Глава 11Вера в удачу
Еще одной побочной чертой варварского темперамента является склонность к азартным играм. Это своего рода сопутствующая особенность, которая почти повсеместно присутствует у спортсменов и вообще среди людей, приверженных воинственным и соперническим занятиям. Эта черта также имеет непосредственное экономическое значение. Она признается препятствием для повышения производительности как такового во всяком обществе, где она находит заметное распространение.
Вызывает сомнения необходимость причислять пристрастие к азартным играм к разряду черт, свойственных исключительно хищническому типу человеческой природы. Главным признаком азартного нрава выступает вера в удачу, а эту веру, по-видимому, можно и нужно возводить, по крайней мере в слагающих ее элементах, к той стадии развития общества, которая предшествовала хищнической культуре. Вполне возможно, что именно в условиях хищничества вера в удачу обрела ту форму, которой располагает в настоящем времени, и стала основной в темпераменте спортивного склада. Не исключено, что своей специфической формой, в которой она встречается в современном обществе, эта вера обязана сохранению хищнического уклада. Но по своей сути эта вера сложилась задолго до хищнической стадии развития общества. Перед нами разновидность анимистического восприятия действительности. Кажется, что эта вера перешла в варварскую эпоху из более ранних времен, далее постоянно упрочивалась и развивалась и уже на более поздней стадии развития была унаследована обществом в особой форме, обусловленной хищническим укладом. Так или иначе ее следует рассматривать как архаическую черту, унаследованную из более или менее отдаленного прошлого, более или менее противоречащую потребностям современного производительного процесса и более или менее препятствующую достижению полноты коллективной экономической жизни.
Пускай вера в удачу является основанием склонности к азартным играм, она далеко не единственная участвует в формировании привычки делать ставки. Здесь, если мы обсуждаем ставки на исход состязаний в силе и ловкости, замешаны и другие мотивы, без которых вера в удачу едва ли стала бы занимать важное положение в спортивной жизни. К числу таких мотивов принадлежит желание предполагаемого победителя или его болельщиков добиться превосходства ценой проигрыша противника. Победа одной стороны оказывается более блистательной, а поражение другой стороны – более тяжелым и унизительным пропорционально размеру денежной прибыли или проигрыша; имеются и другие обстоятельства, пусть обозначенный факт существенно важен сам по себе. Обыкновенно ставки делаются еще с одной целью (которая не выражается в словах и не признается даже in petto[48]), а именно с целью увеличить шансы на успех того участника состязания, на которого делается ставка. Считается, что вложенные деньги и радения болельщиков не могут не оказывать влияния на исход состязания. В этом особенным образом проявляется инстинкт к работе – заодно с куда более четкой уверенностью в том, что анимистическое умилостивление и подкрепление (эмоциональными и материальными стимулами) якобы присущей спортсмену предрасположенности к победе должны обеспечить победный результат нужной стороне. Склонность к ставкам свободно выражается в поддержке того или иного фаворита в любом состязании и носит, бесспорно, хищнический характер. Вера в удачу дополняет собственно хищническое побуждение в ставках. Можно сказать, что в той мере, в какой вера в удачу находит выражение в ставках, она должна считаться составной частью характера хищнического типа. Эта вера, по своим составляющим, есть архаическая черта, которая относится фактически к ранним свойствам человеческой природы в ее целостном, слитном виде, но тогда, когда эту веру подкрепляет позыв к хищническому соперничеству и когда она тем самым обосабливается в специфической форме пристрастия к азартным играм, то в такой более развитой и особой форме ее надлежит считать чертой варварского характера.
Вера в удачу – это ощущение причинной обусловленности случайного в последовательности явлений. В многообразии своих видоизменений и проявлений она чрезвычайно важна для экономического развития всякого общества, в котором эта вера находит достаточно широкое распространение. Ее влияние настолько велико, что вполне обоснованно более подробно обсудить происхождение этой веры, ее содержание и воздействие на функционирование экономической системы, а также участие праздного класса в ее сохранении, развитии и распространении. В том развитом, совокупном виде, в каком она наиболее явно обнаруживается со времен хищничества, и в спортивном темпераменте у человека из современного общества эта вера включает в себя по меньшей мере два составных элемента, которые нужно рассматривать как две стороны одного и того же основополагающего образа мысли либо как один и тот же психологический фактор на двух последовательных этапах его эволюции. Тот факт, что эти два элемента возникают последовательно на общей линии развития, вовсе не мешает им сосуществовать в образе мышления какого-либо отдельно взятого индивидуума. В более примитивной форме (или на более архаическом этапе) это зарождающаяся анимистическая вера, то есть анимистическое ощущение взаимосвязи предметов и отношений между ними, когда фактам приписываются условно-личностные свойства. Для архаического человека все предметы и явления в его окружении, имевшие сколько-нибудь очевидное или мнимое влияние на его жизнь, были наделены условной личностью. Считалось, что они обладают волей или скорее склонностями, которые входят в совокупность причин и каким-то загадочным образом влияют на исход событий. Вера в удачу и случай, то бишь в причинную обусловленность случайного, для спортсмена является слабовыраженным или зачаточным анимистическим чувством. Это чувство охватывает различные предметы и ситуации, нередко оставаясь крайне смутным, но обычно оно так или иначе связано с представлением о возможности умилостивить или обмануть, хитростью и лестью, либо как-то иначе помешать раскрыться склонностям всего того, что составляет набор принадлежностей любого состязания в ловкости и случае. Мало кто из спортивных людей не имеет привычки носить амулеты или талисманы, в которых якобы заключается какая-то сила. Ничуть не меньше на свете людей, которые инстинктивно опасаются «дурного глаза», способного помешать участникам или испортить принадлежности того или иного состязания, на исход которого делают ставки; или тех, кто уверен, что сам факт поддержки конкретного участника или стороны состязания должен делать (и действительно делает) эту сторону сильнее; или тех, для кого «маскот» значит намного больше, чем просто шуточный образ[49].
В своей простейшей форме вера в удачу есть инстинктивное ощущение какой-то непознаваемой телеологической склонности, свойственной предметам и ситуациям. Предметы и события наделяются предрасположенностью к определенному исходу, будь этот исход (или конечная цель последовательности событий) случайным или преднамеренно преследуемым. От этого простого анимизма вера в удачу постепенно, шаг за шагом, переходит в другую, производную от первой форму или стадию, упоминавшуюся выше, а именно в более или менее сложившуюся веру в загадочную, сверхъестественную силу. Эта сила оказывает свое воздействие посредством зримых предметов, с которыми она связывается, но не отождествляется с их индивидуальной сущностью. Выражение «сверхъестественная сила» употребляется здесь без каких-либо отсылок к природе силы, которая так именуется. Это лишь дальнейшее развитие анимистической веры. Сверхъестественная сила не обязательно понимается как персонализированная в полном смысле слова, производящая какое-либо действие, но это сила, наделенная неотъемлемыми свойствами личности в той мере, в какой она может достаточно произвольно влиять на результат любого предприятия, в особенности любого состязания. Распространенная вера в hamingia или gipta[50], придающая столько колорита исландским сагам и вообще ранним народным преданиям германцев, иллюстрирует такое понимание сверхматериальной предрасположенности в ходе событий.
В таком выражении или форме веры эта предрасположенность едва ли будет персонифицированной, хотя ей в той или иной мере приписывается индивидуальность; причем эта индивидуализируемая склонность уступает, как это иногда понимается, определенным обстоятельствам, обычно духовного или сверхъестественного характера. Широко известным и поразительным примером такой веры (на довольно продвинутой стадии дифференциации, когда происходит антропоморфическое олицетворение сверхъестественного объекта, к которому обращаются за помощью) является личный поединок. Считалось, что сверхъестественный агент действовал по просьбе как судья, решая исход поединка в соответствии с каким-либо заранее оговоренным условием, например по равенству или обоснованности притязаний каждого из участников. Схожее представление о непознаваемой, но духовно необходимой склонности предметов все еще прослеживается неявно в современных массовых убеждениях, что, например, доказывает хорошо известное утверждение «Трижды вооружен тот, на чьей стороне правда» (это утверждение сохраняет свое значение для обыкновенной, не слишком задумывающейся личности даже в нынешних цивилизованных обществах). Сегодняшние воспоминания о вере в hamingia, или в промысел невидимой десницы, восходящие к принятию данного утверждения, довольно слабые и, пожалуй, неопределенные; кажется, что они так или иначе смешиваются с другими психологическими фактами, которые не являются столь очевидно анимистическими.
Памятуя о цели нашего рассмотрения, нет необходимости более подробно вдаваться в психологические процессы или этнологическую родословную, по которой последнее из двух пониманий предрасположенности хода событий происходит из первого. Этот вопрос может быть очень важен для народной психологии или для теории эволюции верований и религиозных обрядов. То же справедливо и для более фундаментального вопроса – связаны ли вообще эти два понимания как последовательные формы в развитии одних и тех же представлений. Обо всем этом здесь говорится лишь затем, чтобы отметить, что предмет настоящего обсуждения лежит в иной плоскости. Что касается экономической теории, эти два элемента или стадии веры в удачу, то есть в экстракаузальную склонность или предрасположенность вещей, носят принципиально одинаковый характер. Они обладают экономической значимостью как образы мышления, которые воздействуют на привычные взгляды человека на явления и их свойства, им воспринимаемые и тем самым сказывающиеся на его полезности для производительных целей. Следовательно, оставляя в стороне вопросы красоты, ценности и благотворности любой анимистической веры, будет уместно обсудить ее экономическое значение для полезности индивидуума как экономического фактора и как, в частности, производящего агента.