3) В пересказе Джеймса Джойса Жаку Меркантону много лет спустя:
«Пруст разглагольствовал об одних герцогинях, а меня больше интересовали их горничные».
4) В пересказе Джеймса Джойса его близкому другу Франку Баджену:
«Наш разговор исключительно состоял из слова «нет». Пруст спросил, знаком ли я с герцогом таким-то. Я сказал: «Нет». Наша хозяйка спросила Пруста, читал ли он такой-то фрагмент из «Улисса». Пруст сказал: «Нет». И так далее. Конечно, ситуация была невозможная. Дни Пруста только начинались. Мои же уже заканчивались».
5) Как говорит другой его друг Падрейк Колум, Джойс хочет сорвать планы Шиффа, рассчитывающего, что его прием войдет в историю, и потому старается по возможности не открывать рта:
Пруст: Ах, мсье Джойс, вы знакомы с принцессой…
Джойс: Нет, мсье.
Пруст: Ах, вы знакомы с графиней…
Джойс: Нет, мсье.
Пруст: Тогда вы знакомы с мадам…
Джйс: Нет, мсье.
Однако в этом варианте Джойс подводит сам себя, потому что его молчаливость сама становится частью легенды.
6) В пересказе Уильяма Карлоса Уильямса:
Джойс: У меня каждый день болит голова. У меня ужасно плохое зрение.
Пруст: Мой бедный желудок. Что мне делать? Он убивает меня. Мне вообще уже пора уходить.
Джойс: И у меня то же самое. Найти бы еще кого-нибудь, кто бы довел меня под руку. До свиданья!
Пруст: Приятно было познакомиться. Ах, мой желудок.
7) В пересказе Форда Мэдокса Форда:
Пруст: Как я говорю, мсье, в романе «По направлению к Сванну» 1, который вы, конечно же…
Джойс: Нет, мсье.
(пауза)
Джойс: Как мистер Блум говорит в моем «Улиссе», который, мсье, вы несомненно читали…
Пруст: Нет, мсье.
(пауза)
Пруст извиняется за опоздание, объясняя его недомоганием, и затем с некоторыми подробностями описывает симптомы.
Джойс: Знаете, мсье, у меня практически те же симптомы. Только в моем случае, анализ…
И после этого оба несколько часов обсуждают свои разнообразные болезни.
По словам Шиффа, который обычно довольно точен, прием заканчивается тем, что Пруст зовет Шиффов к нему в гости, и Джойс тоже втискивается в такси вместе с ними. Там Джойс закуривает и открывает окно. Пруст недоволен, потому что у него астма и он ненавидит свежий воздух. Во время короткой поездки Пруст непрерывно говорит, но ни разу не обращается к Джойсу.
Когда все четверо высаживаются на улице Адмирала Гамелена, Джойс пытается попасть вместе с остальными к Прусту, но они всеми силами стараются от него отделаться.
– Пусть мое такси отвезет вас до дома, – настаивает Пруст и исчезает наверху вместе с Вайолет Шифф, а Сидни Шифф остается заталкивать Джойса в машину.
Наконец-то избавившись от Джойса, Пруст и Шиффы пьют шампанское и весело болтают до рассвета.
ДЖЕЙМСУ ДЖОЙСУ почти нечего сказать ГАРОЛЬДУ НИКОЛЬСОНУ
Гайд-парк-гарденс, 31, Лондон W2
30 июля 1931 года
Небольшая компания гостей собралась в гостиной главы издательства «Патнем» в ожидании обеда в честь Джеймса Джойса. В воздухе витает тяжелый аромат белоснежных лилий, он еще больше усугубляет нервную и душную атмосферу.
Жена главы Глэдис Хантингтон, пожалуй, волнуется больше всех. Обед тем более страшит хозяйку, что ее главный гость, можно сказать, воинственный приверженец молчаливости. Персонажи в романах Джойса, как известно, весьма разговорчивы – и мысленно, и устно, и то и другое одновременно, целыми страницами напролет, – а вот сам автор предпочитает передавать свои мысли долгими вздохами. Джойс редко нарушает молчание, разве что когда тема живо его занимает: беседуя с Ле Корбюзье, он разговорился только когда архитектор спросил о Пьере и Пепи, попугайчиках Джойса.
В гостиной на втором этаже сидят и вежливо беседуют глава издательства Констант Хантингтон, его жена Глэдис, бывшая фрейлина королевы Александры леди Госфорд, критик Десмонд Маккарти, а также мемуарист Гарольд Никольсон, который недавно вступил в Новую партию Освальда Мосли, как вдруг с лестницы до них доносятся какие-то звуки. Все встают в ожидании.
Входит Нора Барнакл, они с Джойсом поженились в начале месяца, хотя – с перерывами – прожили вместе двадцать семь лет. (До самой свадьбы их двадцатитрехлетняя дочь считала их женатыми.) Нора, как замечает Никольсон, «моложавая женщина с остатками красоты и ирландским акцентом, настолько явным, что она могла бы сойти за бельгийку. Элегантно одетая, похожая на француженку-буржуа». Еще он замечает на ней брошь в стиле ар-нуво.
Следом за ней входит и сам Джеймс Джойс, «отстраненный и слепой». Гарольд Никольсон, самый зоркий из мемуаристов, так описывает первое впечатление от писателя: «слегка бородатая старая дева». На нем огромные выпуклые очки, бросающие блики на стены, когда он поворачивает голову. Джойсу грозит глаукома, за всю жизнь он сделает одиннадцать операций на глазах и порой ходит с повязкой, из-за чего, по словам одного из друзей, его глаза отличаются «такой же бледностью, которую можно увидеть у растений, надолго скрытых от солнца». Никольсону он напоминает «худенькую птичку, настороженную, сгорбленную, замкнутую, яростную и робкую. Маленькие руки-клешни. Настолько плохо видит, что смотрит немного в сторону, словно какая-то тощая сова».
Гости спускаются вниз в столовую, а Глэдис Хантингтон нервозно, очень пронзительным голосом разговаривает с Джойсом о покойном Итало Звево, авторе «Самопознания Дзено», которого Джойс когда-то учил. Леди Хантингтон вдруг переходит на итальянский, и все общество содрогается. За столом Гарольда Никольсона сажают рядом с леди Госфорд. Они обсуждают, пожалуй, скучные дела: Итонский колледж и можно ли разрешать юношам младше двадцати летать, но Никольсон левым ухом слушает разговор между леди Хантингтон и Джойсом. Джойс, кажется, возражает хозяйке уже довольно резко и с некоторым скучающим безразличием. Тем не менее, отмечает Никольсон, у него очень красивый голос. «Самый очаровательный голос из известных мне, – пишет он позднее, – текучий и мягкий, с журчащими обертонами».
Обе беседы выдыхаются примерно одновременно, и в этот момент Десмонд Маккарти упоминает о совершенном в прошлом месяце убийстве лейтенанта британской армии. Хьюберт Чевис съел отравленную куропатку и умер; вскоре после этого его отцу сэру Уильяму Чевису прислали анонимную телеграмму со словами: «Ура Ура Ура»[165]. Никольсон и Маккарти оживленно, с большим энтузиазмом начинают обсуждать этот случай. Никольсон вежливо пробует вовлечь Джойса в разговор.
– Вы интересуетесь убийствами? – спрашивает он.
– Ни в малейшей степени, – отвечает он, решительно распластав ладони параллельно столу – таким жестом, по словам Никольсона, «которым гувернантка закрывает крышку пианино».
Больше Джойс ничего не говорит; он никогда не боялся пауз в разговоре и даже хвалится своим умением их создавать. Он любит перемежать свое молчание вздохами; Нора неоднократно предупреждала его, что таким чрезмерным вздыханием он может повредить своему сердцу.
Никольсон и Маккарти быстро меняют тему. Маккарти упоминает сэра Ричарда Бернтона, который когда-то был консулом в Триесте, где Джойс прожил некоторое время. Позднее Никольсону кажется, что он, возможно, заметил «бледный и очень мимолетный отблеск заинтересованности на сморщенном лице Джойса».
– Вы интересуетесь Бертоном? – спрашивает Маккарти.
– Ни в малейшей степени, – отвечает Джойс.
И снова они торопятся сменить тему. Никольсон говорит, что ему разрешили рассказать о романе Джойса «Улисс» в своих радиопрограммах. Наконец-то Джойс оживляется.
– Каких радиопрограммах?
Никольсон объясняет[166]. Джойс говорит, что пришлет ему книгу об «Улиссе», чтобы он читал и цитировал. Сейчас, чувствуя себя в своей теме – теме самого себя, он полон энтузиазма. «Он не грубиян, – к такому выводу приходит Никольсон. – Ему удается скрыть свою неприязнь к англичанам вообще и к английской литературе в частности. Но разговаривать с ним трудно». Как и читать его: восемь лет спустя Никольсону предстоит написать рецензию на «Поминки по Финнегану». «Я, право же, изо всех сил стараюсь разобраться в этой книге, но ничего не получается. Ее практически невозможно расшифровать, и как только одна-две понятные строки возникают, словно телеграфные столбы над наводнением, им тут же начинают противоречить другие столбы, уводящие в совершенно другую сторону… Я искренне уверен, что на этот раз Джойс зашел слишком далеко и разорвал всякую связь между собой и своим читателем. Это очень эгоистичная книга», – заключает он.
Когда неловкий обед у Хантингтонов подходит к концу, Десмонд Маккарти делится своими наблюдениями с Гарольдом Никольсоном.
– Джойс не особенно подходящий гость за обедом, – говорит он.
ГАРОЛЬД НИКОЛЬСОН попадает в дневник СЕСИЛА БИТОНА
Сиссингхерст-Касл, Кранбрук, Кент
Август 1967 года
– У вас чудесный сиреневый бордюр, – говорит автор одного дневника автору другого. – Поздравляю вас.
Между модным фотографом и дизайнером Сесилом Битоном и Гарольдом Никольсоном сложились натянутые отношения, хотя при встречах они безупречно вежливы. В каком-то смысле это конфликт авторов двух дневников. Оба ведут их с целью опубликования, поэтому когда оба они находятся в одной комнате, они неизбежно чувствуют друг в друге соперника. Чье слово будет последним?
Никольсон, будучи на восемнадцать лет старше Битона, не принимает его всерьез ни как человека, ни как художника. В его характере всегда было что-то суровое, пуританское, и он не одобряет присущую Битону цветистость, его любовь ко всему эффектному. Он сбрасывает его со счетов, как и всех «гламурных» и модных людей, которых не переваривает. По мнению его друга Джеймса Лис-Милна, «Гарольд терпеть не мог тех, кого считал профессиональными притворщиками. Он критически относился к актерам, театральным постановщикам, художникам сцены, каким бы талантом они, может быть, ни обладали, потому что у него они ассоциировались с позерством».