Этот случай с ложками является типичным. Как правило, большее удовлетворение от употребления и созерцания дорогих и якобы красивых предметов в значительной мере проистекает из утоления нашего стремления к дороговизне, замаскированной под красоту. Гораздо чаще мы высоко ценим превосходные предметы за их почетное превосходство, а не просто за некую исходную красоту. Требование нарочитой расточительности обычно не присутствует как осознаваемое в наших канонах вкуса, но оно тем не менее в них содержится – как господствующая норма выбора, формирующая и поддерживающая наше представление о красоте и позволяющая нам различать, что может быть легитимно признано красивым.
Как раз тут, где сталкиваются и смешиваются понятия красоты и почета, в каждом конкретном случае труднее всего провести разграничение между полезностью и расточительностью. Часто бывает так, что предмет, который служит почетной цели нарочитого расточительства, одновременно прекрасен, а затраты труда, которым он обязан полезностью для первой цели, могут придавать и зачастую придают предмету красоту формы и цвета. Вопрос еще более усложняется тем обстоятельством, что многие предметы, как, например, драгоценные камни и металлы, а также некоторые другие материалы, которые используются для украшения и убранства, обязаны своей пригодностью в области нарочитого расточительства тому факту, что прежде они служили предметами, восхищавшими своей красотой. К примеру, золото обладает изрядной привлекательностью для наших органов чувств; внутренняя красота присуща очень многим, если не большинству высоко ценимых произведений искусства (пусть нередко с существенными оговорками); то же самое верно для некоторых материалов, из которых шьют одежду, каких-то пейзажей и ландшафтов и в меньшей степени для многого другого. Помимо этой внутренней красоты, все эти объекты едва ли вызывали бы зависть или становились бы монополизированными предметами гордости их владельцев и пользователей. Но полезность всего перечисленного для владельца обычно проистекает не столько из внутренней красоты, сколько благодаря почету, который окружает владение ими и их потребление, или благодаря тому, что так предотвращается порицание в денежной неблагопристойности.
Независимо от пригодности в других отношениях, эти объекты красивы сами по себе и потому обладают полезностью; на этом основании они ценятся, если возможно их присвоить или монополизировать; поэтому обладанию ценным имуществом завидуют, а исключительное наслаждение, которое эти объекты доставляют своему владельцу, утоляет стремление к денежному превосходству, тогда как их созерцание потакает чувству прекрасного. Но их красота в наивном смысле этого слова выступает скорее случайным поводом, а не основанием для их монополизации или коммерциализации. «Сколь бы ни была велика чувственно воспринимаемая красота самоцветов, их редкость и цена придают им отличительную особенность, которой они никогда бы не обрели, будь они дешевыми»[21]. Действительно, во всех обычных случаях такого рода мало что может служить таким побуждением к исключительному обладанию этими красивыми предметами и их потреблению, если отбросить их почетный характер в качестве объектов нарочитого расточительства. Большинство предметов этой обширной категории, частично исключая из нее предметы личного украшения, с тем же успехом могли бы служить любым другим целям, а не только приобретению почета, невзирая на то, принадлежат они конкретному человеку или нет; даже в отношении личных украшений следует добавить, что их главное назначение – придавать eclat (блеск) личности владельца (или того, кто носит украшения) в сравнении с другими лицами, вынужденными обходиться без них. Эстетическая пригодность предметов красоты при обладании ими повышается не сильно и не повсеместно.
Обобщение, которое можно сделать на основании нашего рассмотрения, состоит в том, что всякий ценный предмет, дабы он взывал к нашему чувству прекрасного, должен соответствовать одновременно требованиям красоты и дороговизны. Впрочем, это еще не все. Канон дороговизны также влияет на наши вкусы, причем таким образом, что мы неразрывно соединяем при восприятии предмета признаки дороговизны с его характерными признаками красоты, а общий итог обыкновенно выдается за простое восхищение красотой. Признаки дороговизны начинают приниматься за признаки красоты дорогих предметов. Они приятны нам как признаки почетной немалой стоимости, и доставляемое ими удовольствие такого рода смешивается с тем, какое мы получаем от красоты формы и цвета; например, мы часто заявляем, что тот или иной предмет одеяния «безукоризненно прекрасен», хотя изучение его эстетической ценности позволяет лишь утверждать, что он почетен в денежном выражении.
Подобное смешение и путаница элементов дороговизны и элементов красоты лучше всего, пожалуй, проявляют себя в предметах одежды и в обстановке домов. Кодекс репутации в вопросах одежды определяет, какие формы, материалы и окраски признаются в данное время подходящими и какое общее впечатление должна производить одежда; нарушения этого кодекса оскорбительны для нашего вкуса, потому что в них усматривается отход от эстетической истины. Одобрение, с которым мы смотрим на модный наряд, никоим образом не следует считать сугубым притворством. Мы охотно и по большей части совершенно искренне находим приятными вещи, пребывающие в моде. Скажем, ворсистые материи и резко выраженные цветовые сочетания оскорбляют нас тогда, когда модными считаются гладкий лоск и нейтральные цвета. Модная шляпка модели этого года гораздо убедительнее взывает сегодня к нашим чувствам, чем столь же модная шляпка модели прошлого года, хотя, если судить с точки зрения перспективы в четверть века, крайне затруднительно, боюсь, присудить пальму первенства какой-то одной из них за внутреннюю красоту. Опять-таки, можно отметить, что, если мерить по физическому соответствию человеческой фигуре, благородному лоску мужской шляпы или патентованных туфель из лакированной кожи, внутренняя красота присуща ничуть не больше, чем тому же благородному лоску на поношенном рукаве; тем не менее никто не сомневается в том, что все благовоспитанные люди (в цивилизованных западных сообществах) инстинктивно и непредвзято воспримут первое как прекрасный объект и отвернутся от второго как от оскорбительного для всякого чувства, которое оно способно вызвать. Крайне сомнительно, чтобы кого-то можно было заставить носить такое сооружение, как цилиндр, шляпу цивилизованного общества, ради какой-то неотложной цели, на основаниях, отличных от эстетических побудительных мотивов.
Дальнейшее привыкание к восприятию в вещах признаков дороговизны и к обыденному отождествлению красоты с репутацией ведет к тому, что красивый предмет, который не является одновременно дорогим, признается некрасивым. Потому, например, некоторые красивые цветы принимаются обществом из-за подобных условностей за отвратительные сорняки, а другие, которые возможно выращивать без особого труда, находят признание и восхищение у нижних слоев среднего класса, каковые не в состоянии позволить себе никакой более дорогой роскоши такого рода; но эти сорта отвергаются как вульгарные теми людьми, кто способен платить за дорогие цветы и у кого развит вкус к более дорогой жизни и денежной красоте в продуктах цветоводства. Отдельная категория цветов, которой свойственна ничуть не большая красота, выращивается при больших затратах и вызывает изрядное восхищение у тех любителей цветов, вкусы которых полностью сложились под критическим руководством изысканного окружения.
Те же различия в вопросах вкуса при переходе от одного слоя общества к другому проступают применительно ко многим другим видам потребляемых товаров, например в отношении домашней обстановки, домов, парков и садов. Такое разнообразие взглядов на красоту для различных групп товаров не есть расхождение в норме, в соответствии с которой действует естественное чувство прекрасного. Это не столько различие в природных эстетических дарованиях, сколько различение, налагаемое кодексом репутации, который устанавливает, какие предметы должны попадать в область почетного потребления того слоя общества, к которому принадлежит данный человек. Это различие в традициях приличий в отношении всего того, что без ущемления чувства собственного достоинства возможно потреблять как предметы утонченного вкуса и произведения искусства. Допуская известные различия по ряду других причин, все-таки можно утверждать, что эти традиции определяются более или менее жестко денежным уровнем жизни того или иного слоя общества.
В повседневной жизни наблюдается множество любопытных иллюстраций для тех способов, какими кодекс денежной красоты полезных предметов видоизменяется от одного слоя общества к другому, наряду с примерами того, каким образом общепринятое чувство прекрасного отходит в своих суждениях от чувства, не искушенного требованиями денежной репутации. Такими примерами выступают лужайка перед домом, аккуратно подстриженные деревья во дворе или в парке, столь очевидно привлекательные для западноевропейских народов. По-видимому, более всего нечто подобное отвечает вкусам зажиточных слоев в тех сообществах, где среди населения преобладают долихоблонды[22]. Лужайка, бесспорно, наделена красотой для чувственного восприятия и как таковая она, несомненно, радует глаз людям почти всех наций и слоев общества, но, полагаю, для долихоблонда эта красота еще более очевидна, нежели для большинства прочих представителей человечества. Высокая оценка полоски дерна среди этого этнического элемента по сравнению с прочими элементами населения проявляется заодно с иными признаками темперамента долихоблондов и указывает на то, что эта расовая группа когда-то в течение продолжительного времени обитала в местности с влажным климатом и занималась скотоводством. Коротко подстриженная лужайка прекрасна для тех, кто унаследовал склонность находить удовольствие в созерцании хорошо подготовленного пастбища или природного выпаса.