уважения. На всех стадиях развития общества, кроме низших, обыкновенный человек утешается и воодушевляется в самоуважении за счет «достойного окружения» и пренебрежения «повседневными обязанностями». Вынужденный отказ от такого привычного для него стандарта достоинства, будь то в личном имуществе или в размахе бытовой деятельности, становится ущемлением его человеческого достоинства, даже если не принимать во внимание осознание одобрения или неодобрения со стороны сотоварищей.
Архаическое теоретическое различение низкого и почетного в образе жизни мужчины по сей день сохраняет ощутимое влияние. Это влияние ощущается настолько, что лишь немногие представители «сливок общества» не питают инстинктивного отвращения к вульгарному труду. Нам свойственно воображать этакую ритуальную грязь, которая будто бы сопутствует тем занятиям, что в нашем мышлении связываются с черновой работой. Всем личностям с утонченным вкусом присуще мнение, будто некоторые обязанности, по обыкновению возлагаемые на прислугу, таят в себе осквернение души. Плебейское окружение, захудалое (дешевое) жилище и вульгарное производственное занятие – все это безоговорочно осуждается и с презрением отвергается. Все перечисленное несовместимо с жизнью на удовлетворительном духовном уровне, то есть с «высокими мыслями». Со времен древнегреческих философов и по настоящее время толика праздности и желание отстраниться от участия в тех производственных процессах, которые служат непосредственно повседневным целям человеческой жизни, неизменно воспринимаются мыслителями как предпосылки достойной, красивой и даже безупречной жизни. Сама по себе и в своих последствиях праздная жизнь прекрасна и благородна в глазах всех цивилизованных людей.
Такая личная, субъективная оценка праздности и других доказательств богатства во многом, несомненно, вторична и может считаться по большей части производной. Отчасти мы наблюдаем признание полезности праздности как средства заслужить у других почет, а отчасти это следствие мысленной подмены одного понятия другим. Выполнение работы превратилось в признак низкого общественного положения, поэтому сам труд путем мысленного опущения промежуточных понятий стал рассматриваться как низкий по самой сути.
На протяжении хищнической стадии развития, и особенно в ходе ранних стадий условно-миролюбивого развития производства, которые наступили следом, праздная жизнь была нагляднейшим и убедительнейшим доказательством денежной силы, тем самым подтверждая превосходство вообще, всегда при условии что праздный господин способен предъявить другим жизнь в покое и блаженстве. На этой стадии богатство состояло главным образом из рабов, а выгоды из обладания таким богатством и властью в основном выражались в личном услужении и непосредственных результатах подобного услужения. Нарочитое воздержание от труда становится, таким образом, расхожим признаком превосходства в денежных делах и общепризнанным показателем уважения; при этом, наоборот, поскольку усердный производительный труд считается презренным уделом бедноты, работа признается несовместимой с почетным положением в обществе. Потому-то привычка к прилежанию и бережливости не получала единодушной поддержки со стороны господствующего денежного соперничества. Напротив, данное соперничество исподволь ослабляло стремление к участию в производительном труде. Труд неизбежно становился постыдным, свидетельствуя о бедности труженика, пусть бы он и не считался недостойным занятием согласно древней традиции, унаследованной от более ранних стадий развития общества. Обычаи хищнической стадии утверждали, что производительных усилий мужчинам, здоровым телесно, следует избегать, и эти обычаи укрепились, а вовсе не были отринуты при переходе от хищнического к условно-миролюбивому образу жизни.
Даже не появись институция праздного класса сразу с робкими ростками частной собственности, в силу пренебрежения занятостью в производительном труде она, вне сомнения, стала бы одним из первых последствий обладания собственностью. Здесь нужно заметить, что, пускай теоретически праздный класс существовал со времен зарождения хищнического общества, институция приобрела новый, более полный смысл с переходом от хищнической к следующей за ней денежной стадии развития. Именно тогда и впредь «праздный класс» стал таковым на деле, так и в теории. К этой дате восходит институция праздного класса в своей полноценной форме.
На протяжении хищнической стадии развития общества различие между праздным и трудящимся классами было до некоторой степени лишь ритуальным. Здоровые телом мужчины решительно избегали всего, что, по их мнению, являлось повседневной черновой работой, однако их деятельность ощутимым образом способствовала выживанию и поддержанию жизни группы. Последующая стадия условно-мирного производства обычно характеризуется утверждением принципа рабского труда, стадами скота, появлением подневольного слоя табунщиков и пастухов; индустрия продолжала развиваться, и выживание общества перестало зависеть от средств к существованию, добываемых охотой или каким-либо другим занятием из числа безусловно героических. С этого времени отличительной особенностью жизни праздного класса становится нарочитое пренебрежение любыми полезными занятиями.
Типичными и характерными занятиями праздного класса в этой зрелой фазе его истории выступают почти те же самые по форме виды деятельности, как и в раннюю пору. Это управление, война, развлечения и отправление обрядов. Те, кто склонен чрезмерно вдаваться в тонкости теоретических рассуждений, могут заявить, что все перечисленные занятия косвенно и несущественно «производственные» изначально, однако следует отметить (это принципиально важно), что основным и преобладающим мотивом участия праздного класса в этих занятиях отнюдь не является приращение благосостояния посредством производительных усилий. На этой, как и на любой другой стадии развития общества управление и война, по крайней мере отчасти, ведутся ради денежной прибыли тех, кто в них участвует, но это ведь прибыль, получаемая почетным способом, то есть через захват и обращение в свою пользу. Такие занятия суть хищнические, они не относятся к производительному промыслу. Нечто подобное можно сказать и об охоте, но с одним отличием: когда общество перерастает собственно охотническую стадию развития, сама охота постепенно разделяется на два направления. С одной стороны, это ремесло, которым занимаются преимущественно ради прибыли, и потому элемент доблести в нем практически отсутствует (либо присутствует в малой степени, как бы избавляя занятие от «тени» прибыльного промысла). С другой стороны, охота есть развлечение, попросту говоря, проявление хищнического побуждения. Как таковая она лишена каких-либо заметных денежных стимулов, зато содержит более или менее явные элементы подвига. Подобное преображение охоты, избавление от неблаговидного «ярлыка» ремесла, делает ее достойным занятием и причисляет к деятельности, допустимой для развитого праздного класса.
Воздержание от труда становится не просто почетным или похвальным делом; подобного поведения требуют соображения приличия. Настаивать на владении собственностью как на основе уважения – вот отличительная наивная черта ранних стадий накопления богатства. Воздержание от труда видится обыденным доказательством достатка и, следовательно, выступает общепризнанным мерилом положения в обществе, а настойчивые призывы к поощрению состоятельности неуклонно ведут к поощрению праздности. Nota notae est nota rei ipsius[8]. По надежно установленным законам человеческого бытия общественная мораль подмечает эти свидетельства обладания богатством и закрепляет их в образе мышления как нечто такое, что достойно само по себе и облагораживает человека, тогда как производительный труд в то же самое время и по той же причине признается недостойным – как бы сразу с двух сторон. Кроме того, труд не только делается постыдным в глазах членов общества, он отныне морально невозможен для благородных и свободных по праву рождения людей, несовместим с достойной жизнью.
Этот запрет на труд имел последствия для дальнейшей производственной дифференциации классов. С ростом плотности населения хищническая группа превращается в оседлое производящее сообщество, а действия законных властей и обычаи по поводу собственности получают больший масштаб и согласованность. Вскоре уже становится непрактичным накапливать богатство посредством захвата, и вполне логично, что приобретать богатство посредством производственной деятельности мыслится одинаково невозможным для людей неимущих, но гордых. Перед ними открываются иные пути – жизнь в нужде или нищете. Везде, где утверждается канон нарочитой праздности, складывается «вторичный» и в некотором смысле незаконнорожденный праздный класс – крайне бедный, влачащий жалкое существование в нужде и неудобствах, но морально неспособный снизойти до прибыльных занятий. Опустившийся господин или дама, видавшая лучшие времена, встречаются довольно часто даже в наши дни. Это распространенное неприятие труда, ощущение унижения при малейшем намеке на физическую работу хорошо знакомо всем цивилизованным народам, а также народам с менее развитой денежной культурой. Для людей повышенной чувствительности, которым давно прививались благородные манеры, ощущение постыдности физического труда может усилиться настолько, что в критический момент оно возобладает даже над инстинктом самосохранения. Например, рассказывают о полинезийских вождях, которые, соблюдая хорошие манеры, предпочитали голодать, но не подносить пищу ко рту собственными руками. Не исключено, впрочем, что хотя бы отчасти такое поведение обусловлено чрезмерной святостью фигуры вождя или каким-то табу, связанным с его личностью. Быть может, подразумевалось, что через прикосновение пальцев вождь проклинает, а тем самым все, чего он касался, делалось непригодным в качестве пищи. Но само это табу есть производное от представления о недостойности или моральной неуместности труда, а потому даже истолкованное в указанном смысле поведение полинезийских вождей ближе к канону почтенной праздности, чем может показаться на первый взгляд. Лучшим примером (по крайней мере, более очевидным) будет случай с одним из французских королей, который, как говорят, лишился жизни вследствие избытка моральной стойкости при соблюдении правил хорошего тона. В отсутствие придворного, в обязанности которого входило перемещение кресла господина, король безропотно сидел у огня и позволил своей королевской особе поджариться до смерти. Так он спас свое «Наихристианнейшее величество»