Причем женское одеяние не только в большей степени, чем одежда современного мужчины, доказывает освобождение от труда, но и прибавляет специфическую, очень характерную особенность, которая отличается от всего, привычным образом употребляемого мужчинами. Этой особенностью является ряд ухищрений в одежде, типичным примером которых выступает корсет. С точки зрения экономической теории корсет есть фактически увечье, наносимое себе, дабы понизить жизнеспособность носительницы и сделать ее явно и постоянно непригодной к работе. Верно, что корсет портит личную привлекательность носящей, но эта потеря восполняется приобретением в репутации вследствие заметно повышающейся дороговизны одежды и немощности носительницы. Можно даже сказать, пожалуй, что женственность женской одежды сводится как материальное явление к тому, что свойственные женщинам наряды создают более действенное препятствие полезному приложению сил. Это различие между мужским и женским одеянием здесь отмечается лишь как характерный признак. Далее основания его распространения будут рассмотрены подробнее.
Итак, в качестве важнейшего, господствующего в одежде правила выделяется общий принцип нарочитого расточительства. Дополнительно к нему, как непосредственное следствие этого принципа, выводится в качестве второго правила принцип нарочитой праздности. При создании одежды это правило приобретает форму всевозможных изобретений, призванных показать, что носящий не занимается и, насколько это способна предъявить одежда, не способен заниматься производительным трудом. Помимо этих двух принципов существует третий, едва ли менее обязательный; о нем вспомнит всякий, кому приходилось задумываться над этим вопросом. Одежда должна быть не только дорогой и неудобной: также она должна быть современной. До сих пор не было предложено никакого достаточно удовлетворительного объяснения явлению смены фасонов. Настоятельная необходимость одеваться по последней общепризнанной моде, наряду с тем фактом, что эта общепризнанная мода постоянно меняется из сезона в сезон, хорошо знакома каждому, но теории, объясняющей эти непрерывные изменения и перемены, еще не разработано. Мы можем, конечно, заявить, вполне последовательно и правдоподобно, что принцип новизны является очередным следствием закона нарочитого расточительства. Ясно, что если всякому наряду позволено служить своему назначению лишь короткое время и если сегодня никакое одеяние больше не используется, не переносится из прошлого сезона, то расточительные расходы на одежду сильно возрастают. Так дело и обстоит, но это всего-навсего негативная сторона. С учетом всего сказанного мы вправе отметить разве что следующее: правило нарочитого расточительства во всем, что касается одежды, осуществляет надзор, так что всякое изменение фасона должно подчиняться требованию расточительности; это правило оставляет без ответа вопрос о мотивах возникновения перемен в преобладающих стилях одежды и их признания и не объясняет, почему в то или иное время соответствие конкретному стилю мыслится, как мы знаем, обязательным.
В поисках объяснительного принципа, способного послужить мотивом для изобретательности и нововведений в моде, нам придется обратиться к первобытному, внеэкономическому мотиву, положившему начало одеянию, а именно к мотиву украшения. Не вдаваясь в пространное обсуждение того, как и почему этот мотив заявляет о себе при направляющем действии закона дороговизны, возможно утверждать, что каждое последующее нововведение в моде есть попытка обрести некий показной облик, более приемлемый для нашего чувства формы и цвета или более практичный, нежели заменяемое. Смена фасонов представляет собой выражение неустанного стремления к чему-то, что будет льстить нашему эстетическому ощущению; но, поскольку каждое нововведение подвергается отбору со стороны нормы нарочитого расточительства, масштабы таких нововведений все-таки ограничены. Нововведение должно быть не только более красивым или, чаще, менее отталкивающим, чем то, что оно заменяет, но также должно подходить под общепринятую норму дороговизны.
С первого взгляда могло бы показаться, что результатом такой постоянной схватки за красоту в одежде должно быть постепенное приближение к художественному совершенству. Вполне естественно было бы ожидать, что мода продемонстрирует нам хорошо заметное движение в направлении какого-то одного или нескольких разновидностей одежды, лучше подходящих людям; мы могли бы даже ощутить, что у нас есть подлинные основания надеяться – сегодня, после всей изобретательности и всех усилий, столько лет затрачиваемых на одежду, мода должна достичь относительного совершенства и постоянства, вплотную приближаясь к долгосрочному и разумному художественному идеалу. Однако дело обстоит иначе. Действительно, будет крайне неосмотрительно утверждать, будто современные стили одежды более идут к лицу, чем фасоны десятилетней давности – или фасоны двадцать, пятьдесят или сто лет назад. С другой стороны, никто не возьмется спорить с тем, что модная манера одеваться две тысячи лет назад более была к лицу, чем самые сложные и трудоемкие сооружения из одежды в наши дни.
Выходит, только что предложенное толкование моды не объясняет всего, и нам нужно продолжать рассуждение. Хорошо известно, что некоторые относительно устойчивые стили и виды одежды появились в разных частях света, как, например, среди японцев, китайцев и других восточных народов, а также среди греков, римлян и других восточных[32] народов Древнего мира, а в более поздние времена – среди сельского населения почти в каждой европейской стране. Эти национальные, или народные, костюмы в большинстве случаев, что признается компетентными ценителями, обыкновенно более художественные и более подобающие, чем современное цивильное платье переменчивого фасона. При этом они обычно явно менее расточительны; иными словами, в них легче обнаруживаются элементы, отличные от расходования напоказ.
Такие относительно устойчивые к изменениям костюмы распространены чаще всего в конкретных местностях, имеющих довольно точные границы, и незаметно и постепенно видоизменяются от места к месту. В каждом случае они создавались народами или классами, которые беднее нас, и в особенности свойственны тем странам, местностям и эпохам, где и когда население (или хотя бы тот слой населения, к которому принадлежит рассматриваемый костюм) было относительно однородным, постоянным по составу и оседлым. Иными словами, постоянные стили одежды, способные выдержать испытание временем, появились в тех условиях, где норма нарочитого расточительства заявляла о себе менее властно, чем в больших современных городах цивилизованного общества, сравнительно подвижное и богатое население которых задает сегодня тон в вопросах моды. Страны и классы, которые, таким образом, сотворили стабильные, художественно привлекательные наряды, находились в таких обстоятельствах, что денежное соперничество в их среде протекало не в нарочитом материальном потреблении, а в нарочитой праздности. Потому смело можно утверждать, что мода наиболее изменчива и наименее подобает в тех сообществах, где, как у нас, принцип нарочитого материального расточительства сильнее всего остального. Все это указывает на антагонизм между художественным мастерством одеяния и его дороговизной. Фактически норма нарочитого расточительства несовместима с тем требованием, чтобы одежда была красивой или шла к лицу. Этот антагонизм раскрывает источник непрестанных перемен в моде, которые невозможно объяснить ни каноном красоты, ни одним только каноном дороговизны.
Норма репутации настаивает на том, что одежда должна отражать расточительные расходы, но всякая расточительность как таковая глубоко противна природному вкусу. Выше уже говорилось о психологическом законе, по которому все люди – женщины, быть может, даже в большей степени, чем мужчины, – не терпят тщетности, будь то в приложении усилий или в расходах; а сама Природа, как кем-то было сказано, не терпит пустоты[33]. Однако принцип нарочитого расточительства требует явно бесполезных расходов, и нарочитая дороговизна одежды в результате, по сути, оказывается безобразной. Следовательно, при всяких нововведениях в одежде каждая добавленная или измененная деталь призвана избежать немедленного осуждения через выявление какой-либо показной цели; в то же время требование соблюдать нарочитое расточительство мешает стремлению этих нововведений превратиться в нечто большее, чем некая броская претензия. Даже в самых вольных своих проявлениях мода редко уходит, если вообще уходит, от имитации какой-нибудь показной пользы. Мнимая полезность модных деталей одежды, впрочем, всегда столь очевидно притворна, а их фактическая бесполезность вскоре настоятельно обращает на себя внимание и становится нестерпимой, после чего мы находим спасение в новом стиле. Но этот новый стиль должен подчиняться требованиям почетной расточительности и бесполезности, которая постепенно делается такой же ненавистной, какой была когда-то бесполезность фасона-предшественника. Тогда остается применить единственное средство, которое дозволяет использовать закон расточительства: искать утешение в каком-то новом, равно бесполезном и бессмысленном изобретении. Отсюда проистекает неотъемлемая уродливость модной одежды и ее беспрестанное изменение.
Объяснив, таким образом, явление смены моды, дальше следует привести истолкование в соответствии с фактами повседневной жизни. К числу этих повседневных фактов относится широко известное пристрастие, которое все люди питают к фасонам, модным в любой конкретный момент времени. Новый стиль входит в моду и остается в фаворе на протяжении сезона; хотя бы пока он в новинку, почти все без исключения находят новый стиль привлекательным. Преобладающая мода воспринимается как прекрасная. Отчасти потому, что она утешает, отличаясь от того, что ей предшествовало, а отчасти потому, что она создает репутацию. Как указывалось в предыдущей главе, наши вкусы частично складываются под влиянием канона почтенности, поэтому под его наставлениями буквально все будет признаваться подобающим до той поры, пока не исчезнет новизна или пока залог репутации не перейдет к новой, неизведанной конструкции того же назначения. Тот факт, что мнимые красота и «очарование» стилей, модные в какое-то определенное время, суть преходящие и неподлинные, подтверждается тем обстоятельством, что ни один из множества переменчивых фасонов не выдерживает испытания временем. Если рассматривать их в перспективе лет пяти или более, лучшие наши фасоны поражают нас своей нелепостью, а то и вызывают отвращение. Наша преходящая привязанность ко всему свежайшему покоится на основаниях, отличных от эстетических, и длится лишь до тех пор, пока наше неизменное эстетическое чувство не утвердится вновь и не отвергнет это новейшее неудобоваримое изобретение.