«Кафе де Пари», Голливуд
19 сентября 1959 года
Мэрилин Монро в своем бунгало в отеле «Беверли-Хиллз» готовится к встрече с советским премьером Никитой Хрущевым. Когда ее приглашали, это имя ей ни о чем не сказало, и ей не особо хотелось идти. И только когда в студии сказали ей, что в России Америка означает только две вещи: «кока-колу» и Мэрилин Монро, она передумала. «Ей было очень приятно такое услышать», – вспоминает Лина Пепитон, ее горничная. На студии, Мэрилин говорит Лине, хотят, чтобы она надела свое самое обтягивающее, самое откровенное платье. «Наверно, в России мало секса», – заключает она.
Она готовится долго и тщательно при помощи массажистки, парикмахера и стилиста. Они уже почти закончили, когда прибывает президент студии «Двадцатый век-Фокс» Спирос Скурас. Он хочет удостовериться, что Мэрилин хоть раз в жизни не опоздает. По уговору она втискивается в черное кружевное платье с низким декольте, облегающим, как вторая кожа. Шофер высаживает ее у студии незадолго до полудня. На парковке совершенно пусто. «Наверно, мы опоздали! Все закончилось!» – ахает Мэрилин. На самом же деле они приехали слишком рано[49].
Американское турне Никиты Хрущева идет более чем не гладко. Он человек темпераментный, вспыхивает по малейшему поводу. Возможно, он не сходит со страниц американской печати. «Хрущ, Хрущи, Хрущев! – пишет публицист в «Нью-Йорк Дели Ньюс». – В последнее время от этого парня никуда не скрыться… Пухлый советский диктатор улыбается, смеется, хмурится, грозит пальцем или сжимает свой железный кулак». Другие не так великодушны. Конкурирующий автор из «Нью-Йорк Миррор» описывает его такими словами: «деревенский олух помимо своего желания сам становится доводом против себя и своей системы». Три главных телевизионных канала освещают его визит в прямом эфире и каждый вечер показывают повторы в специальных получасовых выпусках. За Хрущевым везде следуют 342 репортера и фотографа – это самый крупный пресс-пул, который только видел мир.
На пятый день своей поездки Хрущев прибывает в Лос-Анджелес, прямо на обед в студии «Двадцатый век-Фокс», куда приглашено четыреста человек. Приглашения пользовались таким ажиотажным спросом, что гостям запрещено было приводить с собой супругов, если только они сами не звезды. Несколько пар все-таки прошли – Элизабет Тейлор и Эдди Фишер, Тони Кертис и Джанет Ли, но их совсем немного.
Хрущев входит в набитый людьми зал. Здесь все с громкими именами: Эдвард Г. Робинсон, Джуди Гарленд, Джинджер Роджерс, Кирк Дуглас, Шелли Уинтерс, Дин Мартин, Дебби Рейнольдс, Нэт Кинг Коул, Фрэнк Синатра, Морис Шевалье, Жа Жа Габор. Госпожу Хрущеву сажают между Бобом Хоупом и Гэри Купером. Разговор у них не ладится.
– Почему бы вам не переехать к нам? Вам понравится климат, – предлагает Купер.
– Нет, – отвечает госпожа Хрущева. – Москва меня устраивает.
Хрущев за главным столом рядом со Скурасом. Обед не обходится без неловких моментов. Когда Хрущеву говорят, что в его неожиданной просьбе посетить Диснейленд отказано по соображениям безопасности, он посылает американскому послу при ООН Генри Кэботу Лоджу гневную записку. «Я так понимаю, что вы отменили поездку в Диснейленд. Я в высшей степени недоволен».
Послеобеденные речи не клеятся. Хрущев перебивает приветственную речь Скураса и обрывает на полуслове Лоджа, когда тот говорит о любви американцев к русской культуре.
– Вы видели «Они сражались за родину?»[50] – восклицает он. – Это по Михаилу Шолохову.
– Нет.
– Тогда купите. Вам надо посмотреть.
В своей речи Хрущев довольно агрессивен.
– У меня к вам вопрос. В какой стране самый лучший балет? В вашей?! У вас даже нет постоянного театра оперы и балета! Ваши театры живут на то, что дают им богатые! В нашей стране деньги дает государство! И лучший балет – в Советском Союзе! Это наша гордость!
И вот так минут сорок пять, после чего он как будто вдруг что-то вспоминает.
– Только что мне запретили ехать в Диснейленд. Я спросил: «Почему? В чем дело?» Послушайте только, что мне сказали: «Мы – то есть американские власти – не можем гарантировать вам безопасность». В чем дело? Там что, эпидемия холеры? Или бандиты захватили? – он бьет кулаком по воздуху, и вид у него становится сердитый. – Вот в таком положении я оказался. Для меня такое положение немыслимо. Я не могу найти слов, чтобы объяснить это моему народу!
Наконец он садится. Голливудская публика аплодирует. Ему показывают павильон, где снимается фильм «Канкан»[51]. Он узнает Мэрилин Монро и бросается жать ей руку. Широко распахнув глаза, Мэрилин выдает фразу, которой научила ее Натали Вуд, которая бегло говорит по-русски. В кои-то веки ей удается сказать все верно с первого раза:
– Мы, работники «Двадцатый век-Фокс», рады приветствовать вас в нашей студии и стране.
Хрущев, по-видимому, оценил ее усилия. «Он посмотрел на меня, как мужчина смотрит на женщину», – вспоминает она.
– Вы очень прелестная юная леди, – говорит он, сжимая ее руку.
– Мой муж Артур Миллер передает вам привет. Мы должны встречаться чаще. Это помогло бы обеим нашим странам понять друг друга.
Позже Мэрилин с энтузиазмом говорит: «Это величайший день в истории кинобизнеса». Но, возвратившись домой, она уже не в таком восторге. «Жирный, уродливый, с бородавками на лице и к тому же рычит, – говорит она Лине. – Да кто захочет быть коммунистом при таком президенте?»[52]
Однако она вполне уверена, что Хрущев доволен их встречей. «Я видела, что понравилась Хрущеву. Когда нас представили, мне он улыбался больше, чем всем остальным на банкете. А там были все. Он так долго и так крепко стискивал мне руку, что чуть не сломал. Наверно, это лучше, чем если бы мне пришлось его целовать».
НИКИТА ХРУЩЕВ устраивает разнос ДЖОРДЖУ БРАУНУ
Харкорт-рум, Вестминстерский дворец, Лондон
23 апреля 1956 года
Национальный исполнительный комитет партии лейбористов устраивает официальный прием в честь Никиты Хрущева, лидера Советского Союза, и маршала Николая Булганина, его премьера, когда оба они находятся в Великобритании по приглашению правительства консерваторов.
Хрущев – гость не простой[53]. По мнению миссис Энтони Иден[54], его типичная острота в беседе за столом – это заявить что-нибудь вроде «наши ракеты не только могут достать Британские острова, но и полетят дальше»[55]. К счастью, ужин с королевой на той же неделе проходит без инцидентов: она не из тех, кто ввязывается в споры. Более того, Хрущев находит, что «она не проявила никакой королевской чопорности…», что у нее голос «не претендующий ни на что особенное» и что «в Москве на улице Горького можно встретить летом молодую женщину в таком же одеянии».
Во время ужина с лейбористами Джордж Браун, министр снабжения из теневого кабинета, пускает дым из своей трубки, внимательно слушая приветственную речь председателя партии, а потом речь Булганина. Вскоре несколько его более левых коллег, желающих продемонстрировать свое дружественное отношение к Советскому Союзу, начинают бить по столу и раз за разом повторять «Хру-ще-ва, Хру-ще-ва».
Хрущев никогда не лезет за словом в карман. Он вскакивает с лучезарной улыбкой на лице, чтобы выступить с импровизированной речью. Как вспоминает Браун, Хрущев «просто говорил и говорил. Он всячески осудил Германию, пространно высказался насчет начала войны и закончил все особенно оскорбительным пассажем о роли Британии в войне – как мы позволили кровожадным немцам вцепиться в горло милых русских и так далее».
Для Брауна хорошенького понемножку. Он вспоминает, что буркнул про себя «Да простит вам бог», но остальным гостям это бурчание показалось скорее выкриком.
Хрущев замолкает. Он поворачивается к Брауну и просит его повторить, что он сказал. Браун не отвечает, и сидящие вокруг велят ему молчать. Но Хрущев лезет в драку и заявляет всем собравшимся, что Браун, очевидно, боится повторить свои слова.
Браун не собирается безропотно с этим мириться.
– Я охотно повторю свои слова! – заявляет он. – Я сказал: «Да простит вам бог!»… Я имел в виду, что именно вы подписали пакт с Риббентропом, а не мы, и что если бы вы не подписали свой пакт с Риббентропом, мы бы не воевали уже целый год к тому времени, как вы только начали, что многие из моих товарищей не были бы теперь мертвы и что многие храбрые поляки были бы сейчас живы!
После этого начался ад: Хрущев пустился в тираду против демократических социалистов, против Великобритании, и, по словам Брауна, против «практически всех». Ни один из них не готов отступить. Когда Хрущев делает паузу, чтобы вздохнуть, тут же вступает Браун, высказывая свою поддержку восточноевропейским политзаключенным, которых лейбористы торжественно согласились не упоминать при предварительных переговорах. В придачу он прибавляет, что сын Хрущева Сергей, который тоже присутствует на обеде, не смеет противоречить отцу. Хрущев отвечает длинной речью, как полагает мягкий лидер лейбористов Хью Гейтскелл, «резкой и даже нестерпимо грубой», и под конец говорит принимающей стороне, что британцы должны заключить союз с русскими, потому что «иначе они смахнут нас с лица земли, словно тараканов».
В этот момент валлийский смутьян Эньюрин Бивен бросатеся к Брауну на помощь, машет пальцем и повторяет:
– Но это же нелепость, господин Хрущев, но это нелепость.
Гейтскелл пытается выступить с умиротворяющей речью и заканчивает тостом «за нашу следующую встречу».
– Не для меня! – кричит Браун[56]