Принцип расточительства не только устанавливает благочестивую норму приличествующих расходов, вторгаясь тем самым в область действия канонов ритуального служения. Он затрагивает как средства, так и способы служения и побуждает к мнимому потреблению и мнимой праздности. Манеры духовенства в их лучшем виде величавы, медлительны, формальны и лишены любых оскверняющих намеков на чувственные удовольствия. Это верно – в различной, конечно, степени – для различных вероисповеданий и культов, но в жизни духовенства всех антропоморфных культов очевидны следы мнимого потребления времени.
Тот же преобладающий канон мнимой праздности явно присутствует во внешних деталях обрядовых церемоний, и на него нужно только указать, чтобы он стал очевиден для всякого наблюдателя. Всем ритуалам свойственно постепенно превращаться в повторение догматов. Такое развитие догмата наиболее заметно в более зрелых культах, духовенство которых в то же время придерживается более строгих правил облачения и более аскетического образа жизни; то же развитие можно наблюдать в формах и способах богопочитания в современных, недавно возникших сектах, где вкусы менее требовательны в отношении священников, их одеяний и святилищ. Повторение службы (слово «служба» здесь содержит отсылку к рассматриваемому вопросу) становится все более формальным по мере того, как религиозный обряд «взрослеет» и получает большее распространение, и такая формальность повторения приятна всем, кто сведущ в обрядах благочестия. Это вполне объяснимо, ведь формальность в данном случае прямо говорит о том, что господин, ради которого отправляют службу, вознесен выше вульгарной потребности в службе, действительно доставляющей пользу или выгоду, со стороны его слуг. Эти слуги не приносят прибыли, причем их неприбыльность мыслится проявлением почета, который окружает хозяина. Здесь нет необходимости указывать на схожесть между занятием священнослужителя и занятием лакеев. Наше представление о том, что в этих вопросах является надлежащим, позволяет легко осознавать, что очевидная формальность службы в обоих случаях есть лишь pro forma[20]. В исполнении священнических обязанностей не должно быть никакого проворства или умелой манипуляции, то есть ничего такого, что наводило бы на мысль о способности быстро справиться с работой.
Во всем сказанном угадывается, конечно, намек на темперамент, вкусы, наклонности и образ жизни, приписываемые божеству богомольцами, которые живут в традиции денежных канонов репутации. Через господствующий образ мышления людей принцип нарочитой расточительности придает новые краски представлениям о божестве и об отношении, в котором находится к нему человеческий субъект. Разумеется, эта маскировка денежной расточительностью заметнее в наиболее наивных религиозных обрядах, но в целом ее нетрудно различить повсюду. Все народы, на какой бы стадии развития общества они ни находились и как бы ни были просвещены, вынуждены восполнять довольно скудные сведения относительно личности божеств и привычного для божеств окружения. Прибегая к помощи воображения, дабы заполнить и украсить картину внешнего облика и образа жизни божества, они привычным образом наделяют божество чертами, которые составляют их идеал достойного человека. В стремлении к общению с божеством принимаются такие способы и средства привлечь его внимание, которые признаются предельно близкими тому божественному идеалу, что существует в данное время в людских умах. Предполагается, будто пред божеством следует являться наиболее пристойным образом и добиваться его благосклонности по определенной общепринятой схеме, учитывая известные материальные обстоятельства, которые, по общему пониманию, максимально сообразны природе божества. Этот всеми принимаемый идеал поведения и использования принадлежностей, соответствующих мгновениям причащения, формируется в изрядной степени, безусловно, общим представлением о том, что является по своей сути достойным и красивым в человеческом исполнении и окружении во всех ситуациях возвышенного общения. Потому будет заблуждением попытка проследить все случаи денежной нормы почтения, прямо и без обиняков, до лежащей в ее основании нормы денежного соперничества. Столь же ошибочным было бы приписывать божеству, как принято считать, ревнивую заботу о его денежном положении и привычку избегать убогих мест и окружений просто в силу того, что они не отвечают норме в денежном отношении.
Но все-таки, когда сделаны необходимые допущения, ясно, что каноны денежной репутации на самом деле, прямо или косвенно, материально воздействуют на наши представления об атрибутах божества и на наши понятия о том, каковы подобающие способы и обстоятельства святого причастия. Считается, что божеству должен быть присущ особенно размеренный и праздный (безмятежный) образ жизни. Всякий раз, когда поэтическая мысль, в назидание или взывая к благочестивой фантазии, рисует божественное местожительство, благочестивый словесный художник как само собой разумеющееся вызывает в воображении слушателей престол с обилием признаков богатства и власти, окруженный многочисленными слугами. Обыкновенно в таких представлениях небесных обителей обязанностью этого корпуса слуг является мнимая праздность, их время и силы в значительной мере тратятся на непроизводительное повторение и перечисление, снова и снова, похвальных качеств и свершений божества; за этими представлениями неизменно скрывается блеск драгоценных металлов и наиболее дорогих драгоценных камней. Лишь при наиболее наивных проявлениях благочестивого воображения возможно столь грубое вторжение денежных канонов в идеалы благочестия. Предельным случаем здесь выступают благочестивые представления негров в южных штатах Америки. Там художники слова не в состоянии снизойти до чего-то более дешевого, чем золото, и потому настоятельное требование денежной красоты приводит к поразительному цветовому эффекту желтизны (быть может, для более взыскательного вкуса этот эффект был бы невыносим). Не исключено, впрочем, что в любом культе идеалы ритуальной сообразности, которыми руководствуются люди, помышляя о церемониальной уместности особенностей священнослужения, дополняются идеалами денежного достатка.
Подобным же образом ощущается (и это ощущение выступает руководством к действию), что священнослужители божества не должны участвовать в производительном труде; что никакая работа, никакое занятие, приносящее ощутимую пользу людям, не должно выполняться в божественном присутствии или в пределах окружающей храм территории; что всякий человек, вступающий под своды храма, должен заранее избавиться от всех мирских, производительных черт в одежде и облике, должен приходить в наряде, более дорогостоящем, нежели повседневное платье; что в праздники, отводимые для восславления божества или для святого причастия, никакая работа, полезная для общества, не должна никем выполняться. Даже более далекие от божества зависимые миряне должны раз в неделю предаваться мнимой праздности, как бы отдавая долг божеству.
Во всех подобных проявлениях наивного человеческого представления о том, что должно и уместно при соблюдении обрядов благочестия и во взаимоотношениях с божеством, достаточно наглядно проявляется действенное присутствие канонов денежной репутации – вне зависимости от того, оказывают ли эти каноны непосредственное влияние на благочестивое суждение или влияют на него опосредованно.
Данные каноны денежной репутации схожим, но более далекоидущим и поддающимся более точному определению образом воздействуют на общепринятое ощущение красоты и полезности в пригодных для потребления благах. Требование соблюдать денежную благопристойность довольно ощутимо проявляет себя в представлениях о красоте и полезности предметов обихода и произведений искусства. Те или иные предметы выбираются для употребления именно (до некоторой степени) в силу нарочитой расточительности; их пригодность мыслится в какой-то мере пропорциональной свойству расточительности и неприспособленности этих предметов к употреблению по их очевидному назначению.
Пригодность предметов, ценимых за красоту, прямо определяется их дороговизной. Указанную зависимость иллюстрирует простой пример. Серебряная ложка ручной работы при коммерческой стоимости от десяти до двадцати долларов не более полезна (в утилитарном значении этого слова), как правило, чем ложка из того же материала, изготовленная машинным способом. Быть может, она даже не полезнее той, что изготовлена машинным способом из какого-то «неблагородного» металла вроде алюминия, а ведь стоимость последней не превышает десяти-двадцати центов. Вообще говоря, первый из двух названных предметов обихода обычно менее полезен при использовании по очевидному назначению, нежели второй. Конечно, тут немедленно возразят, что, если отталкиваться от такой точки зрения, налицо пренебрежение одним из главных, если не главнейшим качеством более дорогой ложки: ложка ручной работы потакает нашему вкусу, нашему чувству прекрасного, тогда как та, что изготовлена машинным способом из неблагородного металла, не имеет никакого иного полезного назначения, кроме грубой функциональности. Несомненно, факты таковы, но по размышлении становится ясно, что приведенное возражение не столько убедительно, сколько предположительно. Ведь (1) пусть два различных материала, из которых сделаны наши ложки, обладают каждый собственной красотой и пригодны к употреблению данным способом, материал, из которого изготовлена ложка ручной работы, раз в сто ценнее неблагородного металла, хотя и не слишком-то превосходит его с точки зрения красоты фактуры или цвета и ничуть не более полезен по механической пригодности; (2) если при тщательном осмотре обнаружится, что ложка ручной работы на самом деле является лишь искусной подделкой под изделие ручной работы, причем такой умелой, что при всяком осмотре, кроме самого скрупулезного, она производит впечатление подлинной по форме и фактуре, то полезность предмета, включая сюда и удовлетворение потребителя при созерцании его как произведения искусства, немедленно снизится процентов на восемьдесят-девяносто или даже более; (3) если две ложки оказываются при достаточно пристальном осмотре настолько одинаковыми на вид, что подложный предмет опознается лишь по меньшему весу, то такое сходство цвета и формы почти не прибавляет ценности предмету, который изготовлен машинным способом, и не приносит потребителю сколько-нибудь более ощутимого удовлетворения «чувства красоты» при созерцании – разве что дешевая ложка окажется новинкой, которую возможно приобрести по номинальной стоимости.