и не станет восприниматься в одиозном значении, подразумевающем нелегитимное расходование плодов человеческого труда или человеческой жизни. Для экономической теории рассматриваемое здесь расходование не более и не менее легитимно, чем любое другое расходование. Мы именуем его «расточительством» потому, что оно не служит человеческому обществу или не отвечает человеческому благополучию в целом, а вовсе не потому, что это напрасные, ошибочные усилия или расходы в представлении отдельного потребителя, решившего прибегнуть к такому образу жизни. Если потребитель делает такой выбор, тем самым он снимает для себя вопрос об относительной его полезности для потребителя по сравнению с другими формами потребления, которые не порицаются обществом вследствие их расточительности. Какую бы форму расходов ни выбирал потребитель, какую бы цель он ни преследовал, производя свой выбор, полезность формы обуславливается для него в первую очередь самим фактом предпочтения. Вопрос о расточительстве, как он видится отдельному потребителю, не возникает в рамках собственно экономической теории. Следовательно, употребление слова «расточительство» как технического термина не несет никакого осуждения мотивов, лежащих в основании действий потребителя в условиях господства канона нарочитого расточительства.
Но, исходя из других соображений, стоит отметить, что слово «расточительство» в повседневной речи содержит в себе порицание, направленное на то, что характеризуется как расточительное. Это здравомыслящее порицание само по себе является признаком инстинкта к работе. Общепринятое неодобрение расточительства говорит о том, что обыкновенный человек ради обретения согласия с самим собой должен уметь находить во всем без исключения (во всех усилиях и всех делах) улучшение жизни и увеличение благополучия в целом. Чтобы получить безоговорочное одобрение, любое экономическое явление должно выдерживать проверку на безличную полезность, то есть на полезность с общечеловеческой точки зрения. Относительное или конкурентное преимущество одного индивидуума перед другим не соответствует требованиям экономической справедливости, и потому конкуренция в расходах не одобряется с точки зрения такой справедливости.
Строго говоря, под нарочитым расточительством следовало бы понимать только те расходы, которые вызваны завистническим денежным сопоставлением. Но для того чтобы классифицировать именно так какой-либо данный элемент или предмет, не обязательно расценивать его как расточительство в глазах человека, несущего расходы. Нередко случается так, что элемент жизненного уровня, поначалу воспринимаемый прежде всего как расточительство, впоследствии становится в понимании потребителя жизненной необходимостью и тем самым оказывается столь же необходимым, как любая другая статья привычных расходов. В качестве предметов, попадающих иногда под это определение и, следовательно, пригодных как пример того, каким образом действует это правило, можно назвать ковры и гобелены, столовое серебро, услуги официантов, шелковые шляпы, крахмальное белье, многие предметы одежды и драгоценные украшения. Обязательность этих вещей становится общепринятой после утверждения привычки, впрочем, мало помогает для отнесения конкретных расходов к расточительству или к иной статье в техническом значении этого термина. Проверка, которой должно подвергаться всякое расходование при попытке решить этот вопрос, сводится к выяснению того, служат ли расходы непосредственно улучшению человеческой жизни в целом, способствуют ли они безличному общественному развитию. Вот основание для решения, выносимого инстинктом к работе, который выступает судом высшей инстанции при любом обсуждении экономической истинности и адекватности. Налицо решение, выносимое беспристрастным здравым смыслом. Поэтому спрашивать нужно не о том, ведут ли конкретные расходы при существующих условиях в виде индивидуальных привычек и общественных обычаев к удовлетворению отдельного потребителя или к его душевному покою, а о том, создается ли благодаря этим расходам, независимо от приобретенных вкусов и от канонов обхождения и общепринятых приличий, реальная прибыль в удобстве или в полноте жизни. Привычное расходование надлежит трактовать как расточительство в той мере, в какой обычай, на который оно опирается, возможно проследить до привычки к завистническому денежному сопоставлению, то есть постольку, поскольку представляется, что оно не могло бы стать привычным и обязательным без опоры на принцип денежной репутации или относительного денежного успеха.
Совершенно очевидно, что конкретной статье расходов не нужно быть сугубо расточительной, дабы отнести эту статью расходов к категории нарочитого расточительства. Вполне может оказаться, что тот или иной предмет расходов расточителен и полезен одновременно, и его полезность для потребителя может складываться из пользы и расточительства в самых разных пропорциях. Потребительские товары и даже средства производства обычно содержат оба указанных элемента в различных сочетаниях; впрочем, рассуждая в целом, элемент расточительства обыкновенно стремится занять господствующее положение в предметах потребления, тогда как для предметов, предназначенных для производственного использования, справедливо обратное. Даже в предметах, которые на первый взгляд служат только чисто показным целям, всегда возможно обнаружить присутствие некоторой (хотя бы мнимой) полезности; с другой стороны, даже в инструментах и специальном оборудовании какого-либо отдельного производства или в самых грубых предметах, созданных человеческим трудом, при ближайшем рассмотрении, как правило, выявляются следы нарочитого расточительства, по крайней мере следы привычки к показному. Было бы неосмотрительно утверждать, что какой-то предмет или какая-то услуга напрочь лишены полезного назначения, пусть их перв