От несуществующего в русском языке слова «чарый» заболело сердце и облило горячим грудь: слово было хоть и несуществующее, но несказанно прекрасное. Оно к тому же вместило в себя все, что вообще можно было сказать о сумраке определенного часа, места и освещения. Несуществующее слово сделало все это гораздо лучше, чем любые существующие слова. Это было чудо.
И Павлик это понял!
В следующую секунду он догадался, что обладает поэтическим слухом. Потом наступила еще одна секунда, именно она испортила Павлику жизнь. В эту злосчастную секунду он сделал вывод, что сможет писать стихи. Ошибка распространенная, о ней даже нет смысла говорить подробно.
Поэтический слух сделал его лидером школьных уроков литературы. Особенно удавались сочинения. Они были умные, тонкие, Павлик писал «афористично», вот как. Он был словно Тютчев, и это вгоняло в священный трепет одиноких учительниц литературы. Мальчику пророчили великое будущее.
И он без всяких проблем поступил в Литературный институт имени Горького.
Здесь мечта Павла вспыхнула солнечным бликом: он словно вступил в бескрайний океан и осознал, что он – рыба. У него есть жабры, есть плавник, есть хвост, а в голове у него особый прибор, знающий, как ориентироваться в синих просторах. Пора плыть, пора писать, как Бродский.
Хотя бы как Бродский.
Павел Штальман видел, что музыка сфер открыта ему с рождения, она звучит в голове так мощно и внятно, что это не может не означать избранности.
«И он возлюбил этот мир, обольстительно-невыносимый» – прочитал он в «Махабхарате»: да, все верно, я тоже так чувствую. Я не только слышу, как надо, я еще знаю, о чем надо: восторг перед миром переполняет мою душу. Теперь я овладел и формой, и содержанием. Моя сердечная боль есть свидетельство обнаженных нервов гения. Я передатчик божественных откровений, и скоро передача начнется.
Но передача не началась.
Правда, его стихи напечатали в стенной газете, а одно даже победило в конкурсе журнала «Юность», это были неплохие стихи, афористичные, в них были рифмы, метафоры, ритмы и милые созвучия, но поэзии в них не было.
И он это, разумеется, слышал, ведь у него был поэтический слух.
Ужасная ситуация… Вначале понять, что океан открыт, потому что имеются жабры, имеется хвост и прибор в голове, а потом догадаться, что в этом океане нужны крылья. Или, скажем, ступни. На фига, казалось бы, рыбе ступни – а вот, пожалуйста, без них ты в этом океане никто.
Так что обнаженные нервы остались с Павлом до смерти, изо рта Павла, пока этот рот не забили глиной, вырывалась лишь благодарность, и мир казался Павлу обольстительно-невыносимым, но это никак не свидетельствовало о поэтическом таланте Павла Штальмана.
Он не написал ничего стоящего, а с окончания Литературного института вообще ничего не написал. Закончив престижный вуз, он отправился преподавать в школу, потом поработал редактором в одном техническом издательстве, потом перешел в техникум имени Альтшуля, откуда ушел очень быстро, испугавшись романа со студенткой.
Следующие двадцать лет Павел провел в районном, а потом и в окружном комитете образования. Он там был «ведущим специалистом», то есть мелким чиновником. Всю жизнь Павел прожил с одной женой, которая его не любила. Детей у них не было.
В 2008 году диагноз Павла стал ему известен, и он начал готовиться к смерти.
Вначале, правда, верил в чудо, трепыхался, пил какую-то черную смоляную гадость, купленную за огромные деньги, и ему полегчало, но потом все стало очень плохо, голову заволокла муть, и сил уже не было ни на действия, ни на мысли.
Только один раз, ранним утром за месяц до смерти, этот человек неохотно заглянул в пыльные провалы прошлого: тихонько постоял в палисаднике родительского дома, потом первый раз прочитал в потрепанной книжке без обложки: «Я проснулся на мглистом рассвете неизвестно которого дня», выпил первую бутылку водки после победы в литературном диспуте, первый раз поцеловал жену, первый раз ее ударил, пролил яростные слезы отчаянья, а потом – тихие слезы смирения, прошел босыми ногами по дорогам обычной судьбы – и неожиданно осознал, что самое яркое воспоминание его жизни – это история любви к нему одной студентки, чье имя он забыл навсегда.
Эта мысль очень удивила Павла. Будь он здоров, он, возможно, придумал бы этой мысли какое-нибудь красивое продолжение, вывел бы из мысли мораль, превратил бы ее в историю, а потом и поплакал бы над ней – как плакал когда-то над невыносимой обольстительностью мира.
Но болезнь уже съела почти весь воздух в его организме: сил не хватило. Воспоминание о крупной навязчивой девушке кануло без следа, он не стал ни развивать свое открытие, ни тем более что-то выяснять о ней, он даже имени ее не вспомнил.
И уж конечно, умирающий Павел никогда не узнал, что от любви навязчивой девушки его избавил Гитлер.
В утро, следующее за сексом на полу, Верка выехала из дома пораньше. Все в ней бурлило от новых ощущений. Она женщина! Вокруг сияет розовым светом весна, сочатся сладким соком деревья – и Верка так же сочится сладким соком, и набухает, и становится липкой, как леденец.
Она ехала в техникум и все представляла: вот Павел войдет в аудиторию, такой черноволосый, такой большеглазый, их глаза встретятся, и они за секунду переживут вчерашнее. Переживут во всех подробностях, переживут еще слаще и как бы снова соединятся…
Как хорошо любить!
– Какой ужас, – тихо сказала женщина, сидевшая у окна, другой женщине, сидящей напротив. – Неужели это правда?
– Мой зять работает в милиции, – значительным шепотом ответила другая. – Они вчера всю ночь дежурили! И было три знака на стенах.
– Ай-я-яй!
Первая отчего-то сильно разволновалась и даже полезла в карман за валидолом.
– Да-да, – подтвердила другая, как бы намекая, что валидол – это вовремя. – Их очень много. Говорят, что у Васичевых… – Она совсем понизила голос и даже посмотрела по сторонам, а потом наклонилась поближе к своей собеседнице. – Говорят, что у Васичевых сын – из этих. И даже вроде как ихний главарь…
– Боже!
– И каждое двадцатое апреля они собираются где-то в подвале, а потом рисуют эти знаки на стенах… И знаете, как их можно отличить от обычных людей?
– ?
– Они бреют головы, – торжественно объявила другая и выпрямилась.
Наступила пауза, только дробно стучали колеса.
– Но с другой стороны, эти ведь тоже… Не сахар… Они везде… Куда ни посмотришь, особенно в искусстве. Вы титры смотрели у фильмов? Фельдман, Кацман, одни «маны»…
– И «берги».
– У меня сосед – тоже из этих «манов». Два года как в Москве – и вот уже, пожалуйста, работает в музее. Заместитель директора. Не рабочий, обратите внимание. А заместитель директора!
– Рабочий! – прыснула другая. – Где вы видели, чтобы они были рабочими? Они в музеях, в кино, какие рабочие, что вы – издеваетесь?
Обе вздохнули.
– Но все-таки знаки – это слишком, – сказала первая. – Мы все-таки победили. И откуда они узнали, что его день рождения двадцатого апреля? Об этом что – в газетах пишут, что ли?
Другая молча пожала плечами. Электричка замедлила ход. Поплыла мимо окон надпись «Перловка»…
Много ли вынесет обычный человек из такого случайного диалога? Но Верка и не была обычным человеком. Как-то она умела слышать нужное – только нужное. То, что ее не касалось, хоть ты кричи ей в ухо – никогда не услышит. А то, что имело к ней отношение… О, тут она за километр услышит, и за секунду примерит к своей жизни, и примет решение. Такая интересная девушка.
То, что она случайно услышала, имело прямое отношение к ее жизни, и вот по каким причинам: фамилия у Павла была Штальман, волосы у него были черные, а глаза выпяченные. Значит, Павел был еврей. Что же это значило? А то, что насчет него всегда будет вестись такой разговор – всегда. Верка даже представила, что эти две женщины, которых она только что покинула, никогда не выйдут из электрички. Их разговор будет продолжаться, пока существует земля, они вечные, эти женщины – как бы Вечные Анти-Жиды. И что бы ни случилось в мире, всегда найдется кто-то, кто нарисует знак на стене, и кто-то, кто посмеется над Павлом, и Павел при этом смолчит, а может, и возразит, а может, даже ударит по морде, но оскорбление останется оскорблением, и его ничем никогда не смыть.
И ребенок, рожденный от Павла, унаследует его удивительное клеймо.
Оно нам надо?
Все эти мысли пронеслись в Веркиной голове, пока она делала шаг на перрон. То есть ногу из электрички высунула влюбленная женщина, а земли коснулась женщина разлюбившая.
Электричка стала набирать ход, мелькнули в окне лица женщин, потом Верка увидела собственное лицо – белое, круглое, с большими, но не выпяченными, а, скорее, утопленными глазами – и желательный отец ее ребенка представился ей во всех подробностях.
Это же блондин Миша из ее группы! Про него ходили слухи, что он не пропускает ни одной замужней. Он сидел на первом ряду, и в то утро Верка сразу же села рядом с ним. Она даже не задумалась, что ей придется сидеть в полуметре от Павла.
Это ее уже не волновало.
11
На новую работу в частном продюсерском центре Лидия вышла в декабре две тысячи второго – за неделю до новогодних праздников. Как и обещал Артем, ее взяли на должность редактора реалити-шоу, это была очень низкая телевизионная ступень, ниже располагались только логгеры, забивающие в компьютер все, что говорят герои.
Проект назывался «Калужское счастье», и героев у него еще не было. У Лидии, вообще, сложилось впечатление, что героев не будет. Слишком завиральные сценарии, больше похожие на политические агитки или просьбу о выделении бесплатных земель (сказывались материны уроки – в конце любых отвлеченных историй Лидия слышала таинственные междометия, звенящие выгодой). Планировалось строительство городка в Калужской области и одновременно съемка реалити-шоу об этом строительстве. Крестьянские семьи, доступное жилье, трали-вали, она там работала уже год, и не то что ни разу не побывала в Калужской области, но даже и не поняла, что это за проект и что это за шоу. Какой-то не сформировавшийся зародыш – ни ножек, ни ручек, одна розовая загогулька на месте копчика.